Стефан Жеромский - Сизифов труд
– Гулька Матвей.
Гулька встал, взял в руки указку и тихонько прошептал несколько русских букв. Когда инспектор попросил его говорить погромче, мальчик испугался, сел на место и в конце концов залез под скамью. Тогда Ячменев спустился с кафедры и, прохаживаясь между скамьями, стал сам поочередно экзаменовать детей. Это продолжалось очень долго. Вдруг Веховский, потрясаемый дрожью ужаса, услышал, как инспектор на чистейшем польском языке говорит:
– Ну, а кто из вас, дети, умеет читать по-польски? Ну-ка, кто умеет?
В разных углах классной комнаты отозвалось несколько голосов.
– Увидим, увидим… Читай! – приказал он первой с краю девчушке.
Закутанная в платки девочка достала «Вторую книжку» Лучика[2] и стала довольно плавно читать.
– Кто же это тебя выучил так читать по-польски? – спросил ее Ячменев.
– Стрыйна[3] выучили… – шепнула она.
– Стрыйна? Что такое стрыйна, господин учитель? – обратился инспектор к Веховскому.
– А тебя кто научил читать по-польски? – спросил он маленького мальчика, не дожидаясь ответа Веховского.
– Пани учительша показала нам с Каськой по-печатному…
– Пани учительша? Вот как? – шепнул тот, ядовито улыбаясь.
Выслушав еще нескольких мальчиков и получив сведения, что нерусские буквы показал им сам учитель, инспектор вернулся к кафедре и заговорил с Веховским.
– Какой-нибудь ксендз посещает школу?
– Нет. У нас в деревне нет костела; только в местечке Пархатковицах, за десять верст отсюда, есть костел и два ксендза.
– Так, так… Ну, господин Веховский, – внезапно сказал Ячменев, – очень, очень скверно. На такую ораву детей всего двое читают, остальные ни в зуб толкнуть. Впрочем, я не так выразился: довольно значительное количество читает по-польски, по сравнению же с читающими по-русски прямо-таки колоссальное количество. И меня это даже не удивляет. Вы, как поляк и католик, ведете польскую пропаганду.
– Пропаганду… польскую? – простонал Веховский, не в силах понять, что могут означать эти два слова, но прекрасно понимая лишь одно, что за ними скрывается слово: отставка.
– Да… польскую пропаганду! – визгливо вскричал Ячменев. – Это может улыбаться вам и прочим, но не таково, как я не раз уж писал в циркулярах, желание властей. Вы здесь служите, и вы плохо несете свою службу. Мало детей читает… Не вижу результатов…
– Михцик, – шепнул Веховский.
– Что Михцик? Бывали вы когда-нибудь в театре, видели там первого тенора и статистов? Так вот вся ваша школа – это статисты, а эти двое – первые тенора, редкостные экспонаты… Старая штучка, очень хорошо мне известная. Ведь это же повторяется почти в каждой школе и смертельно надоело… Я недоволен вами, господин Веховский…
У учителя все задрожало внутри. Он уже не видел инспектора и, как дитя, повернулся к щелке двери, ведущей в его квартиру, сквозь которую подсматривала и подслушивала пани Марцианна. В мозгу его, как мучительные уколы, еще пробивались кое-какие мысли. За одну из них он ухватился, как за последнее средство спасения, и высказал Ячменеву:
– Может, вы, господин инспектор, соблаговолили бы зайти ко мне…
– Нет, мне некогда – и мое почтение… – сказал резко начальник, торопливо надевая пальто.
– Книги, записи я веду старательнейшим образом… – добавил Веховский.
– Книги! – глумливо воскликнул инспектор. – Так вы полагаете, что взамен жалования, квартиры, положения вы не обязаны даже книг вести, а раз вы в них хоть что-то пишете, то за это уж вам следует награда? Да, впрочем… что книги? Ведь я видел ваши записи. Там фигурируют цифры умеющих читать, которых я в действительности не нахожу.
Последние слова он проговорил, накидывая на плечи шубу.
– Прощайте, дети, учитесь прилежно, старайтесь!.. – сказал он ученикам и, выходя, еще раз обратился к учителю: – Мое почтение…
Веховский был не в силах ни проводить его, ни выйти за ним. Он стоял, опершись о столик кафедры, и смотрел на входную дверь. Смертный холод пронизывал все его тело и леденил кровь в жилах.
«Все кончено… – думал пан Фердинанд, – на вот тебе… Что же теперь делать, куда податься, чем жить? Разве проживешь писанием прошений в суд? Ведь там уже четверо этим занимаются…»
Он махнул рукой детям, разрешая им идти, открыл дверь в свою квартиру и одним взглядом охватил комнату. Отчаяние и скорбь вдруг вырвались из его груди ручьем слез. Он долго рыдал, как ребенок, упав грудью на стол. Подняв глаза, он заметил в углу батарею бутылок с пивом, подбежал, схватил первую попавшуюся, вырвал пробку и почти единым духом выпил всю бутылку. Бросил в угол первую, осушил вторую, потом третью и четвертую. Он пил, не переставая громко плакать, и уже откупоривал пятую бутылку, как вдруг кто-то сильно постучал в дверь. Веховский с гневом распахнул ее настежь и увидел перед собой… Ячменева, в шубе и шапке; Ячменева, который улыбался ему и протягивал обе руки.
– Вот ошибка, – говорил он, – вот глупость! Как легко обидеть честного человека, ах, как легко! Веховский, я буду помнить о вас и повышу вам жалованье. Надобно только, чтобы все читали… усердия, понимаете ли, побольше… Что же касается пения, то я очень рад, весьма, весьма… И не забуду. Со следующего же месяца вам повысят жалование, я спешу, до свидания. Прошу не сердиться за неосмотрительные слова… Только побольше усердия, побольше усердия…
Он дружески пожал Веховскому руку и вышел из комнаты. Учитель по пятам следовал за ним, совершенно уверенный, что все, что он видит и слышит, все, что он испытывает, – лишь сон после поглощения стольких бутылок пива Перед дверьми стояла толпа баб; он расталкивал их, прокладывая дорогу инспектору. Усадил его в карету, укутал ему ноги пледом, отвешивая множество поклонов, затем, когда карета исчезла за поворотом, вернулся в комнату, все еще воображая, что крепко спит. Из этого состояния его вывела пани Марцианна. Она, как пушечное ядро, ворвалась в комнату и, приплясывая, бросилась на шею мужу.
– Вот проклятое мужичье! Вот услугу нам оказали! – воскликнула она, покатываясь со смеху.
– Какую услугу? Что ты несешь?
– Так ты ничего не знаешь? Да ведь бабы жалобу на тебя подали!
– Какие бабы?
– Ну вот, на тебе… какие бабы? Гульчиха, Пулутиха, Пентекова жена, старая Дулембина, Залесячиха, ну, все бабы…
– Куда, как?
– А вот как. Когда инспектор приехал, они собрались всей деревней под дверью и ждали; только он вышел из сеней, обступили его, поклонились и Залесячиха первая разинула пасть…
– Чего же она хотела?
– Да помолчи ты, дай рассказать по порядку. Она вот как сказала… Я прямо похолодела, как она пошла молоть своим язычищем. Говорит: «Окажите милость, вельможный начальник, не хотим мы этого учителя, который у нас в деревне». А он ей: «Не хотите этого учителя, это почему же?» А она ему: «Не желаем мы пана Веховского, потому он плохо учит». – «Как плохо учит? Что вам не нравится?» – «Да нам все не нравится, говорит, все, чему он там учит». – «Э, что тут долго толковать, – вмешалась старая Дулембина, – мы, вельможный начальник, потому не хотим этого учителя, что он учит детей каким-то там песням по-руськи. Книжку читать тоже только по-руськи, что же это за учение такое? Детишки три зимы таскаются в школу, и ни один не умеет молиться по книжке, а если который умеет, так не в школе научился, а один от другого, хотя бы и на выгоне, пока они там скотину пасут. Не срам ли? Католическим песням небось он их не учит, а вот только таким… и не выговоришь… И чуть, говорит, дети начнут в школе петь божественные песни, так он знай одно орет изо всех сил, а умник Михцик за ним, да так и не дадут ребятишкам хвалу богу воздать. На что это похоже? А ты плати, давай ему отрубей для коровы!» Инспектор и спрашивает: «И часто учитель этак поет с детьми по-русски?» – «Каждый день поет! – орут все сразу. – Это легче легкого проверить. Хоть и самого его спросить, не сможет же он в глаза отпереться! Другой раз ни одному и по книжке не покажет, с самого утра распевают…» – трещит Пентекова. «Так вы недовольны господином Веховским потому, что он учит по-русски?» – «А с чего нам быть довольными! Мы уж к вашей милости, вельможный начальник, пусть его заберут и дадут нам другого, чтобы по-польски учил, а нет, так… нам эта школа не нужна. Ребятишки и сами выучатся, если у которого охота есть к учению, и притчи разные повычитают из книжки, а от этого ученья они вовсе дуреют. Или не велите ему петь». – «Хорошо, хорошо», – говорит инспектор, ну и пошел сюда к тебе.
– Хи-хи! – засмеялся Веховский. – Так вот как они на меня нажаловались! Дай им бог здоровья!.. Сам-то я и забыл сказать инспектору об этом пении. Гы… – рявкнул он вдруг, отплясывая по комнате какого-то казацкого трепака. Запыхавшись, он остановился перед женой и сказал:
– Марцыся, я вывернулся! Он повысит мне жалованье. Теперь у меня положение еще лучше, чем у Палышевского. Знаешь что, женушка, чернобровка моя, рванем-ка мы этого пивка, что инспектор пить не захотел. Уж как оно мне по вкусу…
