Жорж Санд - Жак
Быть может, с моей стороны несправедливо и безрассудно обвинять его; быть может, Фернанда полюбила бы если не Октава, так кого-нибудь другого; быть может, она никогда меня и не любила. Она чувствовала потребность отдать кому-нибудь свое сердце и вот безотчетно доверила его мне; она приняла за долгую страстную любовь то, что было лишь детским капризом или же чувством дочерней привязанности; она обманулась, не зная, что такое любовь. Близ меня она непрестанно страдала, всем была недовольна; мне никогда не удавалось влиять на ее ум так, как я хотел, каждый мой поступок она приписывала побуждениям, противоположным его действительным причинам; мы или совсем не понимали друг друга, или понимали слишком хорошо. Во время нашего путешествия в Турень, когда она пыталась принести непосильную для нее жертву, которой противилось все ее существо, не раз бывало, что в приступе непреодолимого нервного раздражения Фернанда говорила мне, будто она всегда чувствовала, насколько мы не созданы друг для друга. Она утверждала, будто я и сам это чувствовал, и винила меня, зачем я женился на ней; она припоминала множество мелких обстоятельств и преподносила их мне как доказательства своей правоты. Правда, на следующий же день она отказывалась от своих слов, говорила, что они вырвались у нее в запальчивости, и я притворялся, что забыл их; но они, словно кинжалы, вонзались мне в сердце, и я часто вспоминал о них, растравляя свои раны.
Увы! Неужели нужно отказаться от прошлого? Она могла бы оставить мне его, и тогда скорбь моя была бы менее горькой. Но теперь я вижу, как все разрушено и испорчено, — даже воспоминания об утраченном счастье! Если она меня любила, то любила меньше времени и не так сильно, как Октава; ведь в него она влюбилась с первого же дня, это уж несомненно. И она сама обманывалась в течение шести или восьми месяцев; в ее возрасте сердце так богато иллюзиями! Она вообразила, что еще любит меня, но я-то хорошо видел, что с ней делается. Новая любовь врасплох настигла ее, когда она еще не знала, что старая любовь умерла.
Горе мое утихнет, не сомневаюсь в этом; я даю ему излиться, совсем не стараюсь бороться с ним, не стыжусь кричать как женщина, когда приступ боли терзает меня. Я знаю, что в конце концов приду к спокойствию и смирению; но я не тороплю эту минуту — она будет еще ужаснее, чем нынешнее мое состояние. Я покорно приму приговор судьбы, ясно увижу свое несчастье, почувствую его всеми порами существа своего; в сердце у меня больше не останется ничего молодого, угаснет даже сожаление о прошлом. Гордость не позволяет человеку требовать любви, когда она уходит, когда всякая надежда потеряна. Приходится смириться, и в несколько дней человек становится стариком. Я еще люблю Фернанду — такая любовь, как моя, не может умереть без конвульсий мучительной агонии; но я чувствую, что скоро уже не в силах буду ее любить, и тогда участь моя станет еще горше.
Если бы Бог сотворил ради меня чудо, если б он сохранил мне сына, я продолжал бы жить — не с радостью, но по чувству долга, и старался бы этот долг выполнить. Но мое бедное дитя тщетно пытается влачить существование; ему не изменить приговор, безжалостно отмеривший ему краткий срок жизни. Мне придется подождать этого жалкого червячка, который медленно ползет к смерти, — без него я не хочу уходить из жизни. Помню, как ты мне сказала однажды; «Что самое страшное для порядочного человека? А вот что — умереть по принуждению». Ныне я вижу, что есть нечто более страшное: жить против воли.
XC
От Сильвии — Жаку
Жак, вернись! Помоги Фернанде: она вновь заболела, потому что ее опять постигло великое горе. Ничто не может ее успокоить; она с тоской зовет тебя и говорит, что причиной всех несчастий, которые обрушились на нее, является разлука с тобой; что ты был ее провидением и вот покинул ее. Испуганная долгим твоим отсутствием, она говорит, что ты, вероятно, все знаешь, раз тебе так опротивели и семья и дом. Она боится, что ты ее возненавидел, мысль эта мучительна для нее, и тут все наши утешения бессильны: она хочет умереть — ведь для того, говорит она, кто владел твоей любовью и утратил ее, уже не может быть на земле ни единого мгновения покоя и надежды. Наберись мужества, Жак, и приезжай, чтобы страдать здесь. Ты еще необходим, пусть эта мысль придаст тебе силы! Вокруг тебя есть люди, которым ты нужен, Да ведь и жизнь твоя еще не кончена. Неужели на свете нет ничего, кроме любви? Дружба, которую Фернанда питает к тебе, сильнее любви ее к Октаву. Все его заботы и преданность, поистине превзошедшие мои ожидания, перестают действовать на нее, когда дело касается тебя. Да и может ли быть иначе? Разве может она чтить другого так, как тебя? Вернись, живи среди нас. Неужели я ничто в твоей жизни? Разве я мало тебя любила? Разве ты не знаешь, что ты моя первая и почти единственная привязанность? Преодолей отвращение, которое вызывает у тебя Октав; ты быстро справишься с собою. Я тоже страдала, видя его на твоем месте, но оставь ему это место и займи другое, лучшее место — будь другом и отцом, утешителем и опорой семьи. Ужели ты не можешь подняться выше бесполезной и грубой ревности? Владей снова сердцем твоей жены, отдав остальное этому юноше. Быть может, воображению и чувствам Фернанды нужна любовь менее возвышенная, чем та, которую ты хотел внушить ей. Ты смирился с этой жертвой, смирись еще более, будь свидетелем ее счастья, и пусть великодушие заставит умолкнуть в тебе голос уязвленного самолюбия. Да разве любовные ласки могут поддержать или уничтожить такую святую привязанность, как ваша? Ребяческая ревность недостойна твоей высокой души, и в волосах твоих достаточно седины, которая дает тебе право быть отцом своей жены, не унижая своего достоинства супруга. Ты можешь не сомневаться: Фернанда будет очень деликатно избегать всякого положения, которое могло бы оскорбить тебя. Даже встречи с Октавом станут для тебя терпимыми. У него довольно благородная натура, и за эти три месяца, такие тяжелые для всех нас, я открыла в нем достоинства, на которые и не рассчитывала. Он упал бы к твоим ногам, если б ты объяснился с ним, если бы он узнал тебя и понял, что ты собою представляешь. Вернись же, утри слезы Фернанды: ведь только ты один можешь вдохнуть немного мужества и спокойствия в ее душу. Она еще не оправилась от несчастья — одного из тех, в которых любовь не может послужить утешением. Только ты один можешь утешить ее, потому что ты разделяешь с нею это горе. Ты понял, что случилось?
Приезжай, жду тебя.
XCI
От Жака — Сильвии
Я приеду, но очень прошу предупредить за несколько дней о моем прибытии, так как не хочу никого застать врасплох. Для меня было бы ужасно увидеть на лице Фернанды выражение стыда или ужаса. Скажи ей, чтоб она, если понадобится, принудила себя к притворству, но не дала бы мне заметить то, что происходит; по-прежнему уверяй ее, что я ничего не подозреваю, и убеждай ее поддерживать во мне доверие. Нет, я еще не чувствую себя достаточно сильным, чтобы стать свидетелем их любви, — я не принадлежу к философам-стоикам, и, несмотря на мои седины, во мне еще клокочет огненная душа. Ты очень жестоко поступаешь со мной, Сильвия: я был почти погребен в могиле, а ты призываешь меня в мир живых, для того чтобы я промучился там еще несколько дней и вновь убедился, что мне необходимо навсегда покинуть этот мир. Пусть так: Фернанда страдает, я нужен ей, говоришь ты. Сомневаюсь в этом, но чувствую, что не умру спокойно, если не постараюсь смягчить ее горе. Оно будет последним — больше ей уж нечего терять. Лишившись детей, избавившись от мужа, она впредь может всецело и без страха предаться любви. Тесная близость между нами, которую ты еще считаешь возможной, — просто романтическая мечта: даже если я забуду свои обиды, разве сами-то любовники забудут зло, которое они мне причинили? А ведь несносно смотреть на человека, которого мы сделали несчастным, — так же неприятно глядеть на труп убитого нами врага.
Я приеду через два дня после этого письма. Итак, опять я увижу свой злополучный дом. Я понял, что случилось: мой сын умер.
XCII
От Октава — Фернанде
Лион
Я подчинился твоей воле и по-прежнему думаю, что должен был так поступить; но дальше я не поеду: расстояния в десять миль достаточно для того, чтобы между им и мною установились мир и тишина. Почему ты боишься за меня?
Не думаешь ли ты, что Жак замышляет отомстить мне за мое счастье? Но для этого он слишком великодушен и слишком рассудителен. Я согласился уехать, так как Мое присутствие было бы ему неприятно, а мне видеть его менее тяжело, чем он полагает. Я ведь не могу чувствовать за собою действительные грехи против него: он вполне мог помешать мне согрешить, на его стороне были и правда и сила. Я не совершил воровства, воспользовавшись сокровищем, которое он мне оставил. Разве это преступление — бороться против тех, кто безразличен к наносимому им ущербу, или настолько великодушен, что просто его не замечает? Если это — свойство возвышенной души, как ты считаешь, тем больше у меня оснований с удовольствием увидеться с Жаком и самым дружеским образом пожать ему руку. Ничего я не понимаю в ваших тонких чувствах: все они возникают по причине ложных идей, которые ты воспринимаешь от окружающих и мучаешься из-за них, как будто еще мало ты была несчастна. Бедная моя девочка! Оплакивай жестокие утраты, постигшие тебя; я оплакиваю их вместе с тобой, и ничто не утешит меня в горьких сожалениях о смерти твоей дочери, даже… О моя Фернанда!.. Даже то событие, которое, как тебе кажется, увеличивает число твоих несчастий, тогда как я считаю его благодеянием небес и как бы доказательством их примирения со мною. Позволь же моему сердцу радостно биться при этой мысли, позволь мне предаваться мечтам, строить радужные планы. Несомненно, родится девочка, и мы назовем ее Бланш, в память умершей; у нее будут хорошенькие глазки и белокурые волосики, как у твоего маленького ангелочка, так похожего на тебя. Вот увидишь, новая Бланш будет вылитым портретом прежней — такая же прелестная, такая же ласковая, такая же капризная, но более крепкая; ведь дети любви не умирают: Бог дает им долгую жизнь и ниспосылает им больше здоровья, чем детям, рожденным в браке, потому что он знает, как много им нужно силы, чтобы сопротивляться бедствиям в той жизни, где им оказывают плохой прием. Пусть все это подтвердится на твоем ребенке. Неужели ты будешь плакать над ним, вместо того чтобы поцеловать его в тот день, когда он появится на свет? Ах, если ты примешь его с горестью, если ты оттолкнешь его, если ты откажешься любить его, потому что не Жак стал его отцом, отдай его мне, и пусть провидение покинет его: я беру на себя заботы о нем; я прижму его к груди, буду кормить его козьим молоком и плодами, как отшельники старых хроник, которые мы с тобой недавно читали вместе. Он будет почивать рядом со мной, будет засыпать под звуки моей флейты; я воспитаю его и разовью в нем те таланты, которые ты любишь, и те достоинства, которые тебе нужно будет найти в нем, для того чтобы быть счастливой. А когда ребенок вырастет и уже сможет хранить свою и нашу тайну, он придет обнять тебя и скажет:
