Кнут Гамсун - Женщины у колодца
Разумеется, это приключение стало известно в городе, и женщины у колодца с негодованием говорили о нём. Они не могли понять, отчего этот погибший человек не обратится лучше на путь благочестия, не ходит в церковь? Для чего же и существуют церкви! Но, как это ни странно, а Петра на этот раз оставила Оливера в покое, хотя она отпрянула назад, когда он вошёл в комнату: до такой степени от него несло духами. Однако, дело не дошло до ссоры, судьба пришла к нему на помощь. От филолога Франка пришло известие, что он назначен временным директором высшей школы в городе.
И никто, в эту минуту не назвал Оливера бездетным человеком. Правда, его дети были его собственным изобретением, выдумкой, но они были у него, и он был тесно связан с ними в детстве и когда они подрастали. Между собой и другими они называли его отцом. И теперь Франк, учёный и важный, возвращался в свой родной город. Петра и бабушка жалели, что он не сделался пастором, но Оливер с достоинством проговорил:
— Это сын!
XXXII
В разных местах города и на верфи развевались флаги, это было сделано в честь Шельдрупа Ионсена и фрёкен Ольсен, ездивших венчаться в Христианию. Теперь ждали их возвращения и все жители высыпали на набережную. Почтовый пароход уже показался, когда ещё поднялся один флаг, на бриге консула Гейльберга, грузившем бочки с ворванью в углу набережной.
Из консулов отсутствовал только Давидсен, хитрый мелкий торговец, всегда державшийся поодаль от большого общества. Доктора тоже не было, но был тут молодой директор школы Франк. Он недавно женился на Констанце Генриксен, но жены его тут не было с ним, Франк держал себя с большим достоинством, сознавая свою филологическую учёность, возвышающую его над всем остальным городом. Он стоял несколько поодаль, возле целой горы бочек с ворванью, которые грузились. Конечно, он остерегался подходить к ним слишком близко, так как на нём был новый сюртук, в котором он венчался. Но он боялся сквозного ветра и потому прятался за бочками. Его отец стоял на другом конце пристани. Он не старался приблизиться к сыну. Он уже научился держать себя.
Оливер находился опять в хороших условиях. Он не занимал должности в складе, но он целый день находился в кузнице, у Абеля. «Мой сын — кузнечный мастер!» — говорит он. «Мой сын — директор школы!» — тоже говорит он. Его сыновья служат для него опорой, и он наслаждается тем уважением, которым они пользуются в городе. Ему живётся теперь хорошо и он доволен, что судьба оставляет его в покое. Само собою разумеется, что мальчики не могут осыпать на улице ругательствами отца своего директора. Понятно также, что Оливер больше не показывается в танцевальном зале и не вызывает там скандала. Он может бояться единственно только одного Олауса, да и тот, как будто, прекратил враждебные действия. Но среди всех этих скучных, обыкновенных людей, являющихся величинами маленького городка и разгуливающих в крахмальном бельё, Оливер всё же представлял нечто особенное. Он был жертвой роковых сил жизни. Да, он был изжёван ими и выплюнут на берег, но в нём всё же оставался неискоренимый жизненный инстинкт. На него не действовали призывы к благочестию, женщины у колодца не могли обратить его на этот путь. Конечно, жизнь, судьба и Бог — это в высшей степени сложные, возвышенные вопросы, но они разрешаются людьми, которые читают и пишут. Если Оливер станет задумываться об этом, то у него голова пойдёт кругом. Что он доволен своей судьбой теперь, это было видно по его лицу, по тому, как он стоит и ходит. И люди снова почувствовали к нему внезапное уважение. Он — отец директора школы, говорят они.
Почтовый пароход подошёл к пристани. Новобрачные стояли у борта, окружённые членами своей семьи. Перемены ни в ком не заметно. Фиа нарядная, в красном, держит в руках маленькую, белоснежную собачонку, с длинной, шелковистой, курчавой шерстью и голубым бантиком на шее. Она такая же неприступная и спокойная, как была, и вероятно у неё только одно желание: ещё долго иметь возможность заниматься своим искусством и иллюстрировать индейские сказки. Так как она хорошо воспитана и не вредит никому, то вероятно желание её будет исполнено.
Мать Фии уже не имеет такого удручённого, подавленного заботами вида, как раньше. Цвет лица у неё по-прежнему жёлтый, но она снова носит большую шляпу. Ходит слух, что гибель парохода «Фиа» и банкротство были только вымыслом. Госпожа Ионсен в течение трёх недель оставалась в уверенности, что она бедна, но затем она вдруг стала опять также богата, как была раньше. Толстая и внушительная, стоит она теперь рядом с дочерью у борта. Ведь благодаря её приданому Ионсен стал крупным человеком в городе, и теперь она как будто хотела сказать всем своим видом, что, хотя они и породнились с Ольсенами, но всё же между ними не существует близости. Её муж тогда потерял голову и продал виллу этой семье. Но зачем этим людям вилла? Они только раз побывали там и то не поехали туда на лошадях, а пошли пешком. Очевидно, этой прогулки им было вполне достаточно, потому что они подарили эту виллу новобрачным. Зачем таким людям вилла, когда они не знают, что с ней делать?
Вот идёт Ионсен, двойной консул, единственный из всего общества носящий цилиндр на голове. Чёрт возьми! Он опять стал таким же большим человеком, как был. У него теперь много отделений. Его оценивают в миллион, а может быть и больше. В Христиании он всё время носил на груди орден. Правда ли, что вся история с пароходом «Фиа» была только выдумкой? Но с какой же целью? Во всяком случае к консулу вернулось его прежнее значение в городе, он больше не нуждался в отдыхе, и к его голосу прислушиваются. Он стоит на пароходе и смотрит так же уверенно и беззаботно, как и раньше. Судя по виду, он мог бы перенести ещё три или четыре банкротства и снова выплыть. Должно быть, он надел узду на своего смелого сына и поставил его в известные границы. И в обращении с ним служащих сразу произошла перемена. Снова смотрят на него снизу вверх и ему оказывается преимущественное внимание. В сущности, ведь он отец, а Шельдруп только сын!
Является Олаус, как всегда пьяный, пожалуй даже больше, чем всегда. По обыкновению он говорил громко, высказывал своё мнение не стесняясь. Как будто не замечая на палубе Шельдрупа Ионсена, он громко крикнул кучеру, дожидавшемуся у пристани:
— Ага, ты повезёшь Шельдрупа на виллу? Хороший парень, нечего сказать! Спроси-ка его, как было дело со страховкой парохода «Фиа»? Вы слышали? Шельдруп, этот ловкач, сам застраховал пароход, а деньги запрятал к себе в карман!
Все люди на пристани слыхали это. Олаус, впрочем, передал только распространённый слух, ничего не преувеличивая. И ничего тут не было невероятного: Шельдруп был способен это сделать. Этим также можно было объяснить, почему Шельдруп, вернувшись домой, уселся на стул своего отца в конторе и стал выдавать вексель за векселем кредиторам. И затем понятно, почему консул снова завладел своим прежним местом, как только узнал всё, и снова воспламенился и обнаружил стремление к деятельности. Говорят, он поколотил своего современного сына и снова взял в свои руки руководство делами, так как находил это нужным. Ничто так не возбуждает энергию человека, как победа.
Новобрачные и всё пароходное общество сошли на берег. Начали выгружать пароход, и Олаус снова выступил вперёд. Он увидал Франка, учёного филолога, худого и молчаливого, и крикнул ему:
— Смотри, не выпачкай бочек с ворванью!
Кругом засмеялись. Успех поощрил Олауса и он продолжал:
— Ты тут стоишь в моей квартире, разве ты этого не знаешь? Да, да, тут в уголку лежит ночью Олаус под брезентом. Если ты придёшь сюда вечером, то я уделю тебе местечко.
Франк, чтобы показать своё равнодушие, заложил руки за спину и медленно пошёл прочь с пристани. Он говорил только, чтобы поучать, но поучать на пристани он, конечно, не станет!
Но Олаус не оставил его в покое:
— Да, ты можешь поверить, что я питаю к тебе уважение! — сказал он, но, увидав Оливера, крикнул ему, что там идёт его сын, сын Петры и месяца. Оливер, услышав это, остановился и потупил глаза. Но Олаус стал хвалить Петру. Он знал её ещё совсем маленькой девочкой. Она всегда была хорошенькая, говорил он, и жалко, что её постигло такое несчастье. Она вышла замуж за Оливера и стала на вечное время вдовой. Ах, Боже ты мой, Оливер! Разве можно было с тобой дело иметь? Такой жалкий бедняк, как ты! Я жалею тебя. Но ты ни к чему больше не годен, как только сидеть, как женщина, и вдевать нитку в иголку. А Петра...
Но тут Олаус увидел доктора и тотчас же течение его мыслей приняло другое направление. Его пьяная речь не пощадила никого.
— Петра, — сказал он, — она ведь не поступала, как докторша, которая не хотела иметь детей. Напротив, Петра, не имея возможности получить детей дома, пошла в город и достала их там. И это так должно быть, чтобы ни говорили об этом в церкви. Разве можно допустить, чтобы женщины не имели детей? Ведь это будет чёрт знает что!
