Джон Пристли - Дядя Ник и варьете
В ту памятную субботу на вечернюю трапезу, состоявшую из холодной баранины, отварного окорока, картофеля и салата, собралось человек двенадцать. Дядя Ник не жаловал традиционного застолья в пансионах и потому сидел надутый и все время молчал. Я поддерживал разговор с мистером Пришлем и девушками; они были живые и вполне хорошенькие, но на душе у меня было тоскливо.
О завтрашней репетиции в «Паласе» можно было не беспокоиться, так как театр-варьете в Блэкпуле был большой, процветающий и отлично налаженный, но актеры были решительно не в своей тарелке. Мы с самого начала не очень-то ладили между собой, а теперь, когда над нами тяготело подозрение в убийстве, все словно барахтались в трясине недоверия и подозрительности. Не сумею объяснить почему, но жизнь в Блэкпуле была еще хуже, чем за неделю до того, в Престоне. Мы будто жили теперь совсем в другом мире, и казалось, целая вечность прошла с тех пор, как я поджидал на репетициях Нэнси или бегал с Джули в «бар-за-углом». Люди без воображения, неспособные восстановить в памяти переживания молодости, сочтут это преувеличением. С годами мы привыкаем жить, и даже неплохо, в замкнутом, неизменном мире, но в юности порой чувствуем, что все мироздание изменилось вдруг самым непостижимым и зловещим образом, мы и не замечаем, что одна пора уже кончилась и настала другая. Так, годом позже, на фронте, мне опять казалось, что я живу совсем в другом мире, и целая вечность прошла с тех пор, как я был на репетиции в Блэкпуле.
В то утро я решил спуститься к морю, погулять с полчасика по аллеям, а затем выяснить, что за обед приготовили нам миссис Тэггарт и Тесси, — вкусный, горячий, полуденный обед, гордость Блэкпула.
Однако не успел я дойти до выхода, как меня остановили:
— Позвольте узнать ваше имя? Моя фамилия Крабб, инспектор Крабб, с вашего позволения. Вижу, что вы уже слыхали обо мне.
— Да, инспектор. Я — Ричард Хернкасл, из группы Гэнги Дана.
Он заглянул в записную книжку.
— Так-так, значит, это вы и есть. В таком случае… — Он помолчал, затем сунул книжку в карман, посмотрел на меня пристально и сказал: — Вы сейчас все дела закончили? Отлично. Что намереваетесь делать дальше?
— Если есть с кем, обычно я в это время захожу пропустить стаканчик. Но сейчас никого нет, и я хотел прогуляться.
— Тогда, если не возражаете, мы вместе совершим прогулку, а затем пропустим по стаканчику.
— Хорошо, инспектор.
— Но без особого восторга?
— Сегодня мне вообще не до восторгов. Но поскольку к часу мне надо вернуться к себе в берлогу, то пойдемте погуляем.
И вот мы на улице — яркое солнце бьет прямо в глаза. В котелке, в сорочке с высоким воротничком и с узким черным галстуком, в синем поношенном сюртуке Крабб выглядел здесь посторонним. Он был высокого роста, худой, хотя и широкоплечий; над подбородком торчал длинный, острый нос, из-под которого усы свисали как-то бесформенно и уныло. Глаз я не мог разглядеть, так как он щурился от сильного солнца. Но если он и в самом деле был «грозой преступного мира», как рекомендовал его Фарнесс, то с первого взгляда это трудно было предположить.
— Удивительно здесь дышится, — сказал он, втянув в себя воздух. — И все-таки городишко этот не по мне. Никогда я его не любил, с тех самых пор, как начал соображать, что к чему. Это — гигантская ловушка для выкачивания денег: тут кругом одни дураки да мошенники. Но воздух изумительный. Жаль, что нельзя перекачать его в Вестминстер. Здесь каждый второй пьян от воздуха. Вы только взгляните, что делается вокруг.
Действительно, мы с трудом продирались сквозь толпу курортников. Тут были краснолицые мамаши, папаши в огромных сдвинутых на затылок кепках, молодые люди в нелепых шляпах, хихикающие девицы, подталкивавшие друг друга локтями, визжащие, непоседливые дети — все что-то продавали или покупали, что-то жевали и сосали среди неумолимого ярмарочного гула. Мы спустились на нижнюю аллею; здесь было не так людно, но прямо под нами, до самого моря, — огромного спокойного и равнодушного, чуть более темного, чем белесая голубизна высокого летнего неба, — протянулся пляж, покрытый плотной массой тел всех возрастов, форм и размеров.
Инспектор Крабб остановился, махнул рукой сначала вниз, в сторону переполненного пляжа, затем указал вверх, на главную аллею.
— С некоторых пор все это вызывает у меня вполне определенное чувство. И знаете, какое? Ни за что не догадаетесь: чувство страха. Да, да, я просто боюсь. Сегодня утром я был у вас, в пансионе, беседовал с мистером Оллантоном, это, кажется, ваш дядя. Он мне сказал, что вы в «Паласе». По-моему, единственное, что он мне сообщил. О преступлении он своего мнения высказать не пожелал. Почему? Вам известно, почему он не желает говорить? Дело тут не во мне. Фарнесс писал о том же. В чем тут дело?
Я засмеялся.
— Не его же вы подозреваете?
— Я подозреваю всех. У меня столько подозреваемых, что задохнуться можно. Я подозрителен по роду занятий и от природы. Но я читал протоколы Фарнесса и умею видеть алиби, когда оно бесспорное. И все же я спрашиваю: почему он не желает говорить?
— Я задавал себе тот же вопрос, инспектор, и мне кажется, знаю ответ.
— Тогда выкладывайте, мистер Хернкасл.
В то время Крабб был одним из немногих, кто звал меня мистером Хернкаслом, и от этого я сам себе показался старше, солиднее и преисполнился чувством ответственности.
— Дядя Ник очень умен, — проговорил я медленно. — Кроме того, он горд и тщеславен. Нет, не так. Гордости в нем больше, чем тщеславия. И профессия его — тайна. Он изобретает фокусы и иллюзии.
— Да, я видел его номер. Глаз у меня острый, но и мне пришлось поломать голову. А жена так и поверила, что перед ней индийский маг. Но она хотела в это верить. Извините, что прервал, я вас слушаю.
— Так вот, тайна этого убийства оказалась посложнее его секретов и это — настоящая жизнь. Если бы он мог раскрыть тайну убийства, он бы разговорился, но он не может: сам великий Ник Оллантон зашел в тупик и потому держит язык за зубами.
— Совсем неплохо, мистер Хернкасл, — сказал Крабб. — Может, вы и правы, а может — и нет. Прошу прощения… — Он остановился и положил руку на плечо какому-то человеку, который не спеша прогуливался в сопровождении жены и двух ребятишек. — Кого я вижу, это ты, Паук Иванс?
— О! Привет, инспектор.
Человек махнул жене рукой, чтобы она шла дальше. В глазах его мелькнул страх.
— Уж не на дело ли ты сюда приехал, Паук, а? — осведомился Крабб с каким-то зловещим добродушием.
— Нет. Я просто отдыхаю.
— Не все, Паук. Я только вчера вечером приехал, а уже засек шесть-семь ловких ребят; я их носом чую, даже не глядя. Так что берегись, Паук, играй себе в песочек. — И когда мы прошли дальше, он сказал: — У меня отличная память на лица, и, как я уже сказал, я подозрителен от природы. Там в «Паласе», среди вас, есть кое-кто пострашней Паука Иванса и его дружков. Но сейчас меня интересуете вы, а не они. Сегодня в программе будет выступать человек, который способен задушить еще одну девушку. Страшное это дело. Дальше не пойдем, ладно? А то время уходит, а вам, наверно, хочется выпить кружку пива перед обедом.
И больше он ни о чем не говорил, пока по дороге нам не попался тихий кабачок, где мы уселись в пустом углу со своим пивом.
— Что ж, вечером приду на ваше представление, — на оба, — и еще не раз придется прийти. И за сцену загляну, ведь вы же все время там, верно? Даже Фарнесс и его начальник не верят, что это кто-то со стороны проскользнул в театр и задушил девушку. Это был один из вас.
— Только не я, так что не тратьте зря время, инспектор.
Он вытер усы и поверх кружки многозначительно посмотрел на меня.
— Знаю, что не вы, мистер Хернкасл. Готов даже поручиться, если б у вас и не было непробиваемого алиби. И все же я не боюсь потратить ваше время, не говоря уж о моем. Вы и ваш дядя — члены этой гастрольной труппы. И сами вы — вне подозрений. Поэтому с вами я могу говорить. Но мистер Оллантон говорить не желает. Заявляет, что это мое дело, а не его. Молчит как рыба, — без сомнения, по указанным вами причинам, то есть чувствует себя несостоятельным. Значит, остаетесь только вы, мистер Хернкасл. Вот почему я пристал к вам сегодня, вот почему мы пьем это слишком теплое на мой вкус пиво. Вы хотите, чтобы убийство было раскрыто?
— Да, но…
— Постойте, дайте мне кончить. Вы вместе со всеми бываете за сценой, и, коль скоро мне надо проявлять осторожность, а я человек осторожный, то вы — единственный из всех, с кем я могу поговорить и, так сказать, проверить свои впечатления. Понимаете? Но вы хотели что-то сказать.
— Только одно, инспектор. Конечно, я помогу вам, если смогу. Но должен предупредить: я плохо знаю остальных членов труппы. Мы хоть и гастролируем уже несколько месяцев, по я встречаюсь лишь с немногими.
