Фолкнер - Шелли Мэри

Она пошла в свою комнату, а он остался ждать и ждал всю ночь, но никто не явился. Последующий день прошел в том же таинственном молчании. Что это могло значить? Едва ли сын Алитеи оказался равнодушным к ее истории или струсил. В сердце Фолкнера закрался темный сверхъестественный страх: что-то должно было случиться, возмездие должно было его настичь. Какой страшный облик примет призрак прошлого? Он чуял ужас и позор даже в дуновении ветра, но не мог двинуться с места; он решил ждать прихода Невилла и оставаться дома, как обещал, чтобы искупить свою вину, если от него потребуют. Он уже почти поверил, что в расплату за грехи отдаст свою жизнь, и ощутил радость и торжество, но отсрочка наказания зловеще нависала над ним; он не знал почему, но всякий раз, когда у ворот звонил колокольчик, всякий раз, когда он слышал шаги в коридорах, сердце холодело, а душа трепыхалась, как пташка. Он презирал себя за трусость, но то был не совсем страх: он знал, что должно произойти что-то плохое, жалел Элизабет и ненавидел себя, обреченного на бесчестье и невыразимые муки.

Глава XXXIII

Прибыв в Лондон из Гастингса, Невилл, по своему обыкновению, отправился в дом отца, где, как обычно в это время года, никого не оказалось. Но на следующий день неожиданно явился сэр Бойвилл. Он выглядел неприветливее и суровее обычного. При встрече отец и сын вели себя как оба привыкли: последний ждал упреков и гневных несправедливых приказов; первый говорил высокомерным начальственным тоном и возмущался, когда ему возражали.

— София сообщила, — сказал он, — что ты собираешься отплыть в Америку; ты не счел необходимым известить меня о своем намерении? Это, по-твоему, нормально? Даже шапочные знакомые проявляют друг к другу больше учтивости.

— Я боялся вашего неодобрения, сэр, — ответил Невилл.

— И поэтому решил действовать без отцовского согласия? Какой примитивный и к тому же ошибочный ход мысли! Теперь ты вдвойне виновен: ослушался меня и не предупредил о возможной угрозе!

— О какой угрозе ты говоришь? — заметил Невилл.

Сэр Бойвилл отвечал:

— Я здесь не для того, чтобы спорить с тобой, разубеждать тебя или приказывать тебе остаться. Мое намерение куда скромнее: мне нужна информация. Софи хоть и сожалела о планируемом путешествии, намекнула, что оно не так бесцельно и безумно, как твои прежние экспедиции, и те письма из Ланкастера привели тебя к неожиданному открытию. Ты совсем меня не знаешь, если полагаешь, что вопрос, над которым ты бьешься в свойственной тебе ребяческой и опрометчивой манере, занимает меня меньше твоего. Так расскажи, что тебе удалось выяснить.

Невилл был удивлен и даже тронут, увидев, что отец смягчился и даже готов его слушать. Он поведал ему историю американца и сказал, что Осборн, вероятно, сможет предоставить более подробную информацию. Сэр Бойвилл внимательно его выслушал и заметил:

— Ты, верно, обрадуешься, Джерард, узнав, что своей странной настойчивостью тебе удалось наконец меня убедить. Ты уже не ребенок и, хотя все еще неопытен и горяч, проявил недюжинный талант и решимость. Я могу поверить — хотя, возможно, ошибаюсь, — что тобой движет убеждение, а не слепое ослушничество. Ты ни разу не отступился от своей цели; твое упорство заслуживает уважения. Но, как я и сказал (прости отца за такие речи), ты неопытен; для мира ты еще ребенок. Ты прямолинейно идешь к цели, не обращая внимания на замечания окружающих, и своим равнодушием провоцируешь в них недовольство и обиду. Почему ты не согласишься со мной хотя бы отчасти? Если бы ты хоть раз поинтересовался моими взглядами, то понял бы, что они не слишком отличаются от твоих.

Невилл не знал, что ответить; любое объяснение, любой ответ уязвили бы отца.

— До сих пор, — продолжал сэр Бойвилл, — твое неповиновение вызывало у меня лишь недовольство, поэтому ты слышал от меня только приказы и, само собой, не выполнял их. Но я готов отнестись к своему сыну как к другу, если он мне позволит; у меня лишь одно условие: я хочу, чтобы ты кое-что мне пообещал.

— Я готов, сэр, — ответил Невилл, — если только эта договоренность не помешает достижению моей цели.

— Я просто прошу, чтобы ты ничего не предпринимал, сперва со мной не посоветовавшись, — ответил сэр Бойвилл. — Я же, в свою очередь, обещаю не вмешиваться в твои дела и не отдавать приказы, которые ты все равно потом не выполнишь. Если твои поиски не безумны, мой совет тебе только поможет. Я ничего не прошу, только возможность высказать мнение и дать совет. Ты позволишь мне эту малость? Пообещаешь сообщать мне о своих проектах и без утайки рассказывать обо всех обстоятельствах, которые стали тебе известны? Больше я ничего не требую.

— Обещаю, и очень охотно, — воскликнул Невилл. — Я рад, что ты готов поучаствовать в моей священной миссии.

— Степень моего участия, — ответил сэр Бойвилл, — будет зависеть от твоих дальнейших действий. Что касается Осборна, я согласен, что его историю нужно проверить, и даже поддерживаю твое желание отправиться ради этого в Америку, но только если пообещаешь, что, если узнаешь что-то новое, не станешь ничего предпринимать без моего ведома.

— Можешь не сомневаться, — ответил Джерард, — я сдержу обещание. Честью клянусь, что буду рассказывать тебе все, узнавать о твоих пожеланиях и стараться отныне действовать с твоего одобрения.

После того, как отец и сын согласились пойти на уступки, их разговор продолжился в непринужденном и дружелюбном ключе, чего не случалось уже очень давно. Они провели вечер вместе, и, хотя надменность, уязвленная гордость, раздражение и неисправимое себялюбие сэра Бойвилла давали о себе знать при каждом удобном случае, Джерард с удивлением отметил, что за этим внушительным фасадом крылась слабость. Гневные приказы и оскорбления служили защитой для уязвимых сторон натуры сэра Бойвилла. Тот по-прежнему любил Алитею и сожалел о ее смерти; жаждал убедиться, что она осталась ему верна, но презирал себя за эти чувства, считая их мягкотелостью и наивностью. Он был убежден, что его худшие подозрения оправдаются. Он верил, что Алитея, скорее всего, мертва и ее ошибки и печали — дело прошлого и упокоились с ней в могиле; вместе с тем считал, что, если она хотя бы полчаса добровольно оставалась во власти человека, забравшего ее из дома, никакое покаяние, угрызения совести и страдания не искупят ее вину. Он боялся услышать историю бесчестья; страшился, что публике вновь представят обрывочный неубедительный рассказ и люди станут насмехаться над его доверчивостью и потешаться над новыми деталями давно забытой истории. Вот о чем он думал, пока в сердце безудержно бушевали гордыня и негодование.

Невиллу же не было дела до публики. Его заботили лишь страдания матери и несправедливые обвинения в ее адрес. Он представлял, как та была несчастна в течение долгих лет, и мечтал вновь почувствовать материнские объятия и отблагодарить ее за заботу о нем в раннем детстве независимо от того, что случилось потом. Так он рассуждал и такие чувства испытывал, когда что-то грозило поколебать его уверенность в ее непорочности и честности, — а он верил в них всем сердцем. В то же время ему, как и его отцу, была ненавистна мысль, что история Алитеи станет пищей для пересудов равнодушных, легкомысленных, низких и примитивных людей с презренной склонностью к клевете. До сих пор его отец берег имя Алитеи от праздных обсуждений; Невилл уважал его за это. Он доказал отцу, что был отнюдь не так неблагоразумен, как тому казалось, и наконец убедил его, что путешествие в Америку может пролить свет на случившееся. Открытый и спокойный разговор приободрил обоих, и на следующий день Джерард отправился к Элизабет в легком и счастливом настроении; суровый зов долга в нем смешивался с радужными любовными мечтами. Он вошел в дом Фолкнера торжествуя; его сердце полнилось надеждой; он вышел в ужасе, потрясении и почти в отчаянии.

К отцу он вернуться не мог. Его остановило предположение Элизабет, что Фолкнер, возможно, внезапно впал в безумие и все это наговорил в бреду; ему не хотелось смешивать дорогое имя своей подруги с трагедией материнской смерти, пока не выяснилось, что произошло на самом деле. Он тут же решил не предпринимать ничего до вечера; сперва он должен был снова увидеть Элизабет и узнать, правдиво ли ужасное признание, что до сих пор звенело в его ушах. Он ждал вечера, но тот, казалось, не наступит никогда. Он бродил по городу как в страшном сне. Сперва пошел в доки, забрал свой багаж, но сказал, что, возможно, еще сядет на корабль в Ширнессе. Он радовался, что ему было чем заняться, и все же с готовностью обменял бы часы напряженного ожидания на определенность, подобную проглянувшему из-за туч внезапному солнечному лучу, который осветил бы ему путь и показал, что все это время он шел по краю высокого обрыва. Вечером он получил из рук слуги пакет и письмо; уехал в растерянности и смятении; под первым встретившимся фонарем прочел письмо Элизабет. Кровь застыла в жилах, смятение охватило разум; пришпорив коня, он яростно скакал прочь, пока не очутился у отцовского дома.