Томас Гарди - Тэсс из рода дЭрбервиллей
Катберт Клэр, нашедший башмаки, подцепил их на ручку зонта — и Тэсс лишилась своей обуви.
Она слышала этот разговор, когда, закрыв лицо шерстяной вуалью, проходила мимо них. Потом, оглянувшись, она увидела, что они отошли от ворот и спускаются с холма, унося ее башмаки.
Тогда наша героиня побрела дальше. Слезы, горькие слезы струились по ее лицу. Она понимала, что только чрезмерная впечатлительность заставила ее истолковать разыгравшуюся сцену как свой приговор, но справиться с собой она не могла и чувствовала себя беззащитной перед этими зловещими предзнаменованиями. Не могло быть и речи о том, чтобы вернуться: жене Энджела чудилось, будто эти утонченные, на ее взгляд, клерикалы загнали ее на холм, словно какое-то презренное существо. Обида была нанесена неумышленно, но все-таки жаль, что Тэсс встретила сыновей, а не отца, который, несмотря на узкий свой кругозор, был далеко не так накрахмален и выутюжен, как эти двое, и обладал высоким даром милосердия.
Вспомнив запыленные свои башмаки, Тэсс готова была пожалеть их за те насмешки, какие они вызвали, и невольно подумала о том, как безнадежно складывается жизнь владелицы этих башмаков.
«Ах! — подумала она, все еще плача от жалости к самой себе. — Они не знали, что в этих башмаках я шла по каменистой дороге, чтобы сберечь эти хорошенькие туфли, которые он мне купил! Да, этого они не знали! И не знали, что он выбирал материю для лучшего моего платья… Откуда им знать? А если бы и знали, то, пожалуй, не было бы им дела до этого, потому что не очень-то любят они его, бедного!»
Теперь она плакала от жалости к любимому, к тому, чьи предрассудки были причиной всех ее последних страданий. И она брела своей дорогой, не ведая того, что величайшее несчастье постигло ее сейчас, когда она о своем свекре судила по его сыновьям и в этот критический момент по-женски упала духом. Она находилась в таком жалком положении, что, несомненно, мистер и миссис Клэр отнеслись бы к ней сочувственно. Их сердца всегда были открыты для несчастных, дошедших до последней черты, тогда как более утонченные душевные страдания людей, чье положение нельзя было назвать отчаянным, не вызывали у них ни интереса, ни внимания. Широко раскрывая объятия мытарям и грешникам, они забывали о том, что можно замолвить словечко и за книжников и фарисеев, у которых тоже бывают свои невзгоды. Благодаря этой ограниченности они оказали бы своей невестке радушный прием — ее несчастья давали ей все права на их любовь.
Тэсс возвращалась той самой дорогой, по которой шла если не с радостной надеждой, то, во всяком случае, с уверенностью, что в ее жизни наступает кризис. Но никакого кризиса, по-видимому, не произошло, и ей ничего иного не оставалось, как трудиться на тощих полях до тех пор, пока она снова не наберется храбрости, чтобы пойти к родителям Клэра. Однако она не настолько отчаялась, чтобы и на обратном пути не откинуть вуаль: пусть все видят, что она красивее Мерси Чант. Впрочем, она печально покачала головой. «Это ни к чему, ни к чему! — сказала она себе. — Никто моего лица не любит, никто его не видит! Никому нет дела до такого жалкого существа, как я!»
Она шла, еле волоча ноги. Ей некуда и незачем было спешить, и она двигалась по инерции. На скучной длинной Бэнвилльской дороге она начала уставать и часто прислонялась к воротам или останавливалась возле столбов, отмечающих мили.
Ни в один дом она не заходила. Наконец, пройдя семь-восемь миль, Тэсс спустилась с высокого крутого холма в местечко Эверсхэд, где утром завтракала, еще преисполненная надежды. Домик около церкви, куда она снова зашла, находился в конце деревни. Пока хозяйка ходила за молоком в чуланчик, Тэсс, посмотрев в окно, удивилась, что на улице никого не видно.
— Должно быть, все пошли к вечерне? — спросила она.
— Нет, милая, — отозвалась старуха. — Сейчас рано, и к службе еще не звонили. Народ собрался в сарае слушать проповедь. У нас тут один проповедник читает проповеди между службами: говорят, усердный христианин! Ну, да я не хожу его слушать! Хватит с меня и того, что священник говорит с кафедры.
Когда Тэсс пошла дальше по улице, ее шаги гулко отдавались на мостовой, словно деревня вымерла. На полдороге к звуку ее шагов примешались другие звуки, — увидев неподалеку сарай, Тэсс догадалась, что это до нее доносится голос проповедника; он отчетливо раздавался в неподвижном, чистом воздухе, и вскоре она могла разобрать отдельные фразы, хотя проходила у задней стены сарая.
Проповедь, как и следовало ожидать, была в крайне антиномистском духе: речь шла об оправдании верой, как учил апостол Павел. Свою мысль оратор излагал с воодушевлением и энтузиазмом, но больше декламировал, чем убеждал, ибо как диалектик явно никуда не годился. Хотя Тэсс не слыхала начала проповеди, но догадалась, какой библейский текст был выбран, потому что оратор все время повторял:
«О несмысленные галаты! Кто прельстил вас не покоряться истине — вас, у которых пред глазами предначертан был Иисус Христос, как бы у вас распятый?»
Тэсс прислушалась и заинтересовалась, потому что проповедник, хотя и вдаваясь в крайность, излагал взгляды отца Энджела, а еще больше заинтересовалась она, когда оратор начал подробно рассказывать о своем собственном духовном опыте, о том, как обрел он эту веру. Был он, по его словам, величайшим из грешников. Он богохульствовал, водился с людьми безрассудными и распутными, но настал день пробуждения, а случилось это главным образом благодаря влиянию одного священника, которого он сначала грубо оскорбил. Слова, сказанные этим священником при прощании, запали ему в сердце и хранились там, пока, по милости божьей, не произвели в нем этой перемены и не сделали его таким, каков он сейчас.
Однако Тэсс поражена была не столько проповедью, сколько голосом, который — как ни странно это могло показаться — удивительно напоминал голос Алека д'Эрбервилля. Тревога и ожидание были написаны на ее лице, когда она обошла сарай и остановилась у входа. Лучи зимнего солнца, низко стоявшего над горизонтом, били прямо в широкую двустворчатую дверь амбара; одна створка была открыта, и солнечные лучи падали на проповедника и его слушателей, защищенных стенами амбара от северного ветра. Слушателями были исключительно крестьяне, и среди них находился человек, которого видела она в памятный для нее день, когда он нес горшок с красной краской. Но она смотрела только на центральную фигуру этой картины. Проповедник стоял на мешках с зерном, лицо его было обращено к собравшимся и к двери. Было три часа дня, лучи солнца падали прямо на него, и та странная пугающая догадка, которая мелькнула у Тэсс, как только она ясно расслышала его слова, — эта догадка подтвердилась: перед ней был ее обольститель.
ФАЗА ШЕСТАЯ
«ОБРАЩЕННЫЙ»
45
С тех пор как Тэсс уехала из Трэнтриджа и вплоть до этого мгновения она не видела д'Эрбервилля и ничего о нем не слышала.
Встреча произошла в тяжелую минуту ее жизни, когда даже такая встреча не могла слишком потрясти ее. Но столь безрассудна память, что, хотя он, несомненно, исправился и публично каялся в былых своих прегрешениях, страх овладел Тэсс, и она, словно парализованная, не могла ни отступить, ни приблизиться.
Вспоминать его лицо таким, каким она видела его в последний раз, — и смотреть на него сейчас… Это было все то же красивое, неприятное лицо, но черные усы исчезли, — теперь он носил аккуратно подстриженные старомодные бакенбарды; костюм его несколько напоминал одежду священника, и этого было достаточно, чтобы стереть облик прежнего денди, так что у Тэсс мелькнула даже мысль, не обозналась ли она.
Сначала ей казалось чудовищно нелепым, что торжественные слова Священного писания срываются с уст такого человека. Четырех лет не прошло с тех пор, как этот слишком хорошо знакомый голос нашептывал ей совсем иные слова, преследуя совсем иные цели; и была в этом несоответствии такая ирония, что у Тэсс мучительно сжалось сердце.
Случившееся можно было назвать не столько исправлением, сколько преображением. Лицо, прежде дышавшее чувственностью, выражало теперь благочестивый пыл. Губы, словно созданные для того, чтобы соблазнять, изрекали теперь слова молитвы. О горевшем на щеках румянце сказали бы еще вчера, что он зажжен распутством, а сегодня — набожным энтузиазмом; животные страсти превратились в фанатизм; язычник стал последователем апостола Павла. Дерзкие глаза, которые когда-то смотрели на нее повелительно, теперь сверкали огнем благочестия, чуть ли не яростным. Прежде он мрачно хмурился, когда не исполнялось его желание, теперь — когда клеймил неисправимого грешника, упорно предпочитающего барахтаться в грязи.
И все же казалось, что черты его лица уступают насилию, принимая вместо предназначенных им природой выражений те, для которых они не были созданы. Как ни странно, именно жар вдохновения был неуместен на этом лице, а в святости чудилась деланность.
