Владислав Реймонт - Мужики
В доме все уже спали. Он тихонько разулся и сразу лег, но заснуть не мог. То жарко ему было от перины, и он высовывал из-под нее ноги, то лезли в голову разные мысли, дела, заботы…
Потом он стал думать о Ягне. Как хорошо было бы жениться: и красивая она, и домовитая, и земли у нее столько! Но опять вспоминал о детях, вспоминал толки, ходившие про Ягну, и все у него в голове путалось, и он уже не знал, как быть. Он даже приподнялся и обернулся к стоявшей рядом кровати — захотелось по старой привычке окликнуть жену и посоветоваться:
— Марыся! Жениться мне на Ягне или не жениться?
Но вовремя вспомнил, что Марыся уже с весны лежит на кладбище, а на ее кровати храпит Юзька, что он осиротел и не с кем ему посоветоваться. Вздохнул тяжело, перекрестился и стал молиться за упокой души покойной Марыси и за все души, пребывающие в чистилище.
III
Рассвет уже побелил крыши, серым полотном завесил ночь и померкшие звезды, когда на дворе у Борыны началось движение.
Куба слез с нар и выглянул из конюшни. На земле кое-где лежала изморозь, и было еще темновато, но на востоке заря уже разгоралась и румянила верхушки заиндевевших деревьев. Блаженно потягиваясь, Куба зевнул раз-другой и пошел в хлев будить Витека. Но мальчик только на миг поднял голову и, сонно пробормотав: "Сейчас, Куба, я сейчас!", опять свернулся на своей постели.
— Ладно, поспи еще маленько, бедняга, поспи! — Куба прикрыл его тулупом и заковылял дальше — нога у него была когда-то прострелена в колене, и поэтому он сильно хромал и волочил ее за собой. Умывшись у колодца, он пригладил ладонью свои спутанные, выгоревшие на солнце волосы и встал на колени у порога конюшни, чтобы помолиться.
Хозяин еще спал. Окна хаты пылали кровавыми отблесками утренней зари, с озера медленно сползал густой белесый туман и рваными клочьями рассеивался в воздухе.
Куба молился долго, перебирая четки, а глаза его все время блуждали по двору, по окнам хаты, по саду, еще земля еще была окутана мглой, по яблоням, увешанным яблоками величиной с кулак. Не прерывая молитвы, он швырнул чем-то в собачью конуру, стоявшую у самой двери конюшни, целясь в белую голову Лапы, но пес только заворчал, свернулся клубком и опять заснул.
— Ты что, до самого солнца спать будешь, шельма! — Он опять швырнул чем-то в Лапу раз, другой, пока собака не вылезла из будки. Она зевнула, потянулась, завиляла хвостом, потом села рядом и принялась чесаться, наводя порядок в своей густой кудлатой шерсти.
"…И обращаю молитву мою к Тебе и Всем Святым. Аминь!"
Куба еще долго бил себя в грудь, а вставая, сказал Лапе:
— Ишь ты, франт чертов, охорашивается, как баба перед свадьбой.
Куба был мужик работящий и тотчас занялся делом. Выкатил из сарая телегу и смазал ее, напоил лошадей, подбросил им сена, так что они зафыркали от удовольствия и застучали копытами. Потом принес из амбара мякины, в которой было много овса, и всыпал в ясли кобыле, стоявшей отдельно в загородке.
— Жри, старуха, жри, набирайся сил, скоро у тебя жеребеночек будет. — Он погладил ее по морде, а кобыла положила ему голову на плечо и ласково хватала губами за волосы.
— Картошку до полудня с тобой свезем, а под вечер надо в лес ехать за листьями для подстилки, — ничего, не бойся, они легкие, не загоняю тебя…
— Ах ты, непутевый, кнута дождешься! Ишь, овса ему захотелось, бездельнику! — пожурил он мерина, который стоял рядом и совал морду меж досок перегородки, пробуя дотянуться до яслей кобылы; Куба шлепнул его по крупу так, что мерин отскочил в сторону и заржал.
— Ах ты лентяй! — Жрать — так небось рад бы чистый овес, а на работу не тут-то было. Без кнута с места не тронешься, дьявол, а?
Он обошел жеребца и заглянул к молодой кобыле, которая стояла у самой стены и уже издали с тихим ржанием вытягивала к нему каштановую голову с белой отметиной на лбу.
— Тише, милая, тише! Наедайся, повезешь хозяина в город! — Он взял клок сена и вытер лошади запачканный бок. — И всегда-то ты вымажешься, как свинья! — приговаривал он, направляясь к хлеву, чтобы выпустить визжавших свиней, а Лапа ходил за ним следом и заглядывал ему в глаза.
— И тебе есть охота? На вот тебе хлебушка, на! — Он достал из-за пазухи кусок хлеба и бросил псу. Тот поймал его на лету и спрятался в конуру, так как свиньи уже кинулись отнимать у него добычу.
— Ох, эти свиньи — точно как иные люди: им бы только чужое ухватить да слопать.
Он зашел в сарай и долго разглядывал подвешенную к балке коровью тушу.
— Вот — глупая скотина, а и той конец пришел. Наверное, завтра на обед будет мясо… Только и пользы от тебя, бедняга, что человек наестся в воскресенье…
Он вздохнул при мысли об еде и поплелся будить Витека.
— Солнце вот-вот взойдет, пора коров выгонять!
Витек что-то бурчал, защищался, нырял под тулуп, но в конце концов встал и бродил по двору сонный и вялый.
Хозяин сегодня заспался. Солнце уже взошло, румянило иней и зажигало зарево в воде озера и оконных стеклах, а из избы все еще никто не показывался.
Витек сидел на пороге хлева, зевал и с ожесточением почесывался. Увидев, что воробьи стали слетаться с крыш к колодцу и плескаться в корыте, он принес лесенку и полез под крышу — заглянуть в ласточкино гнездо: что-то уж очень тихо там было.
— Замерзли, что ли?
Он стал бережно вынимать из гнезда застывших птенчиков и класть их к себе за пазуху.
— Ой, Куба, померли! — Он подбежал к работнику и показывал ему неподвижных, окоченелых ласточек.
Куба взял одну из них в руки, приложил к уху, дунул ей в глаза и объявил:
— Они застыли — видишь, как подморозило! Вот глупые, что же они не улетели в теплые края? Ну, ну… — и он пошел к своей работе.
А Витек сел у крыльца под навесом, выбрав такое место, куда солнце уже доходило и заливало белые стены, по которым ползали мухи. Он вытаскивал из-за пазухи одну за другой тех птичек, которые уже отогрелись у него на груди и помаленьку начинали шевелиться, дышал на них и раскрывал им клювики. Когда они оживали, открывали глаза и начинали рваться из его рук, он правой рукой шарил по стене и, поймав муху, кормил ею птичку, потом отпускал ее на волю.
— Лети себе к матери, лети, — шептал он, глядя, как ласточки садились на соломенную крышу хлева, чистили перышки клювами и щебетали, словно благодаря его.
А Лапа сидел перед ним, потешно скулил и кидался за каждой птичкой, выпорхнувшей из рук Витека, но, пробежав несколько шагов, возвращался ни с чем на свое место — подстерегать следующую.
— Как же, лови ветер в поле! — бормотал Витек. Он был так поглощен отогреванием ласточек, что и не заметил, как Борына вышел из-за угла избы и остановился перед ним.
— Пташками забавляешься, стервец, а?
Витек сорвался с места, но убежать не успел — хозяин ухватил его одной рукой за шиворот, а другой торопливо, снимал с себя широкий и жесткий ремень.
— Не бейте! Ой, не бейте! — только и успел крикнуть мальчик.
— Вот какой ты пастух? Так-то ты за скотиной смотришь, а? Самую лучшую корову загубил! Ах ты, подкидыш, чучело варшавское! — Он стегал его с остервенением куда попало. Ремень так и свистел, а мальчик извивался, как угорь, и вопил:
— Не бейте! Господи! Ой, убьет он меня!.. Хозяин!.. Иисусе! Спасите!
Даже Ганка выглянула из избы, а Куба плюнул и ушел в конюшню.
Борына все бил и бил мальчика, вымещая на нем свою досаду. Витек уже посинел, из носа у него шла кровь, он кричал благим матом. Наконец, он каким-то чудом вырвался и, подхватив обеими руками штанишки, убежал за ворота.
— Иисусе, убил он меня, забил насмерть! — кричал он, громко плача, и так мчался, что остальные ласточки выпадали у него из-за пазухи и сыпались на дорогу.
Борына еще погрозил ему вслед, опоясался ремнем и, войдя в дом, заглянул на половину сына.
— Солнце уже высоко, а ты все валяешься! — прикрикнул он на Антека.
— Наработался вчера, как вол, надо же человеку отдохнуть.
— Я на суд еду. Привезешь картошку с поля, а людей, как кончат копать, отправь листья сгребать на подстилку. Да еще ты бы колышки вбил — надо стены законопатить.
— Сами себе конопатьте — нам тут не дует.
— Ладно! Законопачу свою половину, а ты мерзни, лежебока.
Он хлопнул дверью и ушел к себе. Здесь Юзя уже развела огонь и собиралась идти доить коров.
— Живо давай есть, мне ехать пора.
— Не разорваться же мне, двух дел разом не сделаешь! — огрызнулась Юзя и вышла.
"Минутки спокойной нет, то и дело грызись со всеми!" — думал Борына, одеваясь. Он был зол и расстроен. Как же — с сыном вечная война, слова ему сказать нельзя, сразу готов глаза выцарапать или ответит такое, что все нутро у тебя перевернется. Ни на кого нельзя понадеяться, так один и майся всегда!
