Робертсон Дэвис - Лира Орфея
А вот самой последней фигуре на картине придется ждать до весны — тогда ее, может быть, получится опознать раз и навсегда.
Это был ангел, летящий над головами супругов и Всеобщей Матери на центральной панели триптиха. Может быть, не совсем ангел, но почему он тогда висит в воздухе без помощи ангельских крыльев? С первого взгляда казалось, что он пускает насмарку всю композицию. Прочие фигуры на картине были человечны, нарисованы с любовью, иногда прекрасны, иногда благородны, иногда самодовольны, иногда — как святой Симон — мудры мудростью превыше мирской. А летающее создание было смешным и страшным. Заостренная головка, почти идиотическое выражение лица, явные признаки больного ума и уродливого тела — все в нем было неуместно. И все же чем больше зритель смотрел на это существо, тем больше казалось, что оно на своем месте и незаменимо для высказывания, которым была эта картина.
Изо рта существа выходил свиток, отчасти похожий на облачко со словами, как в комиксах. Надпись на свитке гласила: «Tu autem servasti bonum vinum usque adhuc». He очень элегантно звучит, но эти слова сказал распорядитель пира жениху на свадьбе в Кане: «А ты хорошее вино сберег доселе».[95] Первое чудо Христа; загадка, ибо ничто в Евангелиях не намекает, что тайна была известна кому-либо, кроме Христа, Его Матери и нескольких слуг.
Может быть, эта картина тоже предмет великой красоты и загадка? Шутка, очень глубокая и серьезная шутка над будущими зрителями?
Апрель принес ответы, как и надеялся Даркур. Он совершил мучительное путешествие на поезде в Блэрлогги, а там, вооружившись лопатой, метлой и фотоаппаратом, отправился на католическое кладбище и вновь поднялся на мрачный голый холм, чтобы навестить семейный участок Макрори. Там высились три больших, безвкусных памятника — сенатору, его жене и Мэри-Бенедетте Макрори. Но были тут и несколько надгробий поскромнее. Один был даже не надгробием, а просто мемориальным камнем в честь некоего Зейдока Хойла — надпись на камне именовала его верным слугой семьи. И вот оно — в дальнем конце, за большим каменным надгробием: небольшая мраморная плита. Вровень с землей. Даркур счистил с нее остатки снега и льда, наслоения лишайника, и открылась короткая простая надпись: ФРЭНСИС.
Вот оно, значит. Среди набросков детских лет Фрэнсиса попадалось изображение уродливой фигуры, заключенной в кровать — почти клетку. Жалкий урод, из тех, что злые люди называют «безмозглыми», — пустой взгляд, редкие волосы, выражение лица (если это можно так назвать) пробудили бы искру жалости и у людоеда. Эти наброски — торопливые, но очень живые — помечались только буквой «Ф». Кроме одного, на котором рукой мальчика, желающего, но еще не умеющего быть каллиграфом, почерком, явно скопированным с какой-нибудь королевской подписи, значилось: «Фрэнсис Первый».
Фрэнсис Первый? Ну вот, подумал Даркур. Теперь я знаю все, что мне нужно, и, наверно, больше мне и не суждено узнать. Воистину хорошее вино сберегли до последнего.
5
— Краны должны прийти, — сказал голос Уинтерсена в телефоне. — Они собирались сегодня прибыть.
Какие краны? Водопроводные? Звонок завкафедрой оторвал Даркура от работы над биографией, и ему не сразу удалось переключиться на заботы, волнующие Уинтерсена. Так какие там еще краны? Ах да! Краны. Ведь Даркур сам согласился, чтобы какие-то люди по фамилии Кран приехали из университета на западном побережье США, чтобы сделать что-то непонятное, связанное с постановкой оперы! Но это было уже давно, несколько месяцев назад, и Даркур, дав согласие и четко обозначив, что Фонд Корниша не заплатит этим Кранам ни копейки, выкинул их из головы. Он предпочитал решать проблемы по мере их возникновения. И вот теперь Краны должны были приехать.
— Вы про них, конечно, помните, — сказал завкафедрой.
— Не совсем…
— Они — асессоры из университета Помело, — сказал Уинтерсен. — Мы согласились, что они будут наблюдать за постановкой оперы. Про оперу вы, надеюсь, помните?
О да! Про оперу Даркур помнил. Кто, как не он, трудился не разгибаясь над либретто уже четыре месяца?
— Но за чем они собираются наблюдать? — спросил Даркур.
— За всей постановкой. За всем, что связано с оперой, — от того, как Шнак пишет музыку, до последней детали декораций на сцене. А потом — за реакцией критиков и публики.
— Но зачем?
— Чтобы Эл Кран мог защитить диссертацию. Он учится на кафедре режиссуры в Помело и специализируется по опере. Когда он соберет все нужные материалы, то сделает Regiebuch[96] и представит ее на защите.
— Что сделает?
— Regiebuch. Это по-немецки. Там будут все никому не нужные подробности о постановке оперы.
— С ума сойти! Он похож на фигуру Божественного Всеведения из средневековой пьесы. А доктор Даль-Сут знает? А Пауэлл?
— Наверно, знают. Вы же наш связной. Во всяком случае, я так понял. Разве вы им не сказали?
— По-моему, я не знал. Или не осознавал в полной мере.
— Тогда надо им сообщить как можно скорее. Эл и Мейбл сразу приедут к вам. Они горят энтузиазмом.
— Кто такая Мейбл?
— Затрудняюсь сказать. Она не то чтобы миссис Кран, но они вместе. Ничего страшного. Они не пропадут, у Эла большой грант от Фонда передовых исследований университета Помело. Кафедры музыковедения разных университетов часто оказывают друг другу такие взаимные услуги. Все будет хорошо.
Как легкомысленно Уинтерсен относится к подобным делам! Без сомнения, в этом секрет пребывания на посту завкафедрой. Часа через два после его звонка Даркур смотрел на Эла и Мейбл Кранов, сидящих у него в кабинете, и думал, что хорошо, похоже, не будет.
Нельзя сказать, что Краны источали угрозу. Отнюдь. У них был выжидающий взгляд, хорошо известный Даркуру и свойственный определенному типу студентов. Они хотели, чтобы сделалось нечто, и ждали от Даркура, чтобы он это организовал. Им было лет по двадцать пять, но они сохраняли незрелый, студенческий вид. Похоже, они путешествовали налегке и без особых церемоний. Стояла еще прохладная канадская весна, но Эл Кран оделся как будто с расчетом на жару. На нем были брюки чино, очень мятый пиджак из хлопка в блестящую полосочку и грязная рубашка. Нагрудный карман пиджака отвис под тяжестью нескольких шариковых ручек. Сандалиям, надетым на босу ногу, осталось, похоже, недолго. Впалые щеки покрывала темная двух-трехдневная щетина. Что же до Мейбл, то при взгляде на нее первым делом бросалась в глаза ее чудовищная беременность. Нерожденный ребенок уже словно сидел у нее на коленях. Как и Эл, Мейбл оделась с расчетом на лето в южной Калифорнии, и с обувью у нее тоже были явные проблемы. Оба улыбались по-собачьи — словно надеясь, что их погладят.
Но Эл знал, чего хочет. Он хотел провести несколько дней с Хюльдой Шнакенбург, чтобы разобрать с ней все ноты оперы и исследовать все материалы Гофмана, которые он называл «документация». После этого он хотел провести несколько дней с доктором Даль-Сут — Эл сказал, что ее присутствие «просто шикарно». Сама возможность поговорить с доктором чрезвычайно обогатит его опыт участия в проекте. Еще Элу нужен был доступ к ксероксу, чтобы снять копии со всего — с каждого дюйма бумаг Гофмана, с каждого черновика Шнак, с каждой страницы законченной партитуры. Он хотел проработать либретто с тем, кто его писал, и сравнить со всеми доступными материалами Планше, на которые опирался (или не опирался) либреттист. Он хотел поговорить с режиссером, оформителем, осветителем и артистами. Он хотел получить копии всех декораций и всех отвергнутых набросков декораций. Он хотел сфотографировать сцену, на которой будет ставиться опера, и обмерить ее со всех сторон.
— Это для начала, — объяснил он. — Потом, конечно, я буду сидеть на всех репетициях и музыкальной подготовке. И мне нужно будет получить резюме всех участников. Но сейчас мы хотели бы узнать, где мы будем жить.
— Понятия не имею, — сказал Даркур. — Поговорите с Уинтерсеном, это заведующий кафедрой. В городе полно гостиниц.
— Боюсь, гостиница нам не по карману, — сказал Эл. — Нам приходится следить за деньгами.
— Насколько я понял Уинтерсена, у вас большой грант от Помело.
— Большой для одного, — объяснил Эл. — Едва-едва для двоих. Точнее даже, для троих. Сами видите, что с Мейбл.
— О Эл, ты думаешь, кто-то что-то напутал? — воскликнула Мейбл.
Даркур встревожился, поняв, что она из породы плакс.
— Не беспокойся, Лапуля, — утешил ее Эл. — Я уверен, что профессор все устроил.
«Разбежался», — подумал Даркур. Когда-то — до того, как Даркур осознал себя Дураком — он ринулся бы в бой и принял на себя полную ответственность за этих младенцев, затерявшихся в лесу. Но Дураку приходилось нести иную ношу. Так что он назвал Кранам имя секретарши Уинтерсена и телефон доктора Даль-Сут и благодаря хорошо развитой профессорской силе духа — духовному эквиваленту китайского цигуна — приподнял их со стульев и удалил из своего кабинета.
