Кнут Гамсун - Новая земля (Новь)
Было совсѣмъ тихо въ мастерской. Ойэнъ отпилъ изъ своего стакана. Художникъ Мильде сидѣлъ и счищалъ какое-то пятно на своемъ костюмѣ и ровно ничего не понималъ; онъ протянулъ свой стаканъ журналисту, чокнулся съ нимъ и шепнулъ:
"За твое здоровье!"
Фру Ханка первая заговорила:
"Да, да, Ойэнъ, какъ вы это все понимаете, какъ дрожитъ то, что вы пишете! Кипучее молчаніе народа. — Я слышу это и понимаю. Я нахожу, что это очень хорошо".
Всѣ согласились съ этимъ, и Ойэнъ былъ тронутъ. Радость очень шла къ его молодому лицу.
"Это только настроеніе", — сказалъ онъ.
Ему бы очень хотѣлось услышать особое мнѣніе Паульсберга, но Паульсбергъ молчалъ.
"Но зачѣмъ вы выбрали такую тему? Я хочу сказать — стихотвореніе въ прозѣ? Да, да, это очень хорошо".
"Это, собственно говоря, мое настоящее призваніе", отвѣчалъ Ойэнъ. "Романы у меня не выходятъ; у меня постоянно выходятъ стихи. Да, съ рифмой, или безъ нея, но всегда стихи. Послѣднее время я даже не пишу рифмъ".
"Чѣмъ выражается, собственно говоря, ваша нервность?" спросила фру Ханка своимъ мягкимъ голосомъ. "Вѣдь это очень грустно, вы должны теперь непремѣнно позаботиться о томъ, чтобы выздоровѣть".
"Да, нужно попробовать. Напримѣръ, у меня бываетъ иногда такое чувство, какъ-будто что-то содрогается во мнѣ, дрожитъ, почти раздираетъ меня. Я не могу ходитъ по коврамъ, потому что, если я что-нибудь уроню, то снова не найду. Никогда я не слышу, что оно падаетъ, и мнѣ не приходить въ голову искать его. И оно такъ и лежитъ. Можете вы себѣ представить что-нибудь болѣе невыносимое, чѣмъ то, что оно тамъ лежитъ, и вы оставляете его тамъ лежать. Меня всегда мучаетъ, когда я ступаю на коверъ; я собираюсь съ силами, кладу руки въ карманъ; я пристально смотрю на пуговицы своего костюма, чтобъ ни одну изъ нихъ не потерять, и я нѣсколько разъ оборачиваюсь, чтобы видѣть, не потерялъ ли я чего-нибудь. Потомъ есть еще другія вещи, мучающія меня; странныя, навязчивыя мысли мучатъ меня. Я ставлю стаканъ съ водой на самый край стола и мысленно держу пари съ кѣмъ-нибудь, пари на громадныя суммы. Тогда я начинаю дуть на стаканъ; если же онъ падаетъ, то я проигралъ, проигралъ такую большую сумму, что я на всю жизнь банкротъ, если же онъ устоитъ, то я выигралъ и могу себѣ купитъ гдѣ-нибудь на Средиземномъ морѣ дворецъ. То же самое бываетъ со мной, когда я поднимаюсь по незнакомымъ лѣстницамъ; если шестнадцать ступеней, — я выигралъ, если восемнадцать — проигралъ. Кромѣ того, иногда появляются еще другія, очень смущающія меня обстоятельства; если, напримѣръ, лѣстница противъ всѣхъ ожиданій будетъ имѣть двадцать ступеней, что тогда я проигралъ, или выигралъ? Но я не уступаю, дѣло доходитъ до процесса, который я, конечно, проигрываю".
"Да, вы не должны смѣяться надъ этимъ, это очень плохо. Но это все еще сносно; я приведу вамъ еще нѣсколько другихъ примѣровъ. Пусть кто-нибудь въ сосѣдней комнатѣ будетъ пѣть одинъ и тотъ же куплетъ какой-нибудь пѣсни и будетъ пѣть не переставая, безъ остановки, допоетъ до конца и снова сначала, и, скажите пожалуйста, что это васъ не сведетъ съ ума?
Тамъ, гдѣ я живу, есть такой человѣкъ, портной, который сидитъ, шьетъ и поетъ, и его пѣсни безконечны. Хорошо. Вы этого не выдерживаете, вскакиваете, какъ безумный, и уходите изъ комнаты. Но тутъ вы попадаете на другое терзаніе: на улицѣ вы встрѣчаете человѣка, какого-нибудь знакомаго, съ которымъ вы вступаете въ разговоръ. Въ продолженіе этого разговора вамъ приходитъ въ голову что-то очень пріятное, что вы, можетъ быть, получите нѣчто, надъ чѣмъ вамъ хотѣлось бы подумать и, какъ слѣдуетъ, имъ насладиться. Но въ то время, какъ вы стоите и разговариваете съ человѣкомъ, вы забываете это пріятное, забываете совершенно эти пріятныя мысли и потомъ уже никакъ не можете ихъ вспомнитъ".
"Тогда настаетъ боль, страданія. Васъ мучаетъ, что вы упустили это пріятное, тайное наслажденіе, которое вы могли бы имѣть безъ усилій, безъ всякихъ затратъ".
"Да, это странно. Но какъ только вы попадете въ деревню, въ сосновый лѣсъ, все это пройдетъ", сказала фру Ханка материнскимъ тономъ.
Мильде поддержалъ ее.
"Конечно, это будетъ такъ. И вспомни насъ, когда попадешь въ свое царство".
"Ты встрѣтишь тамъ Андрея Бондезена", сказалъ журналистъ. "Онъ живетъ тамъ, занимается адвокатурой и политикой. Чортъ бы его побралъ, въ слѣдующій разъ его навѣрно выберутъ".
Олэ Генрихсенъ все время смирно сидѣлъ на своемъ стулѣ, порой спокойно разговаривалъ со своимъ сосѣдомъ, или же совершенно молчалъ и курилъ сигары. Ему также былъ знакомъ Торахусъ; онъ посовѣтовалъ Ойэну посѣтить Хардскую темницу, это всего въ четверти мили отъ Торахусъ. Ѣхать нужно по водѣ, по обѣимъ сторонамъ густой лѣсъ, а Хардская темница выступаетъ, какъ маленькій бѣлый мраморный дворецъ на опушкѣ лѣса.
"Откуда ты это все знаешь!" спросилъ Иргенсъ, удивившись, что слышитъ Олэ Генрихсена.
"Я путешествовалъ тамъ пѣшкомъ", отвѣчалъ Олэ, немного смутившись. "Насъ было двое, другой былъ товарищъ по академіи. Мы посѣтили Хардскую темницу и получили тамъ молока".
"Поздравляю, господинъ академикъ!" воскликнулъ насмѣшливо журналистъ.
"А тебѣ непремѣнно нужно что-нибудь намекнуть", продолжалъ Олэ Генрихсенъ. "Хардскіе Линумы удивительно милые люди; кромѣ того, въ домѣ тамъ есть еще молодая дочка, въ которую, если ты захочешь, можешь влюбиться".
"Хе, хе. Нѣтъ, ужъ въ чемъ другомъ можно упрекнуть Ойэна, но дамъ онъ оставляетъ въ покоѣ", сказалъ добродушно пьяный актеръ Норемъ.
"Поздравляю, господинъ академикъ!" снова закричалъ журналистъ.
Олэ Генрихсенъ посмотрѣлъ на него.
"Ты подразумѣваешь меня?"
"Ну, конечно, тебя, само собою разумѣется. Хе-хе! Развѣ ты не былъ въ академіи? Ну значитъ ты академикъ?"
У журналиста также была разгоряченная голова.
"Я былъ только въ академіи торговли", сказалъ Олэ.
"Да, да, ты лавочникъ, во всякомъ случаѣ. Но этого же не нужно стыдиться. Не правда ли, Тидеманъ? Развѣ нужно стыдиться того, что ты лавочникъ? Я говорю, что этого не нужно стыдиться, — не правда ли?"
Тидеманъ ничего не отвѣчалъ.
Журналистъ самымъ глупѣйшимъ образомъ привязался къ своему вопросу; онъ хмурилъ лобъ и думалъ лишь объ одномъ, какъ бы не забытъ то, что онъ спросилъ. Онъ начиналъ сердиться и требовалъ отвѣта.
Фру Ханка сказала вдругъ спокойнымъ голосомъ:
"Тише, теперь Ойэнъ хочетъ прочесть намъ свое второе стихотвореніе!"
Паульсбергъ и Иргенсъ сдѣлали гримасы, но никто ничего не сказалъ. Паульсбергъ даже ободряюще кивнулъ.
Когда водворилась тишина, Ойэнъ всталъ, отступилъ немного и сказалъ:
"Я знаю это стихотвореніе наизусть. Оно называется "Сила любви".
"Мы ѣхали по желѣзной дорогѣ, по незнакомой намъ мѣстности, незнакомой для меня, незнакомой и для нея. Мы были чужіе другъ другу: мы никогда раньше не встрѣчались. "Отчего она такъ молчаливо сидитъ", подумалъ я. И я наклонился къ ней и сказалъ, а сердце мое стучало:
"Что-нибудь васъ огорчаетъ, фрекэнъ? Покинули вы друга тамъ, откуда вы ѣдете, очень хорошаго друга?"
"Да", — возразила она, "очень хорошаго друга".
"И теперь вы не можете забыть этого друга?" спросилъ я.
И она отвѣтила, покачавъ головой:
"Нѣтъ, нѣтъ, я не могу его забытъ".
Она замолчала. Говоря со мной, она не смотрѣла на меня.
"Могу я прикоснуться къ вашей косѣ?" спросилъ я ее. "Какая чудная коса, какъ она хороша!"
"Мой другъ цѣловалъ ее", возразила она и оттолкнула мою руку.
"Простите меня", сказалъ я, наконецъ, и сердце мое стучало все громче. "Смѣю я взглянутъ на ваше золотое кольцо, оно изъ блестящаго золота и тоже удивительно красиво. Я бы хотѣлъ посмотрѣть его поближе, чтобы порадоваться за васъ".
Но и на это она сказала — нѣтъ — и сказала:
"Его далъ мнѣ мой другъ"
И она еще дальше отодвинулась отъ меня.
"Простите меня…"
Проходитъ нѣкоторое время, поѣздъ мчится, дорога длинная, длинная и скучная. Намъ ничего не остается дѣлать, какъ прислушиваться къ шуму колесъ. Мимо проносится локомотивъ, желѣзо стучитъ объ желѣзо, я пугаюсь, она же нѣтъ, она думаетъ только о своемъ другѣ. А поѣздъ мчится дальше.
Тогда она посмотрѣла на меня въ первый разъ, — глаза у нея голубые.
"Становится темнѣе", говоритъ она.
"Мы приближаемся къ туннелю", отвѣчалъ я.
И мы проѣзжали черезъ туннель. Проходитъ нѣкоторое время. Она нетерпѣливо смотритъ на меня и говоритъ:
"Мнѣ кажется, что опять становится темнѣе?"
"Мы у второго туннеля. Всего ихъ три туннеля", отвѣчаю я: "у меня есть карта, хотите посмотрѣть?"
"Я боюсь", сказала она и подсѣла ближе.
Я на это ничего не сказалъ.
Она спросила улыбаясь:
"Вы говорите три туннеля, значитъ, есть еще одинъ, кромѣ этого?"
"Да, еще одинъ".
Мы влетаемъ въ туннель, и я чувствую, что она совсѣмъ близко около меня, ея рука касается моей руки. Потомъ дѣлается снова свѣтло, и мы снова на свободѣ. Мы ѣдемъ четверть часа. Теперь она сидитъ около меня, такъ близко, что я чувствую ея теплоту.
