Жозе Эса де Кейрош - Знатный род Рамирес
— Негодяй стрелял в меня! Да и ты мне что-то не нравишься… Зачем бежал к дому, а? За другим ружьем?
Старик воздел к небу руки, бил себя в грудь в подтверждение своих слов:
— Ох, фидалго, у меня и палки нету, не то что ружья! Пусть меня бог покарает, парня приберет, если вру!
Но Гонсало ему не верил. Повернешься спиной, отъедешь, а старик, пожалуй, кинется в дом, схватит ружье и выстрелит сзади! Схватка и впрямь обострила его ум — во внезапном озарении он догадался, как обезопасить себя, и усмехнулся, вспомнив «ратные хитрости» Гарсии Вьегаса, прозванного Мудрым.
— Иди по дороге прямо передо мной! Ни шагу в сторону!
Старик не поднимался, одурев от страха. Он хлопал себя по коленям грубыми руками и жалобно стонал:
— Ох, сеньор фидалго, сеньор фидалго! Что ж, сыночек-то так и останется тут без памяти?
— Твой сын не убит, он оглушен. Видишь, шевелится. И другой негодяй тоже… Ну, живо!
Команда прозвучала так резко, что старик медленно поднялся, почистил колени и пошел по дороге, перед лошадью, как настоящий пленник. Длинные руки его болтались.
— Ой, что творится, — хрипло, ошалело бормотал он. — Святители-угодники, беда-то какая!
Временами он останавливался и искоса бросал на Гонсало угрюмый взгляд, полный ненависти и страха. Но раздавался резкий окрик: «Марш!» — и он брел дальше. Завидев крест, воздвигнутый в память убиенного аббата Пагина, Гонсало узнал тропинку, выходящую на Бравайский тракт (ее называли «Мельничной тропкой»), и погнал по ней старика; тот решил, что фидалго загоняет его в глушь, чтобы убить, и завопил:
— Ой, конец мне пришел! Ой, пресвятая богородица, конец мне пришел!
Он причитал и спотыкался, пока они не вышли на большую дорогу, бегущую среди поросших дроком холмов. Тут ему пришла в голову другая страшная мысль; он встал как вкопанный и схватился за голову.
— Сеньор, вы меня не в тюрьму ведете?
— Живо! Марш! Не видишь — кобыла рысью пошла?!
Кобыла и впрямь пошла рысью, и старик побежал, дыша со свистом, словно кузнечные мехи. Прогнав его с милю, Гонсало придержал лошадь. Теперь может бежать за ружьем — Гонсало к тому времени доскачет до ворот «Башни»! Метнув в старика грозный взгляд, фидалго крикнул:
— Эй, ты! Можешь возвращаться. Да, постой — как называется твоя деревня?
— Граинья, ваша милость.
— А тебя как зовут и того парня? Старик постоял разинув рот, потом ответил нехотя:
— Я Жоан, а сынок мой — Мануэл… Мануэл Домингес, ваша милость.
— Ты, безусловно, лжешь. А тот негодяй с бакенбардами?
Старик оживился и с готовностью доложил:
— Эрнесто его зовут! Он из Нарсежаса! Его еще Бабником прозвали! Моего с пути сбивал!..
— Так! Скажи обоим негодяям, напавшим на меня, что счеты наши не сведены. Им еще придется предстать перед законом. А теперь — брысь отсюда!
Гонсало посмотрел, как, отирая пот на ходу, старик бежит в обратную сторону. Потом по знакомой дороге поскакал в «Башню».
Он скакал, радость подгоняла его, и в ослепительном полубреду ему казалось, что он летит на сказочном скакуне, касаясь облаков. А внизу, в городах, люди узнавали в нем истинного Рамиреса — из тех, что сокрушали крепости и перекраивали царства, — и восхищенный говор, дань сильным, долетал до него. Что ж, они не ошиблись! Они не ошиблись! Еще утром, выезжая из дому, он побоялся бы и близко подойти к наглецу, вращающему над головой дубинку. И вот случилось нежданное: когда у этой заброшенной лачуги он услышал грязное оскорбление, что-то всколыхнулось в глубинах его существа, вскипела кровь, каждый мускул налился силой, сердце — неукротимой отвагой. Он возвращается новым человеком, он возвращается мужчиной, он освободился наконец от гнусного тумана трусости, омрачавшей его дни! Пусть все до единого наглецы из Нарсежаса соберутся вместе и пойдут на него с дубинками — теперь он знает: «Это» снова явится из глубин его души, вскипит кровь, нальются силой мускулы, он ощутит упоение боя! Наконец-то он мужчина! Когда Тито или Мануэл Дуарте, выпятив грудь, станут хвалиться в клубе своими подвигами, ему не придется, как прежде, тушеваться и молчать, сворачивая сигарету, потому что рассказать нечего, кроме унизительных примеров трусости. Он скакал, он несся вперед, яростно сжимая хлыст, словно в предвкушении новых славных битв. Пролетел мимо Бравайса, увидел вдалеке свою башню и почувствовал вдруг, что теперь она действительно его, что по праву мужества и силы он и есть подлинный ее хозяин!
* * *Словно вознамерившись достойно встретить Гонсало, тяжелые створки обычно запертых ворот были распахнуты настежь. Фидалго придержал кобылу посередине двора и зычно крикнул:
— Жоакин! Мануэл! Эй, кто-нибудь!
Из конюшни вылез Жоакин. Рукава у него были засучены, в руке — скребок.
— Эй, Жоакин, быстро! Седлай Росильо, скачи по дороге на Рамилде, в эту, как ее, Граинью… Я там что-то натворил. Кажется, двоих прикончил. Плавают в крови. Только не говори, что ты из «Башни», — прирежут! Узнай, очухались они или нет. Ну, живо!
Ошеломленный Жоакин нырнул обратно в конюшню. С веранды донеслись испуганные крики:
— Гонсало, что случилось? Господи, что с тобой? Это был Барроло. Сидя по-прежнему в седле и даже не удивившись появлению зятя, Гонсало сбивчиво прокричал ему в ответ историю битвы. Какой-то негодяй оскорбил его… другой выстрелил… и вот оба на земле, под копытами его коня, в луже крови…
Барроло скатился вниз и выбежал во двор, размахивая короткими руками. А дальше? Дальше что? Гонсало спешился и, не в силах унять дрожь волнения и усталости, принялся рассказывать все в подробностях. Он ехал в сторону Рамилде! Негодяй оскорбил его! А он, Гонсало, хлыстом выбил ему зубы, отсек ухо… Другой стрелял… Он — за ним. Вжик! И тот замертво грохнулся о камень.
— Ты его ударил? Чем?
— Вот этим хлыстом, Барроло! Страшная штука… Тито не зря говорил… да… Если б не хлыст, я бы пропал.
Барроло, выкатив глаза, смотрел на хлыст. Действительно, пятна крови. Гонсало тоже взглянул. Кровь! Человеческая кровь! И он ее пролил! Несмотря на свое ликование, он побледнел от жалости:
— Какой ужас! Что я наделал!
Он быстро осмотрел сюртук, сапоги — а вдруг и на них кровь? О господи — на гетрах запеклись красные брызги! Поскорее сбросить все, отмыться! Он кинулся к лестнице; за ним, отирая пот, едва поспевал Барроло, бормоча: «Ай-ай-ай! Что ж это? Ни с того ни с сего, на дороге!..» Навстречу им бежали из кухни бледная Грасинья и схватившаяся за голову, перепуганная Роза.
— Гонсало, что случилось! Боже мой, что с тобой случилось?!
Увидев Грасинью здесь, дома, да еще в такую минуту, когда он по праву мог гордиться победой над грозной опасностью, Гонсало забыл и бельведер, и Андре, и все былые унижения. Он обнял ее, расцеловал дорогое личико, и его недавняя досада растаяла от нежности. Прижимая сестру к сердцу, он судорожно вздохнул, как наплакавшийся ребенок, а потом, сжимая бледные дрожащие ручки, нежно улыбнулся ей, и глаза его затуманились радостными слезами.
— Да, душенька, натворил я дел! Уличное побоище! А считался тихоней!..
И тут же, в коридоре, он рассказал задыхающейся Грасинье и остолбеневшей Розе о встрече с негодяем, о грязном оскорблении, о выстреле, о засеченных хлыстом бандитах и о пленном старике, причитавшем на дороге. Почти теряя сознание от ужаса, Грасинья прижимала руки к груди:
— Гонсало, а вдруг кто-нибудь умер!
Барроло, красный, как пион, взорвался: таких мерзавцев надо убивать на месте! Подумаешь, их ударили! В тюрьму таких! На каторгу, в Африку! Надо немедленно сообщить в Вилла-Клару! Но снова послышались торопливые шаги, и перед фидалго возник Бенто, в смятении размахивающий руками:
— Сеньор доктор! Сеньор доктор! Что там такое? Говорят, на вас напали?
И у дверей кабинета, где все они стояли, снова, теперь для Бенто, была рассказана повесть. Бенто упивался, счастливая улыбка медленно расцветала на его губах, глаза мерцали — он тоже торжествовал. И наконец разразился:
— Все хлыст, сеньор доктор! А кто вам его дал? Я, вот кто!
Так оно и было. Благодарный Гонсало обнял своего старого дядьку, а тот кричал Розе, Грасинье, Барроло:
— Сеньор доктор их прикончил! Этот хлыст бьет насмерть!.. Конец им, негодяям! А все хлыст! Все хлыст! Кто его дал сеньору доктору? Я!
Гонсало потребовал горячей воды — смыть пот, грязь, кровь, — и Бенто помчался на кухню, возглашая:
— Хлыст! А кто его дал?
Фидалго же в сопровождении зятя пошел к себе, положил шляпу на мраморную доску комода, и с облегчением перевел дух. Как хорошо после этого бурного утра оказаться здесь, среди милых мелочей, ступать по старому голубому ковру, касаться деревянных колонок кровати, в которой родился, и вдыхать чистый воздух, льющийся в открытые окна, за которыми знакомые ветви бука колышутся от ветра, приветствуя тебя! Как хорошо подойти к зеркалу, вращающемуся на позолоченных винтах, посмотреться в него раз-другой и увидеть нового, преобразившегося Гонсало: даже плечи как будто стали шире и усы изогнулись красивей!
