Петр Боборыкин - Василий Теркин
И по ясному лицу прошлась тень, точно будто он не хотел дурно говорить про бывшего владельца.
— Спасибо! — быстро промолвил Теркин, так же быстро отворил калитку и пошел вниз по проулку.
XXXIV
Николаева долгуша пробиралась по круче, попадая из одной выбоины в другую.
— Вон и моя избенка! — указал он на самый край обрыва.
Изба была последняя и стояла так, что сбоку нельзя уже было спуститься вниз: откос шел почти отвесно и грозил «оползнем», о каких рассказывали Теркину в детстве.
Когда они подъехали и Николай слез с козел, из ворот вышла его жена Анисья, женщина еще не старая на вид, небольшого роста, благообразная, в повойнике и ситцевом сарафане и, по-домашнему, босая.
Она отворила ворота, и Николай взял лошадь под уздцы. Долгуша въехала на крытый глухой двор, где Теркина охватила прохлада вместе с запахом стойл и коровника, помещавшихся в глубине. Стояли тут две телеги и еще одна долгуша, лежало и много всякой другой рухляди. Двор смотрел зажиточно.
Изба — чистая, с крылечком. На ставнях нарисованы горшки с цветами, из окон видны занавески. стр.305
— Да у тебя жена-то еще молодуха, — пошутил Теркин, — а он тебя, тетка, старухой зовет.
— Известно, — ответила в тон хозяйка и тихо улыбнулась поблеклыми умными глазами. — Ему же ловчее… На молоденьких-то поглядывать.
— Да который тебе годок?
Теркин слез и присел на крылечке.
— Много ей годов, не меньше мово! — отозвался Николай, с ведром в руках подходивший к лошади.
— Прибавляет? — спросил Теркин и подмигнул. Ему эта крестьянская чета нравилась.
— Много ли? Шестой десяток пошел.
— И неужели много детей выкормила и выходила?
— Выходить-то выходили, — ответила она и характерно повела губами, — только не своих.
— Как так?
— Своих-то у нас не было, господин, — опять откликнулся
Николай от лошади. — Трех приемышей брали… и все девок…
— А теперь опять одни остались, — выговорила хозяйка.
— Замуж повыдали?
— Нешт/о!
— У двух уж дети свои, — добавил Николай.
— Вот тебе, поди, и скучненько бывает? — спросил Теркин.
— Мало ли што!
— Здесь, в Кладенце, выдали?
— Одну здесь.
— Значит, внучки все равно есть, хоть и не кровные.
Теркин вынул из кармана сверток с пряниками и подал хозяйке.
— Снеси внучке.
— Благодарствуем.
— Ты где же это, кормилец, пряники-то добыл? Мне и невдомек! — обратился к Теркину Николай.
Лошадь его все еще пила из ведра.
— На фабрику заходил! — весело ответил Теркин.
— Не к Птицыну ли, к Акинфию Данилычу?
— К нему самому.
— А я думал… так… за надобностью куда… Значит, у
Птицына были, заведение его посмотреть… Намедни я одного барина возил, тоже полюбопытствовал… Сколько здесь теперь заведеньев… противу стр.306 птицынского нет ни одного, даром что он не коренной кладенецкий.
— Понравился вам Акинфий Данилыч? — спросила хозяйка.
— Душевный человек… Ласковый такой…
— Это верно, — отозвался Николай, — добрейшей души. И сколько народу им кормится на базаре да и по деревням торговки, разносчики. Никому не откажет, верит в долг. Только им и живы.
— Он не по старой вере?
На вопрос Теркина Николай оставил ведро и немного почесался.
— Как сказать, мы в это не входим… Сын — от… чай, видели… такой худощавый из себя парень, — большой искусник по своей части… Тот, поди, куда-нибудь гнет…
Только они к здешней молельне не привержены.
Теркин вынул папиросу и спросил:
— А курить у вас не зазорно, тетка?
— Курите, батюшка, мы ведь не раскольники.
Возглас Николая почему-то вызвал в Теркине сильное желание поговорить с этой четой по душе о самом себе, об отце, о том, зачем он проник во двор пряничного заведения.
— Послушай, — окликнул он Николая, покончившего с водопоем лошади, — ты небось знаешь, чей был прежде двор, где теперь Птицыны?
— Допрежь? Дай Бог памяти!
— Чтой-то… Митрич! — подсказала жена. — Н/ешто запамятовал? Теркиных дом-от… спокон веку стоял.
— Ивана Прокофьича ужли не помнишь? — спросил
Теркин, и краска проступила у него в щеках.
Николай почесал у себя над виском и снял картуз.
— Это точно! Как не помнить Иван Прокофьича… Никак, он помер?..
— Помер, — повторил Теркин и тотчас же прибавил: — И старухи нет… Ты, Николай, думаешь, что я — заезжий барин? Так полюбопытствовал посмотреть, как пряники делают у Птицына?.. А я на этом самом дворе вырос. Меня Иван-то Прокофьич со своей старухой приняли… вот как вы же трех невест воспитали… Я — их нареченный сын.
— Ой ли?
Николай подошел поближе к нему и вгляделся.
— Может, видал меня мальчишкой? стр.307
— Видать то видал, беспременно, а ни в жисть не признаешь!
— Вон ты, кормилец, какой теперича — барин настоящий.
Жена Николая подперла ладонью свое благообразное, немного строгое лицо и тоже воззрилась в гостя.
— Бездетные они были, это точно. Сама-то я не бывала у них ни единожды, а в шабрах немало гуторили.
Помнишь, Митрич? У Ивана-то Прокофьича нелады шли со старшиной, что ли?
— С Малмыжским? Как не помнить! Он, никак, и на поселение угодил? Так ведь, батюшка?
Теркин все им рассказал: про ссылку отца, про свое ученье и мытарства, про то, как он больше пяти лет не заглядывал в Кладенец — обиду свою не мог забыть, а теперь вот потянуло, не выдержал, захотелось и во дворе побывать, где его, подкидыша, приняли добрые люди.
— Видишь, тетка, — сказал он, совсем смягченный своим признанием, — я такой же приемыш, как и твои названые детки. Вы их со стариком где же брали?
У здешних кладенецких крестьян или у деревенских?
— Все у здешних, — ответили оба разом.
— А я — подкидыш!
И муж, и жена помолчали.
— Так и не знаешь, — тихо спросила Анисья, — каких таких родителев?
— Слышала, чай, подкинули… Как же тут узнаешь?
Николай значительно поглядел на жену: "нечего, мол, попусту болтать".
— Лучше и родные отец с матерью для меня не были бы, — сказал Теркин.
Он взглянул на мужа и жену и радовался тому, что эта чета всем своим побытом выедала из него недавнее злобное чувство к кладенецким мужикам.
— Не понесешь без лютой нужды свое детище к чужим людям, — как бы про себя выговорила Анисья и отошла к воротам.
Теркин поднялся.
— Поминают ли здесь добром Ивана Прокофьича? — спросил он возбужденно. — Ведь он живот положил за своих однообщественников! И базарную-то площадь он добыл от помещика, чуть не пять лет в ходоках состоял. А они его тем отблагодарили, что по приговору сослали, точно конокрада или пропойцу. стр.308
— Мы, батюшка, — ответил Николай, взяв лошадь за узду, чтобы вывезти со двора долгушу, — по правде сказать, ко всей этой сваре непричастны были. Я по другому совсем обчеству, хоть и одной волости. На сходки-то когда же нам ходить? У меня промысел извозный. Не до этого… И до сей поры свара-то не улеглась… Одни подбивают на городовое положение перейти, а другие ни под каким видом не соглашаются…
Ходоков посылают в губернию, и сборы всякие…
Намеднясь и с меня содрали целую трешницу… А нам со старухой и так хорошо!.. Нешто плохо, старая? — весело крикнул он жене. — Коли будем тосковать, можно и еще в дом взять паренька, что ли… Бог даст, вот такого молодца выходим, как ваша милость.
— Авось Бог пошлет! — подхватил Теркин. — Ежели младенец не крещеный, я в крестные пойду. Прощай, хозяйка!
И он вскочил на долгушу, крикнув Николаю:
— Теперь опять к становому!
XXXV
Становой жил в большой пятистенной избе, с подклетью, где прежде, должно быть, помещалась мастерская, и ход к нему был через крытый, совсем крестьянский двор, такой, как у Николая, только попросторнее… С угла сруба белелась вывеска. На крыльцо вела крутая лестница. Ворота стояли настежь отворенными.
С долгуши Теркин окликнул сидевшего на завалинке человека, видом рассыльного, в рыжем старом картузе, с опухшей щекой, в линючем нанковом пиджаке.
— Становой дома?
— Дома… Пожалуйте!..
Рассыльный подошел, и Теркин сейчас же узнал в нем писаря Силоамского, того самого, который присутствовал при его наказаний розгами в волостном правлении и острил над ним.
Кровь бросилась ему в лицо.
— Вы кто здесь, служащий? — спросил Теркин, сдерживая свое волнение.
— При становом состою, ваше благородие, вестовым. стр.309
Весь облик бывшего писаря, цвет лица, воспаленные глаза, обшарпанность одежды показывали, что он стал пропойцей, наверно выгнан был с прежней службы и теперь кормится у станового, без жалованья.
Теркин чуть не крикнул ему:
