Уильям Теккерей - История Генри Эсмонда, эсквайра, полковника службы ее Величества королевы Анны, написанная им самим
— Поди сюда, Гарри Эсмонд! — воскликнул Дик. Ты, кажется, не раз слыхал от меня о моем милом Джо, моем ангеле-хранителе?
— Как же, — сказал мистер Эсмонд с поклоном. — Но не думайте, что только вы научили меня восхищаться мистером Аддисоном. У нас в Кембридже не хуже, чем в Оксфорде, умели ценить поэзию, сэр; и хоть я и надел красный мундир, но кое-какие из ваших стихов помню до сих пор наизусть… "О qui canoro blandius Orpheo vocale ducis carmen!" [61] Угодно вам, сэр, чтобы я продолжал? — спросил Эсмонд, который и в самом деле любил прекрасные латинские стихи мистера Аддисона, восхищавшие всех образованных людей того времени.
— Это капитан Эсмонд, ветеран Бленгейма, — сказал Стиль.
— Поручик Эсмонд, — поправил его тот с низким поклоном, — к услугам мистера Аддисона.
— Я слыхал о вас, — сказал мистер Аддисон с улыбкой; и точно, в целом городе не было никого, кто бы не слыхал о злополучной ссоре Эсмондовой тетки с герцогинею.
— Мы собрались к "Джорджу" распить бутылочку до представления, — сказал Стиль. — Ты с нами, Джо?
Но мистер Аддисон сказал, что отсюда недалеко до его квартиры, что как он ни беден, а бутылка доброго вина для друзей там всегда найдется, и пригласил обоих джентльменов к себе на Хэймаркет, куда мы тотчас же и направились.
— Моя хозяйка сразу проникнется ко мне доверием, — с улыбкой сказал мистер Аддисон, — когда увидит, что столь блестящие джентльмены поднимаются по моей лестнице. — И он любезно распахнул перед ними дверь своего обиталища, поистине довольно убогого, хотя никакой владетельный князь, принимая гостей в своем дворце, не мог бы явить более изысканную обходительность и учтивость, нежели этот джентльмен. Скромный обед, состоявший из ломтика мяса и хлебца ценой в пенни, дожидался хозяина квартиры. — Вино у меня лучше, нежели закуска, — сказал мистер Аддисон, милорд Галифакс прислал мне бургундского. — Поставив с этими словами на стол бутылку и стаканы, он в несколько минут управился со своим незатейливым обедом, после чего все трое дружно принялись за вино. — Взгляните, капитан, — сказал мистер Аддисон, указывая на свой письменный стол, на котором была разложена карта Гохштедта и его окрестностей, а также несколько листков и брошюр, относящихся до знаменитой битвы, — как видите, я также занят вашими делами. Точней сказать, я выступаю в роли поэта-хроникера и пишу поэму об этом походе.
И тут Эсмонд по просьбе гостеприимного хозяина рассказал все, что знал о сражении при Бленгейме, пролил на стол aliquid meri [62], чтобы обозначить реку, и с помощью щепотки трубочного табаку изобразил действия на левом фланге, в которых принимал участие.
Две или три страницы готовых уже стихов лежали тут же на столе, рядом со стаканами и бутылкой, и Дик, хорошенько подкрепившись содержимым последней, взял в руки эти листки, исписанные изящным, четким почерком почти без помарок и исправлений, и принялся читать вслух с большим подъемом и выразительностью. Там, где в стихах следовала пауза, восторженный чтец останавливался и разражался рукоплесканиями.
У Эсмонда восторги Аддисонова друга вызвали улыбку.
— Вы мне напоминаете немецких бюргеров или мозельских князей, — сказал он, — когда бы наша армия ни расположилась на привал, они тотчас же отправляли посольство с приветствиями главнокомандующему и пальбой из всех пушек салютовали нам с городских стен.
— А после того пили здоровье великого полководца, не правда ли? весело подхватил капитан Стиль, наполняя свой стакан; с подобным признанием заслуг приятеля он никогда не мешкал.
— А герцог, раз уж вам угодно, чтобы я играл роль его светлости, сказал мистер Аддисон, слегка покраснев и улыбаясь, — тотчас же поднимал ответный кубок. Августейший курфюрст ковент-гарденский, я пью здоровье вашего высочества. — И он налил себе вина. Джозеф не более Дика нуждался в поощрении к подобного рода забавам, но вино, казалось, никогда не затуманивало сознания мистера Аддисона, оно лишь развязывало ему язык, тогда как капитану Стилю достаточно было одной бутылки, чтобы слова и мысли перестали ему повиноваться.
Каковы бы ни были читанные стихи — а по правде сказать, некоторые из них показались мистеру Эсмонду довольно заурядными, — восторги Дика ничуть не уменьшались, и в каждой строчке, вышедшей из-под Аддисонова пера, Стиль видел истинный шедевр. Наконец он дошел до того места поэмы, где бард с такою же легкостью, как он стал бы описывать бал в опере или же безобидный кулачный бой на деревенской ярмарке, говорит о том кровавом и жестоком эпизоде кампании, память о котором должна заставить содрогнуться от стыда каждого, кто принимал в нем участие, — когда нам был отдан приказ разграбить и опустошить страну курфюрста и волна убийств и насилий, пожаров и преступлений прокатилась по его владениям. Дойдя до строк:
Гонимый местью, воин все кругом
Огнем уничтожает и мечом;
Бушуют волны пламени в полях,
Где были села, хам зола и прах.
Бегут отары в глубь густых дубрав,
К мычанью стад блеянье примешав.
Страх гонит и селян с родимых мест,
И детский плач разносится окрест.
В смущенье воин меч свой опустил
Приказ вождя душе его постыл;
Вождь, состраданием к врагу томясь,
Проклясть готов законный свой приказ[63],
бедный Дик совсем расчувствовался от избытка винных паров и дружеских чувств и проикал последнюю строчку с умилением, которое заставило одного из слушателей покатиться со смеху.
— Я восхищаюсь той свободой, которой пользуетесь вы, поэты, — сказал Эсмонд, обращаясь к мистеру Аддисону. (Дику после чтения стихов стало невтерпеж, и, не преминув расцеловать обоих своих друзей, отчего парик его съехал на нос, он удалился, слегка пошатываясь на ходу.) — Я восхищаюсь вашим искусством; людей убивают у вас под звуки оркестра, точно в опере, девы вскрикивают стройным хором, когда наши победоносные гренадеры вступают в их родное село. Знаете ли вы, как все это было на самом деле? (Быть может, мистер Эсмонд также был несколько разгорячен вином в эту минуту.) Какова эта победа, которую вы воспеваете? Какие сцены ужаса и позора разыгрывались по воле гениального полководца, сохранявшего при этом такое спокойствие, словно он принадлежит к другому миру? Вы говорите о воине, который "в смущенье меч свой опустил", о вожде, томимом состраданием к врагу; я же думаю, что мычание стад так же мало трогало вождя, как и детский плач, а среди наших солдат было немало разбойников, которые с одинаковой беспечностью рубили и тех и других. Я устыдился своего ремесла, когда увидел эти зверства, творившиеся на глазах у всех. В своих утонченных стихах вы изваяли величавый, радостный образ победы; на самом деле это грубый, уродливый, неуклюжий идол, кровожадный, отвратительный и жестокий. Обряд служения ему таков, что страшно даже представить себе. Вы, великие поэты, должны показать победу такою, как она есть, — безобразной и жуткой, а не сияющей и прекрасной, О сэр, поверьте мне, если б вы участвовали в этом походе, вы не стали бы его так воспевать.
Эту неожиданную тираду мистер Аддисон выслушал, покуривая свою длинную трубку и миролюбиво улыбаясь.
— Чего же вы хотели бы? — сказал он. — Противно правилам искусства и к тому же недопустимо в наш утонченный век, чтоб муза рисовала пытки или грязнила руки ужасами войны. Их должно лишь упоминать, но не показывать, как это делалось и в греческих трагедиях, которые, смею предположить, вы читали и которые, без сомнения, являются изящнейшими образцами поэзии. Убийство Агамемнона, гибель детей Медеи — все это происходит за кулисами; на сцене в это время находится лишь хор, под звуки трогательной музыки повествующий о происходящем. Нечто подобное, дорогой сэр, замыслил и я в меру своего скромного дарования; я пишу не сатиру, а панегирик. Вздумай я запеть так, как это угодно вам, публика в клочья разорвала бы поэта, а книгу его отдали бы на сожжение городскому палачу. Вы не курите? Из всех плевел, произрастающих на земле, табак, бесспорно, самый спасительный и благотворный. Нашего великого герцога, — продолжал мистер Аддисон, — мы должны изображать не человеком, — хотя, конечно, он человек, наделенный слабостями, как и любой из нас, — а героем. Для победного шествия, не для боя, оседлал ваш покорный слуга своего холеного Пегаса. Мы, университетские поэты, привыкли, как вы знаете сами, трусить на смирных коньках; с незапамятных времен обязанностью поэта было прославлять в стихах деяния героев и воспевать подвиги, которые вы, воины, совершаете. Я должен следовать правилам своего искусства, и сочинению подобного рода надлежит звучать торжественно и гармонично и не приближаться сверх меры к грубой истине. Si parva licet… [65], если Вергилий мог взывать к божественному Августу, отчего же более скромному поэту с берегов Айзиса не почтить хвалой победителя-соплеменника, в торжестве которого каждый британец имеет долю и чей гений и слава служат к украшению личного достоинства всякого нашего гражданина. С тех пор как миновали времена наших Генрихов и Эдуардов, можем ли мы похвалиться хоть одним бранным подвигом, равным тому, в котором и вам удалось отличиться? Нет, если только мне дано достойно пропеть эту песнь, я приложу все старания и возблагодарю свою музу. Если же как поэт я потерплю неудачу, то, по крайней мере, как добрый британец исполню свой гражданский долг и, подбросив кверху шляпу, прокричу "ура" завоевателю.
