Александр Сеничев - Александр и Любовь
Блок (ну хорошо, пусть будет «Блок») в «Поэме» - этакий андрогинный герой, демон с женственной улыбкой и двоящимся (опять эта злосчастная его двойственность) обликом. Он не столько Арлекин, сколько Дон Жуан. Да и эпиграф Ахматовой взят из одноименной моцартовской оперы - чем не еще один тайный знак-наводка? И для окончательной разгадки этого ахматовского ребуса остается сделать лишь последний шаг: вспомнить о «петербургском Дон Жуане» Блоке и его знаменитом стихотворении 1912 года «Шаги командора»:
Дева Света! Где ты, донна Анна?
Анна! Анна! - Тишина.
АННА!.. Совпадение? Ну, еще бы! Они ведь были жуткие затейники, эти символисты-акмеисты. Но, боже правый! - при таком раскладе за масками Пьеро, Коломбины и Арлекина проступают уже совсем иные лица - Гумилева, Ахматовой и Блока. Зря, что ли она прямо обращалась к Судейкиной: «Ты - один из моих двойников». Зря, что ли, Анна Андреевна твердила, что в своей поэме использовала тайнопись - всяческие «симпатические чернила» и «зеркальное письмо»? Что-то же и кому-то хотела она сказать не только первым планом текста? И разве не кажется и вам теперь фактом: отрицая вслух саму мысль о романе с Блоком, она тайно и по-своему необычайно верно пребывала в нем до самого 56-го! А, может быть, и некоторые мужчины доверяют дневникам не всю правду? И тогда просто нельзя не сделать еще одного дерзкого предположения: может быть, Анна Андреевна вправе была ждать от блоковских дневников каких-то иных откровений?
Впрочем, мы были бы предельно непоследовательны, если бы не привели здесь свидетельства последнего (а по нему - так и главного) конфидента этой великой женщины -ее секретаря Анатолия Наймана.
В своих «Рассказах о Анне Ахматовой» он предельно деликатно обходит плюсовую, казалось бы, блоковскую тему. Что лишь усиливает подозрения насчет, скажем так, достаточно плотного пребывания мемуариста в материале. Наймам приподнимает этот полог всего раз и лишь затем, чтобы опустить его как бы навсегда. Но делает это чертовски элегантно. Один из его «рассказов» повествует об участии Ахматовой в вечере памяти Блока, подготовленном Ленинградскими телевизионщиками.
Неповторимая во всем, Анна Андреевна участвовала в этом проекте предельно своеобразно: зрителю была явлена магнитофонная запись интервью с поэтессой - в кадре находился лишь телеведущий, внимательно слушающий вместе со всей страной закадровый голос виртуальной собеседницы.
Послесловие Наймана мы приводим здесь дословно: «И все равно никто не поверил, что у Вас не было с ним романа», - сказал я. Она поддержала разговор: «Тем более что его мать, как известно, даже рекомендовала ему этот роман». - «Нет, нехорошо, вы обманули ожидания миллионов телезрителей.» - «Теперь уже поздно исправить - передача прошла». И еще несколько фраз в том же тоне, пока я не сказал: «А что вам стоило сделать людям приятное и согласиться на роман!» Она ответила очень серьезно: «Я прожила мою, единственную жизнь, и этой жизни нечего занимать у других». И еще через некоторое время: «Зачем мне выдумывать себе чужую жизнь?».
Насколько убедительно прозвучала эта отповедь - решайте сами. Неоспоримо одно: именно ахматовские строки
Принесли мы Смоленской заступнице,
Принесли пресвятой Богородице
На руках во гробе серебряном
Наше солнце, в муке погасшее, -
Александра, лебедя чистого -
написанные вскоре после похорон Блока на Смоленском кладбище, назвала мать поэта «лучшим, что сказано о Саше»...
... И Цветаева
А как же! Сказавши «А», нелепо было бы смолчать о «Ц». Во всяком случае, Марина Ивановна автор целой книжки стихов, озаглавленной ею безо всякого жеманства и маскировки - «Стихи к Блоку».
Что даже стало поводом для брюзжания не кого-нибудь, а самого Брюсова: «Цветаева написала целую книгу «стихов к Блоку». Что же, Блок был хороший поэт, и о нем есть что сказать, в прозе ли, в стихах ли. Но ведь так продолжать можно и до бесконечности».
Какая замечательная проговорка! О каждом ли - до бесконечности - можно?.. А с Цветаевой Блок не был даже знаком. Их первая и единственная «односторонняя» встреча случилась в последний приезд Александра Александровича в Москву. Он читал во Дворце искусств - в знаменитом «доме Ростовых», а Марина сидела в зале. С восьмилетней дочкой Алей Эфрон. Алиными глазами мы и посмотрим на тот вечер: «Я в это время стояла на голове какой-то статуи, лицо которой было живее, чем у самого Блока. У моей Марины, сидящей в скромном углу, было грозное лицо, сжатые губы, как когда она сердится. в ее лице не было радости, но был восторг».
Цветаева Блока боготворила. Безо всяких натяжек. Еще за пять лет до того она ездила в Петербург в надежде встретиться с мэтром (тщетно). И теперь, идя на вечер в качестве рядовой почитательницы, прихватила конверт со своими стихами. Но подойти так и не решилась - попросила знакомого художника отвести Алю с заготовленным пакетом в комнату, где по окончании вечера Нолле-Коган поила Блока чаем, зачитывая ему лучшие из присланных записок. «О, да здесь стихи!» - воскликнула она, дойдя до цветаевского послания. «Нет, стихи я должен прочесть сам», -оживился Блок и отнял у нее конверт. Он читал их неторопливо, сосредоточенно. Улыбнулся и промолчал.
Думается, Марина Ивановна ждала все это время где-то неподалеку. Но божество не изволило откликнуться. Божество почему-то не почувствовало присутствия рядом самого, пожалуй, близкого ему по духу из живших тогда поэтов. Сегодня мы можем говорить об этом духовном сродстве со всей убежденностью.
Имя твое - птица в руке,
Имя твое - льдинка на языке.
Одно единственное движение губ.
Имя твое - пять букв.
Впрочем, преданный умолчанию ответ Блока был заведомо припасен ею в самих присланных стихах:
Но моя река - да с твоей рекой,
Но моя рука - да с твоей рукой
Не сойдутся, радость моя, доколь
Не догонит заря - зори...
«Нежный призрак, рыцарь без укоризны» не захотел встречи. И, может быть, он был абсолютно прав, ограничившись лишь улыбкой - такой, что Джоконда, подвинься. Ему уже нечего было дать поэту (не поворачивается язык называть Цветаеву поэтессой), которая напишет вскоре после похорон:
Лишь одно еще в нем жило:
Переломленное крыло.
Одна.
Оставшись одна, Любовь Дмитриевна растерялась.
Впервые, быть может, в жизни - по-настоящему. Белый клялся, что весь первый год она проплакала. Ей не с кем больше было делиться своим неистощимым оптимизмом, и избыток его выливался и выливался из нее безысходными бабьими слезами.
В первую годовщину смерти у могилы поэта собралось семь-восемь самых близких.
На вторую пришло не больше трех-четырех. За месяц до этого Книппович писала Городецкому: «Вдове Блока дали поголодать (буквально) зиму, отказали в пенсии и теперь описывают несчастные остатки непроданных стульев и тарелок. Кабинет и библиотека Александра Александровича забронированы, так что к ним опись не относится. Любовь Дмитриевна просит выручить ее - достать распоряжение от кого-нибудь из власть имеющих или чего-нибудь в этом роде».
Но «Двенадцать» вместе с ее первой и бессменной исполнительницей не удостоилась пенсии - на дворе стоял 1923-й, махрово нэпманский год. К тому же, не сам ли Блок горячо поддержал в свое время идею национализации творческого наследия советских писателей?.. А еще через два года прямо на вечере памяти Блока какой-то поэтишко уже открыто предлагал сбросить покойного юбиляра, что называется, с парохода современности. Словами, может быть, немного другими, но призывал именно к этому. Глория мунди - капризная дама. И транзит она удивительно споро.
Блок умер, избавившимся от всех иллюзий в отношении советской власти. Любовь Дмитриевна освободилась от них много раньше. Она прекрасно понимала, что осталась жить в стране, где статус вдовы великого поэта - пустой звук. И что выкарабкиваться с двумя старухами на руках ей придется в одиночку.
Так и не обретшие общего языка рядом с живым Сашей, осиротевшие мать и вдова не нашли ничего лучше как держаться друг дружки. Теперь они живут вместе. Помимо общей скорби их сближает и чувство общей вины. И если в мемуарах Любови Дмитриевны мы ноток раскаяния не находим, то Александра Андреевна говорила об этом открыто: «Мы обе с Любой его убили - Люба половину, и я половину».
Понятно, что эти слова вырвались у матери в невыразимо тяжелую минуту. Но сомневаться в их искренности и верности у нас нет никаких оснований. Единственное, что могла бы (а, в общем-то, и попыталась) сделать Любовь Дмитриевна - слегка подправить процентное соотношение. Но какая разница - пятьдесят на пятьдесят? шестьдесят на сорок? три к одному? Гигантская доля вины обеих этих женщин в семейном неуюте Блока, а значит и в его довременной кончине неоспорима. И тут очень трудно в последний, может быть, раз не процитировать дневника Марьи Андреевны Бекетовой. В последний же раз восхитившись ее объективностью и мудростью. Тетушкина формула возможного счастья Блоков до завидного безупречна: «КАБЫ АЛЯ БЫЛА ЗДОРОВЕЕ И НЕ ТАК НЕВЕЖЕСТВЕННА, КАБЫ САШУРА БЫЛ МЕНЕЕ ИСКЛЮЧИТЕЛЕН И ЖЕСТОК, А ЛЮБА БЫЛА ЧУТОЧКУ ПОДОБРЕЕ».
