Гюстав Флобер - Первое «Воспитание чувств»
В первый год отпущенной ему свободы он довольно много танцевал, даже вальсировал, бурно обедал и ужинал, отдавал ночи — любви, а дни — пуншу, но здоровье от этого пошатнулось, и следующий год он прожил в образцовой умеренности и воздержании, после чего наконец остановил выбор на менее строгом, но вполне разумном образе жизни.
Точно так же сперва он носил волосы до плеч, потом брил голову почти наголо, а теперь шевелюра у него положенной длины.
Итак, он был отменно подготовлен, чтобы воспринять всяческие идеи и действовать любым образом: без труда переходил от одного мнения к другому, противоположному, от брюнетки к блондинке, от жизнерадостности к меланхолии, притом не из скептицизма или презрения, но от уютной убежденности в собственной правоте и движимый стремлением все решать миром, что позволяло ему обманывать самого себя, подчас водя за нос и остальных. Он не слишком верил в истинность любви, безупречность доводов разума, в добродетель женщин и честность мужчин, но при этом полагал, что его-то чувства глубоки, воззрения неопровержимы, любовница от него без ума, а сам он полон редких моральных качеств.
Он не питал больших надежд, тем самым избавив себя от крупных разочарований, и не признавал ничего такого, что бы превысило его способности: все было по нем и для него, а о том, что выше его понимания, он никогда не думал, непосильного — не делал, просто не пытался, и все, ибо основанием его тщеславия стала вера в себя, а его хитрости отдавали изрядной наивностью.
В нежностях его ощущался заметный привкус легковесной поэтичности, ровно столько, чтобы, охотно выказываемая, она не укрылась от чьего бы то ни было внимания; он негодовал на то, что обычно приводит в возмущение, и восхищался всем, что вызывает восторг большинства; узнав о смерти герцога Орлеанского,[105] воскликнул: «Какая утрата!», а по поводу похорон Наполеона: «Как это величественно!», не принадлежа ни к числу скорбящих о первом, ни к тем, кого заставили содрогнуться эти торжества в честь второго.
Не зная подлинной ненависти к кому бы то ни было, лишенный равным образом и серьезных симпатий, он, однако, числил приятелями множество людей, на которых никак не рассчитывал; притом охотно виделся и болтал с ними, хотя был бы раздосадован, если бы встречи слишком участились, ведь не проходило и часа, как он уже с трудом подыскивал темы для разговора.
Ежели карета давила кого-то на улице, он бывал искренно удручен, жалел жертву, хотя и не бросался поднимать, при всем том от подобной оказии его пищеварение весьма страдало, и он охотно давал пять франков по подписке на помощь вдове и сиротам, в то время как другие жалели и сорока су.
Тех, кто злоупотреблял крепкими напитками, Анри не одобрял, ибо предпочитал вино водке; трубочный дым он находил слишком едким, поскольку курил сигареты; точно так же в грустные дни он почитывал Ламартина, а когда хотелось посмеяться, брал в руки Мольера.
Серьезный во всем, он отождествлял себя с обстоятельствами, отчасти следуя за ними и не забывая ими же пользоваться; если какое-нибудь дело у него не выгорало, вину за это сваливал на случай, когда же все получалось, приписывал заслугу целиком себе, ибо имел возможность убедиться, сколь мало свободы дано человеку в его поступках, но какую тем не менее силу он способен извлечь из собственной воли и энергии.
Не испытывая особого почтения к гениальности, он не видел нужды восхищаться великими, относя их достоинства на счет природы; не любя героев, ставил их подвиги в заслугу их же тщеславию. Но странная вещь: он насмехался над энтузиазмом, а скептицизм приводил его в трепет! Не понимал людей, умирающих от любви, ведь сам любил стольких и еще жив, и не представлял, как некоторые обходятся без любви, ведь без нее он бы умер наверняка!
Ему нравилось бывать в свете, потому что там всегда находились женщины, смотревшие на него, и слушающие его мужчины; он сравнивал свою персону только с наиболее блестящими из них, на равных же себе смотрел свысока, а над тупоумием тупиц и уродством уродов втайне насмехался.
При самом гнусном торге он научился не называть покупку ее собственным именем, принимал во внимание, что надо уважать целомудрие бесстыдников и чувствительность грубой черни: воры не любят, когда при них заговаривают о воровстве, а убийцы соответственно об убийстве, ибо, кроме привычки к первому либо второму, и те и другие в глубине души, быть может, очень честные и весьма гуманные люди.
По старой памяти он все еще считал, что наделен нежным сердцем, и ценил в себе высокую мораль, ибо любил порассуждать о нравственном облике других.
Вот так, принимая жизнь всерьез, он ни к чему в ней по-настоящему серьезно не относился; имея благородный нрав, был человечен с себе подобными, честен в отношениях с обществом, но тем не менее стремился переспать со всеми женщинами, использовать всех мужчин и заполучить все возможные деньги; однако к первой из указанных целей он шел, никого не опорочив, ко второй — так, чтобы никто этого не заметил, а к третьей — чтобы никому не пришло в голову его за это порицать или наказывать, поскольку терпеть не мог скандалов и был не большим эгоистом, чем прочие, оставаясь вполне честным малым.
Пока у него не было определенных амбиций, но вскоре они, возможно, появятся, когда он почувствует, что приобрел в жизни еще не все, обзаведясь кое-чем — захочет остального: аппетит приходит во время еды, алчба — при созерцании.
Довершая свое образование, он усвоил начатки множества наук, позволявшие ему выглядеть обладателем универсальных познаний, а одну или две дисциплины, очень частные и узкие, изучил довольно глубоко, желая при случае блеснуть способностью разбираться в тонкостях; его знания математики хватило бы, чтобы вымерить шагами сад, а в химии он смыслил ровно столько, чтобы не показаться неучем аптекарю.
О картинах он предпочитал судить по гравюрам, что имел дома, из истории вызубрил краткие переложения основных событий, но, когда заходит речь о каком-нибудь производстве, он так и сыплет техническими терминами и названиями посвященных данной теме трудов. Всего Корнеля он, разумеется, не прочел, но затвердил назубок два десятка тирад из его наименее известных трагедий; латинских авторов он читает, заглядывая во французские переводы, а греческих — в их латинские версии.
Он бывал в Италии и подчас адресует опровержения по всей форме кое-кому из ученых, пишущих об этой стране. А коль скоро он пожил и в Америке, то не дозволяет в своем присутствии говорить о Новом Свете, не высказав собственного мнения, и ему приходится верить.
За политикой он следит по «Монитёру»,[106] а за искусством — по мелким газеткам; социальная экономия, философия, индустрия, коммерция, общественные работы — у него обо всем найдется что сказать, притом избежав явных глупостей.
Однажды он целую зиму слушал курс анатомии; он ходит на концерты в Консерваторию, даже приобрел кое-какие понятия о композиции, хотя не умеет держать смычка или пропеть застольную песенку.
Он с большим энтузиазмом ведет себя на представлениях пьес, которые входят в моду, и неизменно брызжет сарказмами по поводу провалившихся; его главное достоинство — чуять тот день и час, когда возникнет новая репутация или погаснет прежняя. Тогда он изо всех сил старается приумножить блеск имени на его восходе и поторопить падение тех, кто клонится к закату, так что, когда либо одно, либо другое впрямь происходит, все восхищаются верностью его оценок и независимостью суждений, не считая того, что он получает право завязывать новые дружбы с победителями и тем компенсировать себя за всепобеждающую ненависть поверженных.
Не то чтобы у него, как у его родителя, имелись в запасе готовые мнения по каждому поводу, но, судя о людях на основании одного лишь своего опыта и не ища в этих умозаключениях ничего, кроме ясного результата, из которого можно извлечь выгоду, Анри не принимает в расчет того, чего сам не видит, и более чем охотно предполагает то, что, по его разумению, должно быть, ибо не верит ни в существование мыслей, не могущих быть выраженными вслух, ни в чувства, не приводящие к действию; из-за этого он порой попадает впросак, приписывая влиянию постоянных причин поступки, вызванные мимолетными побуждениями, или выводя важные последствия из малозначительных подробностей. Так, наблюдая множество совершившихся адюльтеров, Анри не замечает тех, что завязываются только в помыслах; он давно разложил все страсти по полочкам, расчертил воображаемую карту сердца границами областей и стран, с тех пор его жизнь потекла спокойно посреди волнений света, но отсюда же понятно, что обширный его ум несколько поверхностен.
Сперва он посвящал себя изучению родов искусства, но бросил это занятие, ибо перестал понимать, что тут еще узнаешь нового (явный признак, что не научился ничему), и с головой погрузился в деятельность практическую, став со временем истинным мэтром. Живопись забросил, находя, что пейзажи всегда лгут, а в портретах никогда нет подлинного сходства, в скульптуре же его обыкновенно отталкивала холодность композиций и неподвижность фигур.
