Джером Джером - Пол Келвер
— Прошу прощенья за опоздание. Мой экипаж, к несчастью, задержался.
Извинение, как я понял, было принято, поскольку, чарующе улыбаясь и усиленно кланяясь, от чего каждая шпилька выползла еще дальше на свободу, она повернулась и, с достоинством склонив голову к правому плечу, попыталась пройти налево. Сделав шесть маленьких шажков, она остановилась и принялась брыкаться. Причину этого я поначалу не понял. Потом у меня забрезжила догадка, что цель ее — поправить шлейф. Обнаружив, что такой маневр слишком труден, и только ногами его не выполнишь, она нагнулась и, подхватив материю руками, забросила ее себе за спину. Затем, обратившись на север, она вновь прошла к зеркалу, разговаривая сама с собой тем высоким и протяжным голосом, который, как я знал по сцене, отличает аристократическое общество.
— Ах, вы и в самом деле так думаете? О, да что вы говорите! Разумеется, нет! Я бы и подумать не могла. — За этим последовало то, что, по всей вероятности, должно было быть смехом — мелодичным, но дразнящим; Однако из-за недостатка практики попытка не удалась. Исполнение не устроило даже ее. Она попробовала еще — опять только хихиканье.
Перед зеркалом она остановилась и, надменно наклонив голову, в третий раз уронила непокорное перо.
— Вот дурацкая штуковина, — произнесла она голосом настолько естественным, что, по сравнению с ее прежним тоном, он прозвучал пугающе.
Она вновь с трудом закрепила перо, что-то неразборчиво бормоча. Потом, возложив левую руку на плечо воображаемого партнера, а правой придерживая юбки на такой высоте, чтобы они ей не мешали, принялась величественно кружиться.
Была ли катастрофа неизбежна — из-за непомерной длины юбок или неуклюжести, естественной для ее возраста, и должна ли она была ее постигнуть раньше или позже — сказать не могу; на этот счет у меня есть сомнения. С тех пор я узнал ее собственную версию — она заключается в том, что, если бы не вид моего лица за перекладинами мольберта, все прошло бы хорошо и гладко. Не желая спорить, изложу факты: увидев меня, она издала возглас удивления, уронила юбки, наступила на шлейф, поняла, что прическа разваливается, попыталась поправить и то и другое и села на пол. Я бросился на помощь. Зардевшись и меча глазами молнии, она вскочила на ноги. Раздался звук, напоминавший сход лавины. Синяя юбка в оборках осталась на полу. Она стояла, возвыщаясь над пышными складками, подобно Венере, выходящей из волн морских, — нескладная, угловатая Венера, в коротенькой саржевой юбочке, едва доходившей ей до колен, черных чулках и прюнелевых ботинках, размер которых заставлял предположить, что ей еще предстоит подрасти на несколько дюймов.
— Надеюсь, вы не ушиблись? — осведомился я. В следующую секунду я уже перестал беспокоиться о том, ушиблась она или нет. На мой добросердечный вопрос она не ответила. Вместо этого ее рука описала в воздухе широкий полукруг. Закончился он на моей щеке. Рука была не маленькая и не мягкая — вообще это была не та рука. Она соприкоснулась с моей щекой с хлопком пистолетного выстрела; я его услышал другим ухом. Я подскочил к ней и, поймав ее прежде, чем она успела восстановить равновесие, поцеловал. Поцеловал я ее не потому, что хотел. Поцеловал я ее потому что не мог в свою очередь надавать ей оплеух, что предпочел бы сделать. Поцеловал я ее, надеясь, что она взбесится. Так и вышло, Если бы взглядом можно было убить, на этом история и закончилась бы — трагически. Но меня не убило — напротив, я почувствовал себя лучше.
— Противный мальчишка! — крикнула она. — Противный, противный мальчишка!
Это очко, надо признать, было в ее пользу. Мне было абсолютно все равно, считает она меня противным или нет, но в девятнадцать лет не хочется слыть мальчишкой.
— Я не мальчишка, — объяснил я.
— Нет, мальчишка, — заявила она, — гадкий мальчишка!
— Если вы снова будете драться, — предостерег я, так как ее внезапное движение указывало на такую возможность, — то я вас опять поцелую! Я не шучу.
— Уходите из комнаты! — скомандовала она, указав своей тощей рукой на дверь.
Я и не хотел оставаться. Я собирался уйти с достоинством, максимально возможным при данных обстоятельствах. |
— Мальчишка! — прибавила она.
Тут я повернулся.
— Вот теперь я не уйду! — ответил я. — Не уйду, и все.
Мы стояли, свирепо уставившись друг на друга.
— Что вы вообще здесь делаете? — требовательно спросила она.
— Я пришел к мистеру Делеглизу, — пояснил я. — Вы, я думаю, мисс Делеглиз. По-моему, вы не умеете встречать гостей.
— Кто вы такой? — спросила она.
— Я — мистер Гораций Монкриф, — ответил я. В то время я пользовался обоими своими именами, особенно не задумываясь, но «Гораций Монкриф» мне показался более внушительным и подходящим для такого случая.
Она фыркнула.
— Знаю я. Вы горничная. Вы мусор заметаете под коврики.
Вот это уже была тема, к которой в тот период я относился довольно болезненно. Крыть было нечем, но ведь в принципе мы с Дэном могли себе позволить завести прислугу. Мне терзало душу то, что в угоду глупой прихоти старого Делеглиза я, будущий Диккенс, Теккерей и Джордж Элиот, а также Кин, Макреди и Фелпс в одном лице, должен был заниматься домашними делами. Особенно в это утро, когда только что началась моя блестящая литературная карьера, ненормальность такого положения вещей предстала передо мной самым вопиющим образом.
Но вообще-то, откуда ей известно, что я заметаю мусор под половик, что таков мой метод? Неужели они с Дэном обсуждают и высмеивают меня за моей спиной? Какое право имел Дэн раскрывать секреты нашего menage[34] малолетней школьнице? А может, это не он? Может, это она сама разнюхала, сунув свой курносый нос в чужие дела? Жаль, не было у нее матери, которая могла бы ее хорошенько отшлепать и научить правильному поведению.
— Куда я заметаю мусор, вас не касается, — отвечал я с напором. — То, что я вообще его подметаю, — это по вине вашего отца. Разумная девушка…
— Как вы смеете осуждать моего отца! — перебила она, сверкая очами.
— Давайте прекратим этот разговор, предложил я, разумно и с достоинством.
— Да, уж лучше бы вам прекратить! — отрезала она.
Повернувшись ко мне спиной, она принялась подбирать шпильки — их было, наверно, около сотни. Я помог ей, подобрав штук двадцать, и вручил их ей с поклоном — пусть не очень глубоким, но этого и следовало ожидать. Я хотел показать, что ее дурной пример не сказался на моих собственных манерах.
— Прошу простить меня за причиненное беспокойство, произнес я. — Это вышло случайно. Я зашел, думая, что здесь ваш отец.
— Когда увидели, что его нет, могли бы и выйти, — ответила она, — а не прятаться за картиной.
— Я и не прятался, — объяснил я, — Просто этот мольберт стоял на дороге.
— И вы там встали и подсматривали за мной.
— Ничего другого не оставалось.
Она оглянулась, и глаза наши встретились. У нее были искренние серые глаза. В них плясали веселые огоньки. Я рассмеялся.
Тогда рассмеялась и она: весело и задорно, как раз так, как можно было ожидать.
— Могли хотя бы кашлянуть, — с укоризной сказала она.
— Интересно очень было, — взмолился я.
— Да уж, пожалуй, — согласилась она и протянула мне руку, — Я вам не сделала больно? — спросила она.
— Сделали, — ответил я, беря ее руку.
— Я была очень расстроена, — сказала она.
— Это было видно, — подтвердил я.
— Через неделю я иду на бал, — объяснила она, — на взрослый бал, и должна быть в платье. Вот я и хотела посмотреть, справлюсь ли со шлейфом.
— Ну, откровенно говоря, нет, — сказал я.
— Знаете, как трудно.
— Научить вас? — предложил я.
— А вы-то что об этом знаете?
— Мне каждый вечер приходится это видеть.
— Да, точно, вы же на сцене играете. Научите.
Мы подоткнули разорванную юбку, подогнав ее фигуре с помощью булавок. Я показал, как держать шлейф, и мы принялись вальсировать под мелодию, которую я напевал.
— Не надо считать шаги, — посоветовал я, — это мешает слышать музыку.
— Я не очень хорошо танцую, — кротко призналась она. — Я вообще ничего не делаю хорошо — разве что играю в хоккей.
— Старайтесь не насыпать партнеру на ноги, это очень серьезный недостаток.
— Я стараюсь, — пояснила она.
— Дело в практике, — заверил я.
— Скажу Тому, чтобы он со мной занимался по полчаса каждый вечер, — сказала она. — Он чудесно танцует.
— Кто это — Том?
— Мой отец.
— А почему вы зовете отца — Том? Это Звучит неуважитеяьно.
— А ему нравится; и ему это больше подходит, чем «отец». Он не очень-то похож на настоящего отца — делает все, что я хочу.
— Так это же хорошо.
— Нет, это очень плохо — так все говорят. Если подумать, конечно, не так надо воспитывать девочек. Я ему говорила, но он только смеется — говорит, что иначе не умеет. Хорошо было бы, если бы вышел толк. Сейчас лучше?
