Бернгард Келлерман - Братья Шелленберг
Тяжело было по ночам. Это был ад. Небо рдело между черными домами. Случайная квартира, зала для пассажиров на вокзале, ночлежный приют. В северной части города Георг разыскал ночлежку, где за несколько пфеннигов можно было переночевать на полу. Там вповалку лежали люди, и даже коридоры были запружены изможденными телами. Приходилось перелезать через них. От испарений этих нагроможденных в кучу, покрытых грязью людей перехватывало дыхание. Обычно Георг только под утро забывался сном. Он лежал всю ночь, не смыкая глаз. Спящие хрипели, храпели и стонали. Некоторые дико кричали со сна. Мужчины, женщины и дети спали вперемежку и подчас из какого-нибудь угла доносился сладострастный стон, прерываемый чьим-нибудь несдержанным рычаньем. Вот что происходило в городе, улицы которого днем очищались резиновыми катками.
Несколько раз Георг оказывался рядом с девушкой. Она была, в сущности, еще ребенком, с худыми плечами и маленькой, неразвившейся грудью, и тоже лежала без сна. Часто он наблюдал часами ее сидящий силуэт. Как-то ночью оно близко придвинулась к нему, так что он ощутил ее худое тело, и похотливо шепнула: вы спите? Осторожно дернула его за рукав, нагнулась над ним. Но он не шелохнулся, застыв от ужаса.
Иногда ночь казалась ему бесконечной. Не находя покоя, он метался из стороны в сторону. То дрожал от озноба, то горел, как в лихорадке. Спавшие хрипели и кричали, а по временам вдали грохотал город. Шум был совсем такой, как весною при ледоходе на реке. Иногда казалось – город рвется пополам – бедный, богатый, больной, здоровый, гибнущий, воскресающий. Все разом: смерть, жизнь, разрушение, возрождение, радость, горе. Георг думал о Штобвассере, который теперь кашляет под своим худым одеялом. Думал о Качинском и представлял себе, как художник сидит изящный, улыбающийся, в каком-нибудь шумном клубе, где глаза слепит свет со стен и потолков. Странно: видение ярко освещенных и натопленных помещений каждую ночь следовало за ним в этот мрак.
Скоро опять начнут курсировать трамвайные вагоны и понесутся проворные автомобили, лавки наполнятся бодрыми, выспавшимися людьми, но покамест держится ночь, и город еще темен и страшен. Вчера ночью сброшен был человек с третьего этажа во двор, убит сторож на автомобильном заводе, застрелен шуцман. И такие события приносит с собою каждая ночь.
Часто также думал он о Христине, изменившей ему. Тогда он всю ночь сидел на постели.
7
Каждое утро – в те дождливые дни было еще совсем темно – толпы безработных собирались перед конторами биржи труда. Их батальоны и армии заливали улицы. Каждое утро, кашляя и дрожа от холода, выходили они из темных своих нор, куда заползали на ночь. Обувь на них была размякшая и рваная; одежда – изношенная, продранная, мокрая от дождя. У многих не было даже рубахи на теле. Вид у них был тусклый, грязный, запущенный, и некоторые от кашля сгибались до земли.
Терпеливо стояли они под моросящим дождем, пряча в карманы брюк распухшие, красные руки, отстаивали себе ноги и ждали. Разговоров слышалось мало. Только отдельные люди из толпы возбужденно кричали, говорили о своих голодающих женах и детях, ругали и проклинали правительство, рабочие союзы, капиталистов.
Через полчаса биржа опять уже закрывалась, так мало было свободных мест. На сегодня надо было проститься с надеждой. И снова приходили в движение батальоны несчастных, рассеиваясь по бесчисленным улицам города, проходя по ним усталой походкой, с отчаянием в сердцах. За какое преступление обречены они двенадцать часов подряд волочить усталые ноги по твердому тротуару?
Тяжелый экономический кризис разразился над миром. Рынки были переполнены. Склады лопались от товаров, беспрерывно извергаемых заводами всех частей света. Вплоть до верховий Ян-Тзе-Кьянга и Амазонки суда доставляли товары, в самую глубь стран, населенных цветными народами. Торговцы сидели па своих тюках и ждали. Этим исполинским мировым складам надо было пойти на убыль, для того чтобы можно было ждать улучшения.
Торговые флоты между тем стояли парализованные в портах. Горы угля перед копями складывались в горные цепи, и с каждым днем росла армия безработных.
Положение казалось почти безнадежным. Изо дня в день две недели подряд появлялся Георг на рассвете перед отделениями биржи труда. Без малейшего успеха! Он морщил лоб, мысли у него путались. Часто он шатался при ходьбе.
Теперь ему часто приходилось ночевать под открытым небом. Ночи, к счастью, стояли еще не холодные. Случайно он набрел на небольшую площадь, удивительно защищенную от ветра. Там он сидел на скамье, съежившись, кутаясь в пальто. А на других скамьях сидели, ежась, другие тени.
Автомобили трубили. Смех, крик, перебранка. Пары влюбленных мелькают во мгле. У фонарей стоят проститутки с сумочками в руках. Пьяные проходят и громко разговаривают сами с собою. Ни на миг не успокаивался город за всю долгую ночь. И вот уж опять доносилась та медленная скрипучая поступь, которую можно было узнать издалека. Тогда надо было вставать, шагать, чтобы вернуться на прежнее место, едва лишь медленная поступь замрет вдали.
Заревом пылало небо над черным городом. Где-то вдали шумели поезда, то стуча, то гудя, а то лишь тихо звеня в безмолвии ночи.
В одном из таких поездов прибыл Георг в Берлин два года назад из провинциального городка, из Тюрингии, с мечтательно горевшими глазами, с одурманенным надеждою сердцем. Берлин! Город отваги и цепкой воли, место его будущего возвышения. Здесь он проложит себе путь, он чувствовал это, когда на вокзале выбрался из переполненного купе. Эта уверенность струилась из дуговых ламп, горевших так ярко и мощно, звучала в шумах города, гремящих и могучих. Всю первую ночь бродил он по городу, отдаваясь этим грезам. В шагах его раздавалось как бы торжество предвкушения – он завоюет этот город. Тяжелое было у него детство. Мать – вдова, маленькая усердная женщина, встававшая вместе с курами и суетившаяся при свете коптящей лампочки до поздней ночи. Она ходила по домам стирать, гладить, убирать и воспитала сына на гроши, ценой недоедания.
Семи лет Георг разносил утренние хлебцы, восьми – расставлял по вечерам кегли в «Золотом Ангеле», пока не падал с ног от усталости. Тут он работал вместе с Штобвассером, который, помимо того, был певчим. А с четырнадцати лет он уже был всецело предоставлен самому себе. Занимался перепиской, черчением для столяров-мебельщиков, написал вывеску для лавки, давал уроки. В шесть утра приходил уже первый его ученик, механик, собиравшийся поступить в строительное училище и учившийся у него элементарной математике. Днем и вечером он давал уроки отстававшим товарищам. Вечерами и ночами учился сам. Его мечтою было строить: строить музеи с невиданными залами и куполами, огромные ратуши, театры, заводы и промышленные заведения… А для своей матери он построил в мечтах простой, красивый дом в саду. Это был его прекраснейший сон. Бедная мать! Какие лишения! В то время как товарищи гуляли по улицам, веселились с девушками, совершали экскурсии, занимались спортом, распевали в пивных, он сидел дома за работой. Между тем как они жили легкомысленно, беззаботно, он уже начинал, едва научившись смеху, отвыкать от него.
Училище выдавало отличившимся ученикам небольшие субсидии, стипендии или бесплатные обеды. Георгу всегда удавалось добиться их. Но стипендии обязывали его к особому прилежанию, к примерному поведению, к низким поклонам и фразам благодарности. Какие унижения! Георг терпел их молча, без возмущения, только с глухою скорбью в душе. Еще несколько лет, – и город узнает, кто такой Георг Вейденбах! Какие пылкие грезы в мозгу молодого человека, какой разгул воображения!
А теперь он сидел на скамье, одинокий в большом городе. Он представлял себе, как возится и стирает его мать в кухне с неоштукатуренными кирпичными стенами, при свете лампочки, как она по временам отхлебывает жидкого кофе из синей чашки, складывая при этом в трубочку морщинистые губы и щуря глаза. Он ничего не написал ей о своем пребывании в больнице. Незачем было ей знать, что с ним случилось. Он только написал ей, что в Берлине времена теперь плохие и что сейчас приходится довольствоваться нищенским заработком, таким ничтожным, что, к сожалению, он ничего не может посылать ей.
Грезы юности, соблазны честолюбия возвращались в эти долгие ночи, когда он, съежившись, сидел на скамье, – и сердце у него трепетало.
8
Затертый в толпе, Георг вдруг остановился. Он наморщил лоб – стал вспоминать. Какая мысль только что пронеслась у него в мозгу? Спасение. Да. Штобвассер!
Не пойти ли ему все-таки к Штобвассеру? Они ведь старые друзья, с того самого времени, как в детстве расставляли кегли в «Золотом Ангеле». Ведь звал же его Штобвассер к себе, ведь предложил ему свою комнатушку. Георг уже торопливо направился было туда, но, сделав несколько шагов, задыхаясь, остановился. Он представил себе, как Штобвассер лежит в нетопленном сарае, бледный, кашляющий, без средств. Ни за что не согласился бы он быть ему в тягость.
![Вальтер Шелленберг - Мемуары [Лабиринт]](/uploads/posts/books/239359/239359.jpg)
