Тарас Шевченко - Автобиография. Дневник. Избранные письма и деловые бумаги
Кто такой киевский студент, посылаемый сюда? Если ты знал его в Оренбурге, то сообщи мне, а то я не мастер сразу узнавать людей так, чтобы не сделать маху.
Поцелуй Карла, Цейзика и будь здоров.
Не забывай любящего тебя Ш.
69. Бр. Залесскому
— 10 апреля{730}
10 апреля [1855, Новопетровское укрепление].
Я ничего не пишу тебе с этою почтою, мой друже единый, потому что доброго написать нечего, а о скверном — то узнаешь из письма А. П[лещееву]. Прошу тебя только, если ты можешь, объясни мне, что все это значит. Каким родом могло быть предпочтено представление генерала представлению майора? Это для меня вопрос темнее безлунной ночи. Напиши мне, кто такой Станевич? Я знаю, что это добрый человек, и больше ничего не знаю.
В последнем моем письме я забыл тебе сказать, чтобы ты ходил в свободное время за Урал в парк или рощу и делал этюды; там есть образцы живописных деревьев. И еще раз скажу тебе: с масляными красками будь осторожен, пока не утвердишься в карандаше. Ничего больше теперь не имею сказать тебе. Прощай! Не забывай меня, мой единый друже! Целуй ojca prefecta, Карла, Цейзика и всех, кто вспомнит обо мне.
В продолжение восьми лет. кажется, можно было бы приучить себя ко всем неудачам и несчастиям, — ничего не бывало… Настоящее горе так страшно потрясло меня, что я едва владел собою. Я до сих пор еще не могу прийти в себя: в таких случаях нужен сердцу самый искренный, самый бескорыстный друг. Полуучастью тут не место: оно хуже холодного эгоизма.
Счастливые те, для которых слово участье больше ничего, как пустое слово! Когда я доживу до этого счастья?
А моя нравственная, моя единственная опора, и та в настоящее время пошатнулась и вдруг сделалась пустой и безжизненной: картежница, ничего больше! или это мне кажется так, или оно в самом деле так есть. Я так ошеломлен этою неудачею, что едва различаю черное от белого.
Когда будешь писать Сове, кланяйся ему, а мне об нем напиши подробнее, потому что я знаю его, как поэта, и ничего больше.
Прощай, мой друже! Кернера и прочее я получил исправно. Теперь ожидаю карандашей и, если можешь, то пришли 1 и 2 томы В. Zalieskiego.
70. В. И. Григоровичу
— около 12 апреля{731}
[Новопетровское укрепление, около 12 апреля 1855.]
Христос воскресе, незабвенный мой благодетель. Вот уже девятый раз я встречаю этот светлый торжественный праздник далеко от всех милых моему сердцу, в киргизской пустыне, в одиночестве и в самом жалком, безотрадном положении. Восемь лет я выстрадал молча. Я никому ни слова не писал о себе. Думал, что терпением все одолею. Но к несчастию я горько ошибся, терпение так и осталось терпением, а я между тем приближаюся к 50 году моей жизни. Силы и нравственные и физические мне изменили, ревматизм меня быстро разрушает. Но что в сравнении болезни тела с болезнию души, с тою страшною болезнию, что зовется безнадежностью. Это ужасное состояние! на осьмом году моих тяжелых испытаний я был представлен корпусному командиру к облегчению моей горькой участи. И что же, мне отказано за то, что я маршировать не могу, как здоровый молодой солдат. Вот одна причина, почему, я остался таким же, как был, солдатом, а другая — и самая важная — причина та, что я, к великому моему несчастию, [не имею] заступника перед особою В. А. П[еровского], и это-то самое вынуждает меня обратиться к вам и просить вас и графа Ф[едора] П[етровича] {732} помочь мне в крайне горьком моем положении своим человеколюбивым представительством перед В. А. П[еровским]. Вы, как конференц-секретарь Ака[демии] Х[удожеств] и как лично и хорошо меня знаете, просите его за меня, если можно, лично, он теперь должен быть в столице. Если же он выехал, то напишите ему письмо. Оживите умершую мою надежду. Не дайте задохнуться от отчаяния в этой безвыходной пустыне.
71. Ф. П. Толстому
— 12 апреля{733}
Ваше сиятельство!
К вам, как к представителю изящных искусств и вице-президенту Императорской Академии Художеств, покровительства которой я так безрассудно лишился, к вам прибегаю я с моею всепокорнейшею просьбою.
В 1847 году, за сочиненные мною либеральные стихи, я высочайше конфирмован в солдаты отдельного Оренбургского корпуса. По распоряжению бывшего тогда корпусного командира сослан я в Новопетровское укрепление, находящееся в киргизской степи на северовосточном берегу Каспийского моря. И вот уже наступил девятый год моего изгнания, и я, забытый в этой безотрадной пустыне, потерял уже и надежду на мое избавление.
Ваше сиятельство! До сих пор не осмеливался я беспокоить вас о моем заступничестве, думая, что безукоризненной нравственностью и точным исполнением суровых обязанностей солдата возвращу потерянное звание художника, но все мое старание до сих пор остается безуспешным. Обо мне забыли! напомнить некому. И я остаюся в безвыходном положении.
После долгих и тяжких испытаний обращаюся к вашему сиятельству с моими горькими слезами и молю вас, вы, как великий художник и как представитель Академии Художеств, ходатайствуйте обо мне у нашей высокой покровительницы. Умоляю вас, ваше сиятельство! одно только предстательство ваше может возвратить мне потерянную свободу, другой надежды я не имею.
Еще прошу вас, напишите несколько слов о моем существовании его высокопревосходительству Василию Алексеевичу Перовскому; судьба моя в его руках, и только его представление может быть действительно.
Кроме всех испытаний, какие перенес я в продолжение этих осьми лет, я вытерпел страшную нравственную пытку. Чувство страшное, которое вполне может постигнуть человек, посвятивший всю жизнь свою искусству. Мне запрещено рисовать, и, клянусь богом, не знаю за что. Вот мое самое тяжкое испытание. Страшно! Бесчеловечно страшно мне связаны руки!
Василий Иванович Григорович меня знал лично как художника и как человека, и он засвидетельствует перед вами обо мне.
Молю вас, ваше сиятельство, не оставьте моей печальной просьбы, оживите мои умершие надежды, уврачуйте мою страдающую душу.
С надеждою в бога и заступничество вашего сиятельства остаюсь бывший художник
Т. Шевченко
Новопетровское укрепление, 1855 года, апреля, 12.
Ваше сиятельство! Только прошедшего марта дошло в нашу пустыню сведение о торжественном прекрасном празднике вашего юбилея{734}. Позвольте же и мне, почитающему вас как великого художника и покровителя прекрасных искусств, от полноты сердца поздравить вас с вашим великим и вполне заслуженным праздником. Пошли вам господи силу и долгие, долгие лета мужать и крепнуть для славы нашего отечества и славы прекрасного искусства.
72. Бр. Залесскому
— 10 июня{735}
10 июня 1855 [Новопетровское укрепление].
Сегодня я получил твое во всех отношениях для меня дорогое письмо. Сегодня же и отвечаю, сегодня вечером и почта отходит, и, если мало напишу тебе, то это извини мне, друже мой единый.
Я начал уже было на тебя сердиться за твое долгое молчание, забывши мудрое правило: «Когда нечего сказать доброго, то лучше молчать». Ты мне напомнил это правило, и я тебе благодарен. Все, посланное тобою, я получил с благодарностью. Карандаши еще не пробовал, да не на чем, правду сказать, и пробовать; мне здесь все, начиная с людей, так омерзело, что я и не смотрел бы на ничто. Пишешь ты, что Карл не нашел моих карандашей; он, вероятно, забыл или совсем не знает, где они хранятся. У него оставил я небольшой тюк с платьем; там между прочим есть пальто, а в том пальто в кармане две дюжины карандашей Фабера № 3. Если найдешь их, то возьми себе, а для меня и присланных тобою надолго станет, потому что термин [11] моего заключения бесконечен, а здесь совершенно делать нечего. Приехал сюда старик Козлов, штейгер{736}, помнишь, что с Антоновым ходил в Кара-Тау. Он тоже теперь отправляется там для собрания коллекций окаменелостей. Думал было и я с ним проситься, да раздумал. Хорошо, весело было тогда нам с тобою; одному было бы мне точно так же скучно, как и в укреплении, с тою разве разницею, что я должен был подчиняться пьяному казачьему офицеру; и это-то больше и было причиною моего раздумья.
Я очень рад, что ты оставил масляные краски, и очень не рад, что ты занимаешься теперь фотографиею. Она у тебя много времени отнимает теперь, а после, я боюся, ты увлечешься ею, когда покажутся удовлетворительные результаты. Это дело химии и физики; пускай Михайло и занимается ими, а тебе это как художнику повредит. Фотография как ни обольстительна, а все-таки она не заключает возвышенного прекрасного искусства. А между прочим, если ты не читал, то прочитай прекрасную статью Хотинского и Писаревского о фотографии{737}в «Современнике» за 1852 г., не помню какой №.
