Жорж Санд - Исповедь молодой девушки
«Прекрасный край, хотя, быть может, и не здесь моя родина, — думала я. — Как я любила его, как восхищалась им, как впитывала в себя, с какой любовью исходила вдоль и поперек, не позволяя усталости осилить меня и охладить мой пыл. Но буду ли я по-прежнему любить его, когда придется жить в этих местах одной, когда по моему настоянию уедут дорогие мне люди и в сердце у меня будет пустота, когда исчезнут все надежды, все желания, а вместо них останется только иссушающий долг и ощущение безмерной заброшенности?»
Я приходила все в большее волнение, охваченная яростной, неразумной и всевластной вспышкой чувств, свойственной полуденным натурам: впервые я оказалась в тисках этой роковой силы.
«Понял бы меня Мак-Аллан, — спрашивала я себя, — если бы вдруг оказался рядом со мной и узнал обо всем, что во мне происходит?»
LXI
И в эту минуту я увидела Мак-Аллана. Он вернулся из Тулона, отвел Зани в конюшню и, узнав от Женни, в какую сторону я пошла, отправился разыскивать меня, чтобы отчитаться в делах. Рассказ его был краток: господин Бартез с восторгом принял мое отречение. Разумеется, он не знал, что, согласившись сейчас обеспечить себе безбедное существование, я намеревалась сразу же от него отказаться. Господин Бартез просил меня завтра приехать к нему в контору, чтобы, согласно моему желанию, выправить все бумаги.
— Но что случилось? — спросил Мак-Аллан. — У вас заплаканные глаза. Да вы и сейчас плачете! Вы жалеете о своем решении, Люсьена? Но игру еще можно переиграть: ваши близкие ни перед чем не отступят, и если вы хотите объявить войну, я на вашей стороне. Вы ведь знаете, теперь я ваш верный вассал до последнего вздоха.
— Нет, я ни о чем не жалею и не менее тверда, чем мои близкие. Но я должна знать, вправду ли вы меня так любите, как говорите? Вы действительно хотите на мне жениться, Мак-Аллан? Не молчите, мне пора все знать.
В первую минуту Мак-Аллан онемел, так он был потрясен, что я первая заговорила об этом: видимо, ему казалось, что юные француженки не столь прямолинейны и предпочитают окольные пути. Но вдруг он все понял.
— Если вы спрашиваете, Люсьена, — с жаром воскликнул он, — значит, собираетесь меня отвергнуть! Да, понимаю! Вы горды и не желаете быть мне обязанной всем. Боитесь, что это увлечение с моей стороны, или просто я вам не нравлюсь… Но вы пока еще так мало меня знаете! Умоляю вас, не торопитесь с ответом. Испытайте меня, сравните со своей мечтой: разумеется, я не выдержу сравнения, но, быть может, помогу вам забыть прежний идеал, предложив новый, не столь высокий, но и не вовсе ничтожный. Что вам сказать? Я верю в себя, но не могу требовать, чтобы сразу поверили и вы. Нет, я не сержусь на вас, Люсьена, хотя мне очень больно. Но я готов и дальше терпеть эту боль. Ничего не говорите, я тоже больше ничего не скажу. Вернемся, я не хочу слышать, что вы меня не любите.
Мы молча направились к дому. Я была мрачна, подавлена, злилась на Мак-Аллана за то, что он все время упрямо прижимал мою руку к груди, словно хотел насильно подчинить своей воле.
— Послушайте, — сказала я наконец, отдергивая руку, — вы все-таки должны узнать правду. В моем нынешнем положении я могу выйти замуж за вас только по страстной любви, иначе мне придется краснеть за себя.
— Знаю, — ответил он. — Значит, я должен внушить вам страстную любовь. Если мне это не удастся, моя будет и вина и расплата. Я предупрежден и вступаю в борьбу куда более серьезную, чем та, которую мне поручили вести с вами, — борьбу за себя, за собственное счастье и жизнь. Да, да, все это я знаю. Мне надо добиться, чтобы вы согласились принять от меня и состояние и имя — вы, предпочитающая отказаться от своего имени, чем принять состояние от врага. Я не враг, но этого мало: мне нужно стать вашим избранником, а я сорокалетний англичанин, к тому же адвокат, и все эти пороки вам не по вкусу, и, значит, я должен от них избавиться. Что говорить, задача нелегкая. Дайте же мне время и проявите хоть немного терпения.
— Вы весьма остроумны, — сухо сказала я.
— Кажется, даже слишком, а вы терпеть не можете остроумцев. В список моих уродств я забыл включить и это. Что еще я опустил? Раз уж мы заговорили о них, перечислите все подряд.
— Самое отвратительное — это способность шутить, когда мне так плохо.
Думаю, у Мак-Аллана чесались руки поколотить меня, но он воздержался, потому что, при моем тогдашнем расположении духа, я немедленно ответила бы тем же.
Он дал понять, что и у него нелегко на душе, а шуткой он только прикрывает боль, но добавил, что продолжает надеяться. Его твердая вера в победу надо мной меня очень уязвила. Под изысканными фразами Мак-Аллана таилась или истинная и сознающая себя сила, или неисправимое фатовство. Но как мне было распознать, что именно? Я была недовольна собой, унижена собственной слабостью, ждала от него бурных излияний, надеялась, что чудодейственные свойства, которыми сама и наделила его, исцелят мое сердце. Притом я не только не помогала ему, но, напротив, обескураживала, возмущаясь, что в ответ на мои резкости он не проявляет гнева, который испугал бы меня, или отчаяния, которое меня бы растрогало.
Люби я его, разве относилась бы к нему с такой нелепой требовательностью? Мне было бы довольно одного слова, чтобы понять его чувства. Все казалось бы мне подлинным и непререкаемым выражением любви, и, как в былые времена, когда Фрюманс старался обойти мои назойливые вопросы, я с легкостью убедила бы себя, что благоразумная сдержанность и есть признак великой страсти. Нет, я не любила Мак-Аллана!
Потом я стала сердиться на него за то, что он так искусно разыгрывает комедию перед Женни. Чтобы как-то принять мое отречение, она во что бы то ни стало должна была поверить в мой скорый брак с Мак-Алланом, поэтому он изображал уверенность, которой, безусловно, не чувствовал. Однако и это я считала дерзостью.
Назавтра произошло мое самозаклание. Я унизила себя перед людьми, которые два дня назад рукоплескали моей твердости, отреклась от своего слова, изъяла себя из общества порядочных людей, без колебаний подписав отвратительный договор в присутствии дрожащей Женни, угнетенного Фрюманса, меланхолически настроенного господина Бартеза, сбитого с толку Малаваля и потрясенного Мариуса. Договор тут же был отправлен в Лондон. Я испытывала горькую радость.
— Consummatum est,[26] — сказала я, улыбаясь. — Теперь я просто мадемуазель Люсьена, а так как вполне возможно, что у меня постараются отнять и это имя, прошу вас, друзья, придумайте мне какое-нибудь новое, но не очень противное.
— А разве господин Мариус де Валанжи уже не расположен предложить вам то имя, которое позволит вам ничего не менять? — ехидно спросил Мак-Аллан.
— Уступаю дорогу вам, — сухо отрезал Мариус.
Мак-Аллан сознательно спровоцировал эту дерзость: ему нужен был повод, чтобы объявить о своих намерениях.
— Я был бы очень счастлив, — громко сказал он, глядя на господина Бартеза, — если бы мадемуазель Люсьена тоже так считала. Она не останется без имени и поддержки — пусть только скажет слово.
— Вы это серьезно? — воскликнул господин Бартез, пожимая ему руки. — Воистину вы достойный человек! А что скажете вы, Люсьена, дорогая моя девочка?
— Я обещала подумать, — ответила я.
— Итак, — сквозь зубы процедил Мариус, белый от гнева, — наша помолвка больше не в счет?
— Мариус, — сказала я, — вы были помолвлены с мадемуазель де Валанжи: она умерла, и теперь вы вдовец.
— Она права, — мягко сказал господин Бартез. — Дорогой Мариус, настаивать на помолвке следовало тогда, когда мадемуазель де Валанжи еще существовала.
— Я совершил бы непоправимую ошибку, вы сами это видите, — сказал Мариус. — Люсьена уже тогда надеялась на более выгодную партию. Она выбрала себе выигрышную роль, но я все же предпочитаю свою, хотя мне и дали отставку.
— Что ж, с легким сердцем предоставляю тебе играть ее, — заметила я. — Ох, прошу прощения, я и забыла, что больше не прихожусь вам кузиной. Все пути к возврату для нас уже отрезаны, поэтому, во имя истины, должна сказать, что слишком еще мало знаю господина Мак-Аллана для иного ответа, чем слова благодарности за его рыцарское поведение.
Попрощавшись со всеми за руку, я напомнила, что через неделю обязана уехать из Франции, поэтому, не мешкая, начну готовиться к отъезду.
Вернувшись домой, мы с Женни собирались разойтись по спальням — было уже около девяти вечера, — когда в садовые ворота позвонили. Мишелю не пришло в голову спросить меня, приму ли я Мариуса: привыкнув относиться к нему как к члену семьи, он просто впустил его. И вот к нам в гостиную внезапно вошел Мариус.
LXII
Подстрекаемый Малавалем, он решил пойти ва-банк и был очень взволнован.
— Люсьена, — сказал он, — между нами произошло недоразумение, я попал из-за тебя в невозможное положение.
