Иннокентий Федоров-Омулевский - Проза и публицистика
Молчание.
– Чем будете проздравлять-то?
– Да зелененькую все надо...
Молчание.
– Поди, и двух будет?
– Нет, видно – не будет!
Супруг сердито сплевывает; супруга наливает себе шестую чашку чая.
– Чайку бы выпили на дорогу...
– Пей, коли влезает. Што мне в ней, в траве-то в эфтой: у смотрителя водки выпью...
– Все бы чашечку...
– Ну тебя с чашечкой! Пристала. Право, пристала!
Молчание; угрюмое расчесывание бороды.
– Поди, и мне надоть пойти к Марье Федоровне с поздравкой?
– Эфто ваше дело, бабье...
Супруга наливает себе седьмую чашку.
– С молочком-то как славно пить: выпил бы ты одну чашечку, ей-богу...
– Это чего же ко мне баба-то пристала? Тьфу ты!
Недовольное молчание с обеих сторон.
– Однако и мне чего-нибудь снести Марье-то Федоровне?
– Ну, и снеси.
– Не знаю, чего снести-то?..
– Коли не знаешь, так и толковать нечего.
Молчание.
– Курочку ли, чего ли снести?..
– Ну, курицу неси.
– Опять же, чтоб замечания не было от нее какого...
– Ни почместерша – не побрезгует. Каки таки твои доходы-то? Много у нас с тобой доходов-то!
Молчание.
– Тоже не нищие какие, поди...
– Толкуй с тобой!
Супруг надевает шапку и рукавицы.
– Не то снесу уж ей курочку да петушка?
– Да неси ты, леший тебя дери, что хошь! Мне-то како дело. Как банный лист пристала!
Супруг хлопает дверью и удаляется, все еще ворча себе поднос: "Пристала как банный лист, право". Супруга наливает себе восьмую, вряд ли, впрочем, последнюю чашку, раздумывая вслух: "Снесу уж либо ей петушка да курочку?"
II
В ямской избе тоже идет беседа, но только беседа не в одиночку, а гуртом, в несколько голосов разом.
– Робята, кто вчерась кульера возил?
– Пайков, надо быть, Демка.
– Ты, что ль, Демка, кульера возил?
– Я.
– Он, братцы, теперича и говорить не станет с важности...
Смех.
– Ты, што ли, язык-то у меня съел?
– Он те сколько, Демка, на водку дал?
– А те што?
– У него, робята, эфта водка те в зубах засела – посейчас выплюнуть не может...
– Ой ли?
– Право слово, так.
Смех.
– Взаправду, братцы, у него щака спухла...
– Глаза у те, видно, спухли, пучеглазый!
Смех.
– Ишь кульер-от как его навострил!
– А ты б ему, Демка, сдачи, брат...
– Нельзя! Больно крупную закатил.
– Размену, значит, не хватило?
– Был, да просыпался дорогой – больно уж хлестко гнал.
Общий хохот.
– Ты, Демушка, ужо сальцом на ночь помажь...
– Што ты, паре! Девки любить не будут.
– Не будут, што ли?
– Ей-богу, не будут; Машка смотрительска первая наплюет в харю.
– Нешто он уж и за Машкой нонече приударил? Эку кралю выбрал!
– Ему, братцы, и смотрительска свинья впору...
– Во как, брат Демка, попече!
Хохот на всю ямскую.
Приземистый и рябой Демка, парень лет восемнадцати, забивается при этом в самый темный угол избы и только пыхтит, поглядывая на всех исподлобья. Входит ямщик молодцеватого вида.
– Слыхали, робята: смотритель нонече опять запьет?
– Ну?!
– Поглядите, што запьет.
– Ты почему знаешь?
– Чин получил. Сичас у подрядчика был – Анисья сказывала. Сам-то проздравлять пошел.
– Эво как!
– Какой же теперича на нем, братцы, чин будет?
– Хто его знат! Первой, стало быть.
– Нешто он покедова без чина был?
– А ты как думал?
– Mo статься, эфто второй?
– Куды те! Ему и с эфтим-то не справиться.
– А я думал, братцы, он у нас с чином.
– Был чин-от, сказывает Анисья, да не настоящий, не хрещеный, значит...
– Ну, теперича беспременно загуляет.
– Загуляет – эфто верно.
– Теперича держись, робята! Как раз порку задаст.
– Задаст же и есть, братцы.
– Демке, паре, первому достанется...
– Перво-наперво ему.
Смех.
– Што ж, братцы! Пойдем, што ли, смотрителя проздравить?
– Поди-ко ты, бойкий, сунься...
– Што ж так?
– Он те проздравит!
– На радостях ничего...
– Толкуй-ко ты, малый!
– Прогонит, ребята,
– Не прогонит.
– Осенесь прогнал.
– Осенесь – друго дело.
– А може, братцы, што и водкой угостит?
– Ладно – на свои выпьешь.
– Што ж! Не зверь он какой...
– Известно, не зверь – не съест.
– Чаво ж гуторить-то попусту – идти али нет? сказывайте.
Молчание и общее раздумье. На дворе слышится звук почтового колокольчика. Все снова оживляются: даже Демка вылезает из угла.
– Никак, робята, тройка бежит?
– Надо быть, тройка.
– Тройка же и есть, паре!
– Чья очередь-то?
– Миколки Копылова никак.
– Пошто моя-то? Андронникова.
– Его разе?
– Его.
– Микита, беги к Андронникову.
– Чаво бежать-то: сам услышит.
– Може, кульер.
– Типун те на язык-то!– что больно часто.
– Не пошта ли, ребята?
– Поште рано прибежать.
– Коли, братцы, кульер – Дёмкина очередь...
– Его! Известно, его.
Смех.
Два-три ямщика уходят, почесываясь. За перегородкой, слышно, кто-то молится вполголоса.
– Парфон! А дядя Парфен!
– Господи помилуй! Господи помилуй! Дай богу-то помолиться... Господи помилуй!
– До у те новыя-те постромки?
– Господи помилуй! Господи помилуй! Спроси у Орины, че-орт!– она убирала. Господи помилуй! Господи помилуй! Господи помилуй!
Еще двое уходят. Дядя Парфен молится учащеннее. Ямская мало-помалу пустеет.
III
Перед самым крыльцом станции стоит огромная кошева. Подслеповатый ямщик – вся борода и усы в ледяных сосульках – медленно выпрягает лошадей. В кошеве сидит господин в енотовой шинели, с гражданской кокардой на фуражке; рядом с ним толстый купец в громадной песцовой шубе. Ямщики кучкой стоят около экипажа, похлопывая от времени до времени ногой об ногу. Одни осматривают полозья, другие пробуют рукой отводы; вообще, все суетятся, как будто делают что-то, в сущности же, ровно ничего не делают. Максим Филиппыч, на этот раз уже в качестве ямщицкого старосты, угрюмо переговаривается сперва вполголоса, а потом все громче и громче с приехавшим ямщиком:
– По казенной али по частной?
– По ча-астной.
– Прогоны каки?
– Па-аровы.
– Не троешны?
– Не-е.
– Чего ж не просили на тройку?
– Не да-ает.
– Какова на ходу-то?
– Бе-еда чажела: на подъеме совсем, паре, замаялся...
– Клади-то, поди, довольно?
– Е-есть.
– Не увести на паре-то?
– Где тут на паре увезешь! Дай, господи, тройкой-то, вишь, дорога-то кака.
– Замело, што ль?
– Бе-еда, паре,– по колено.
– Этта у нас еще похуже пойдет...
– Мот ли быть?
– Ей-богу, право!
Господин с кокардой нетерпеливо высовывается из кошевы.
– Закладывайте живее!
– За конями, ваше благородие, побежали. Сичас запрягать станем.
– Беги, Степан, к Андронникову. Где он там застрял?
Проходит минут десять. Андронников приводит лошадей, что называется, одни кости да кожа. Начинают запрягать. Запрягают так суетливо, как будто вдруг пришло известие, что время сильно вздорожало. Поминутно слышатся разнообразные безалаберные голоса, начиная от самого забористого баса и кончая самым мизерным дискантом.
– Савраску, што ль, в корень-от закладать хоть, Андроха?
– Е-го. Ну, сто-ой, язви тебя! Тпрррру!
– Постромки-то, робята, перевязать надоть – коротки.
– До коротки-то?
- Да то: гляди: эфто што? Тпрру! Тпрру!
– Гуж-от, паре, перетерся!
– Перетерся, што ль?
– Перетерся, язви его! Тпрру!
– Око ты горе! Да, може, доедет?
– Хто его знать! Може, и доедет.
– Супонь-от, черт, затяни крепче!
– Куды его ищо тянуть-то?
– К уды! ты вишь али нет?– ослаб. Тпрру!
– Сбегай, братцы, хто-нибудь за рукавичками,– у Матрехи спроси.
– Эка, парень, растеряха-мужик!
– Лягатся у тя Сивка-то, што ль? Сто-ой, че-орт! Тпрру!
– Ляга-атся, будь она проклята!
– Зануздывай, робята, поскорее!
– Вожжи-то де? Тпрру! Тпрру!
– Чаво он там проклажается?
– Ташши скоро!
– Леший!
– Тпрррру!
Лошади, с грехом пополам, заложены; Максим Филиппыч, слегка приподняв шапку, подходит к кошеве с того боку, где сидит господин с кокардой.
