Тобайас Смоллет - Приключения Родрика Рэндома
— Ах, сын мой, как мешает ваше упорство и предрассудки славной вашей будущности! Внемлите убеждениям разума, примите в соображение ваше земное благополучие, равно как и заботу о вашей бессмертной душе. Я могу, пользуясь влиянием, принять вас на искус в этот монастырь, где буду наблюдать за вами и направлять вас с истинно отеческой любовью.
Тут он пустился восхвалять жизнь монаха, не смущаемую никакой суетой, не терзаемую заботами и не угрожаемую никем, жизнь, в которой сердце отучается от плотских привязанностей, грубые склонности укрощаются и смиряются, а душа переносится на крыльях созерцания в божественную сферу философии и веры.
Но его красноречие было растрачено впустую, так как его стараниям противостояли два моих соображения: данное дяде обещание и отвращение к церковной жизни, что же до разницы в религиях, то я считал ее обстоятельством слишком незначительным, чтобы принимать в расчет в борьбе за благополучие. Убедившись в моей непреклонности, он сказал мне, что моя неуступчивость больше печалит его, чем оскорбляет, и что он по-прежнему готов оказать мне услугу,
— Те же самые ошибочные убеждения, — сказал ой, — которые мешают вам подвизаться на церковной стезе, разумеется, воспрепятствуют вашей успешной службе в армии, но, если вам не претит положение слуги, я смогу дать вам рекомендации к знатным особам в Версале, с которыми я знаком, и вы могли бы поступить к кому-нибудь из них метрдотелем. Не сомневаюсь, что ваши способности скоро помогут вам занять лучшее положение,
Я принял с радостью это предложение, а он попросил меня зайти к нему попозже в тот же день, когда он сможет не только снабдить меня письмами, но и представить своему знакомому капуцину, собирающемуся завтра утром отправиться в Париж, а в обществе этого капуцина я смогу добраться до Парижа, не истратив на путешествие ни одного ливра. Это известие доставило мне огромное удовольствие, и я выразил горячую признательность милосердному отцу.
Он выполнил свое обещание, вручив мне письма и познакомив с капуцином, с которым я и отправился рано утром на следующий день.
Скоро я убедился, что мой спутник — весьма веселый шутник и, невзирая на свой монашеский чин и смиренный вид, любит хорошую еду и выпивку больше, чем свои четки, и питает большее пристрастие к миловидным девушкам, чем к деве Марии или святой Женевьеве. Это был толстый, крепкий молодой человек с рыжими бровями, крючковатым носом и с лицом, усеянным веснушками, а звали его брат Балтазар. Его орден не разрешал ему носить белье, а посему, не имея нужды раздеваться, он был одним из самых грязных животных на белом свете, и тело его распространяло такой запах, что я норовил во время нашего путешествия держаться от него с подветренной стороны.
Его превосходно знали в этих краях, и мы поэтому сытно питались, ничего не тратя, а утомительность пути весьма облегчалась добрым нравом моего спутника, распевавшего бесконечное множество песенок о любви и вине. В первый вечер мы сделали привал в крестьянском домике неподалеку от Абвиля, где нас угостили прекрасным рагу, приготовленным дочерьми нашего хозяина, одна из которых была весьма миловидна.
Когда мы поели всласть и выпили вволю легкого вина, нас отвели в амбар, где мы нашли приготовленные для нашего приема два ковра, постеленные на чистой соломе. Не провели мы там и получаса, как услышали легкий стук в дверь. Балтазар встал и впустил двух дочерей нашего хозяина, пожелавших побеседовать с ним в темноте. Пошептавшись о чем-то, капуцин вернулся ко мне и спросил, не чувствителен ли я к любви и столь ли жестокосерд, чтобы не разделить постель с хорошенькой девушкой, которой я приглянулся. К стыду своему я должен сознаться, что позволил себе поддаться страсти и с большой охотой согласился воспользоваться случаем, узнав о намерении миловидной Нанет разделить со мной ложе. Тщетно мой рассудок напоминал мне о моем почитании дорогой Нарциссы — мысль о моей восхитительной очаровательнице скорее усиливала, чем утоляла возбуждение моей души, и юная поселянка не имела оснований пожаловаться на мою память. Рано утром милые создания покинули нас, и мы проспали до восьми часов, а засим встали и были накормлены завтраком и напоены шоколадом и l'eau de vie[63] нашими подругами, с которыми нежно попрощались после того, как мой спутник исповедал их и дал им отпущение грехов.
Когда мы двинулись дальше, зашел разговор о нашем ночном приключении, который начал капуцин, спросив меня, как понравился мне ночной привал. Я выразил удовольствие и восхищение милой Нанет, на что он покачал головой и, смеясь, сказал, что она — morceau pour la bonne bouche[64].
— Ничто так не радует меня, — продолжал он, — как победа над Нанет, а я, говорю не из тщеславия, весьма счастлив в моих любовных делах!
Это признание меня удивило, поскольку я знал о том, что он провел ночь с сестрой Нанет, и хотя был очень далек от желания обвинить его в откровенном кровосмешении, но выразил свое изумление перед его выбором этой ночью, так как я знал, что ему нравилась другая. В ответ на такой намек он сказал, что у него были причины распределить меж ними свою благосклонность помимо естественной любезности по отношению к женскому полу, а именно сохранение мира в семье, который в противном случае нельзя было бы поддерживать; к тому же Нанет понравился я, а он слишком любит ее, чтобы мешать ее склонностям, тем более, когда ему представился случай оказать услугу приятелю.
Я поблагодарил его за дружелюбие, хотя мне крайне не понравилось отсутствие у него деликатности, и я пожалел о случае, который свел меня с ним. Хоть я и был вольнодумцем, но мне стал ненавистен человек, столь пренебрегавший принятым на себя монашеским чином; он показался мне весьма мало заслуживавшим уважения и доверия, и я даже стал бы оберегать свой карман, если бы мог подумать, что у него явится искушение меня обокрасть. Но я не мог даже вообразить, чтобы капуцины имели нужду в деньгах, так как устав их ордена предписывал им вести жизнь нищих и удовлетворять все свои потребности gratis, а кроме того мой спутник казался слишком беззаботным и сангвиническим парнем, чтобы вызвать на этот счет мои опасения; поэтому я продолжал путь с полной доверчивостью в ожидании скорого конца путешествия.
Глава XLIII
Третью ночь нашего паломничества мы провели в доме около Амьена, где Балтазара не знали и потому нам дали незавидный ужин с кислым вином, а спать нам пришлось на чердаке, на старом тюфяке, бывшем с незапамятных времен во владении мириадов блох. Мы вторглись на их территорию не безнаказанно: прошла минута, и нас атаковали бесчисленные жала; невзирая на это, мы, тем не менее, крепко заснули, очень утомленные дневным переходом; проснувшисьтолько в девять часов утра, я увидел себя в одиночестве, вскочил в испуге, ощупал карманы и убедился, что мои предчувствия оправдались!
Мой спутник улизнул с моими деньгами и оставил меня одного добираться до Парижа.
Я тотчас же сбежал вниз, с горестным, изумленным видом осведомился, где нищенствующий монах, и узнал, что тот ушел часа четыре назад, сказав им, будто я захворал и не хочу, чтобы меня тревожили, но, когда я проснусь, мне надлежит передать об уходе его по направлению в Нойон, где он будет ждать в «Золотом петухе» моего прихода. Я не сказал ни слова, но с тяжелым сердцем направился туда и прибыл днем, изнемогая от усталости и голода: там, к моему крайнему смущению, я узнал, что упомянутая особа не появлялась!
Для меня было счастьем, что, по своему складу, я мог испытывать сильное негодование, каковое в таких случаях вдохновляло меня против людских подлостей и помогало мне переносить несчастья, в противном случае невыносимые. Распаленный негодованием, я рассказал хозяину гостиницы о своем отчаянном положении, со злобой понося предательство Балтазара; в ответ тот пожал плечами и, скорчив гримасу, сказал, что сочувствует мой беде, но что помочь ей не может ничто, кроме терпения. В этот момент вошли посетители, к которым он поспешил, оставив меня возмущенным его безразличием и в полной уверенности, что хозяин гостиницы самое гнусное животное на всем белом свете.
В то время как я стоял на крыльце в унынии и нерешительности и извергал потоки проклятий на вора, ограбившего меня, и на старого монаха, порекомендовавшего его мне, к гостинице подъехал молодой джентльмен, богато одетый, в сопровождении лакея и двух слуг в ливреях. Мне показалось по его лицу, что он добр и благодушен, и как только он вышел из кареты, я обратился к нему и в нескольких словах объяснил мое положение. Он выслушал очень вежливо и, когда я кончил рассказ, промолвил:
