Чарльз Диккенс - Замогильные записки Пикквикского клуба
— Какого черта вы тут делаете? — закричал старик Лоббс страшнейшим голосом.
И так как Натаниэль Пипкин не мог произнести никакого ответа, старик Лоббс принялся раскачивать его взад и вперед минуты две или три, вероятно, для того, чтоб привести в порядок его мысли.
— За каким чертом вы влезли сюда? — ревел старик Лоббс. — Уж не вздумали ли вы ухаживать за моей дочкой? Не к ней ли вы пришли?
Вопрос этого рода мог быть предложен только ради шутки, потому что старик Лоббс никак не воображал, что школьный учитель осмелится забрать себе в голову такую безрассудную мысль. Поэтому негодование его приняло страшный и отчаянный характер, когда бедняк пролепетал:
— Виноват, мистер Лоббс, вы угадали. Я точно пришел к вашей прелестной дочке. Я люблю ее, мистер Лоббс.
— Как?.. Как?.. — загорланил старик Лоббс, задыхаясь от припадка неистовой злобы. — И вы осмеливаетесь говорить мне это в глаза, пустозвонный болван? Да я задушу… я… я…
Как знать? Быть может, старик Лоббс, проникнутый дикой злобой, в самом деле привел бы в исполнение эту страшную угрозу, если б, к счастью, он не был остановлен другим загадочным явлением, которого он тоже совершенно не ожидал. Двоюродный братец, выступая из другого шкафа, подошел твердым шагом к старику и сказал:
— Остановитесь, сэр. Молодой человек, руководимый благородными и великодушными чувствами, принял на себя чужую вину, в которой я откровенно готов признаться перед вами. Я люблю вашу дочь, сэр, и нарочно пришел сюда, чтоб видеться с нею.
Старик Лоббс широко открыл глаза, но едва ли не шире вытаращил свои глаза мистер Натаниэль Пипкин.
— Так это ты?! — воскликнул Лоббс, получивший, наконец, способность говорить.
— Я, — отвечал молодой человек.
— Да ведь я же запретил тебе ходить в мой дом, давно запретил.
— Точно так, иначе — можете быть уверены — никакой бы нужды не было мне приходить тайком к мисс Марии Лоббс, которую я обожаю.
С прискорбием должны мы сказать о старике Лоббсе, что он уже протянул свою руку на поражение влюбленного кузена; но, к счастью, в эту минуту явилась на выручку прекрасная Мария Лоббс. Заливаясь горькими слезами, она удержала раздраженного отца и бросилась к нему на шею.
— Не останавливайте его, мисс Мария, — сказал молодой человек. — Пусть он поразит меня, если хочет: моя рука ни за какие блага в мире не подымется на седую голову вашего отца.
При этом кротком упреке старик отступил на несколько шагов, понурил голову и нечаянно встретился с глазами своей дочери. Я уже намекал один или два раза, что это были светленькие глазки, и влияние их оказалось весьма сильным даже теперь, когда они наполнились слезами. Избегая красноречивой мольбы этих глазок, старик Лоббс отворотил свою голову; но тут же, как нарочно, наткнулся своим взором на лицо лукавой Кэт, которая в одно и то же время боялась за своего брата и смеялась над бедным школяром, представляя из своей фигуры чудное олицетворение хитрой сирены, способной опутывать с одинаковым искусством стариков и молодых людей. Сделав ласковую гримасу, она взяла руку старика и прошептала ему на ухо какую-то загадочную тайну. Как бы то ни было, старик Лоббс улыбнулся и тут же пришел в такое трогательное умиление, что крупная слеза покатилась по его щеке.
Минут через пять девицы вышли из спальни своей подруги, перемигиваясь между собой и делая чрезвычайно скромные ужимки. Мало-помалу все развеселились, и спокойствие восстановилось. Старик Лоббс набил, наконец, свою пенковую трубку и выкурил ее с таким душевным наслаждением, какого не испытывал лет двадцать кряду.
Натаниэль Пипкин, как муж благоразумный и ученый, мигом понял и сообразил, что смертный не устоит против судьбы. На этом основании он скоро подружился с отцом счастливой красавицы, а тот еще скорее выучил его курить пенковую трубку. Много лет спустя часто сиживали они вместе в садовой беседке: пили и курили, и говорили дружелюбно. Исцеленный от нежной страсти, мистер Пипкин присутствовал в качестве свидетеля при бракосочетании Марии Лоббс с ее двоюродным братцем, как это значится в метрической книге приходской церкви. Из других документов почерпнули мы известие, что в ту самую ночь, когда праздновалась свадьба, Натаниэль Пипкин был посажен под арест за буйство, произведенное на улице в пьяном виде вместе с тонконогим подмастерьем старика Лоббса.
• • •
Глава XVIII. Объясняющая вкратце два пункта: во-первых, могущество истерических припадков и, во-вторых, силу обстоятельств
После знаменитого бала на даче миссис Гонтер пикквикисты в продолжение двух суток оставались в Итансвилле, терпеливо дожидаясь известий от своего достопочтенного вождя. Мистер Топман и мистер Снодграс должны были еще раз довольствоваться развлечениями в гостинице «Сизого медведя», между тем как мистер Винкель, повинуясь убедительным просьбам, продолжал украшать своим присутствием гостеприимный дом журналиста, посвящая все свои досуги угождениям и обществу прелестной леди. Случалось иной раз, что сам мистер Потт присоединялся к их дружелюбной беседе. Глубоко погруженный в умозрительные и практические соображения относительно сокрушения «Журавля» и всех беспокойных врагов добродетельной «Синицы», мистер Потт весьма редко снисходил с высоты своего умственного величия к общему уровню толпы; но теперь, проникнутый истинным уважением ко всем вообще сочленам ученейшего клуба, великий человек спускался довольно часто со своего возвышенного пьедестала и ходил по ровной земле, применяясь к понятиям и нравам обыкновенных смертных.
Таково было отношение журналиста к своему столичному жильцу. Однажды мистер Винкель, упоенный сознанием своего внутреннего благополучия, сидел в столовой с газетой в руках, сладко мечтая о счастье пользоваться благосклонностью хорошенькой миледи. Вдруг дверь столовой отворилась и затворилась с какой-то судорожной поспешностью, и в комнату вошел мистер Потт, красный, как изжаренный гусь. Легко представить изумление мистера Винкеля, когда Потт, с презрением отвергнув его руку, заскрежетал зубами и прошипел задыхающимся голосом:
— Змий!
— Сэр! — воскликнул мистер Винкель, судорожно вскочив со стула.
— Змий! — повторил мистер Потт, одновременно возвышая и подавляя свой голос. — Вы змий, сэр, пресмыкающийся змий!
Мудреная задача. Если не далее как в два часа утра вы стояли с вашим приятелем на самой дружеской ноге и если потом этот самый приятель, увидевшись с вами в половине десятого, величает вас змием, пресмыкающимся змием, то, уж само собою разумеется, надобно прийти к заключению, что в этом промежуточном времени случилась какая-нибудь неприятность, недоразумение или что-нибудь в этом роде. Так, по крайней мере, думал мистер Винкель. Он бросил на мистера Потта изумленный взгляд и старался разгадать по чертам его лица, что именно должно происходить в его душе. Но разгадать нельзя было ничего, и мистер Винкель в свою очередь сказал исступленным голосом:
— Змий, сэр! Змий, мистер Потт! Что вы под этим разумеете? Вы шутите, сэр!
— Шучу, сэр! — воскликнул мистер Потт, делая грозное движение правой рукой. — Шучу, сэр! Но нет, я буду спокоен, сэр; я буду неподвижен.
И в доказательство своего спокойствия мистер Потт упал в кресло, продолжая скрежетать зубами.
— Почтеннейший! — сказал мистер Винкель.
— Почтеннейший! — перебил мистер Потт. — Как вы смеете называть меня почтеннейшим, сэр? Как вы смеете смотреть мне прямо в глаза?
— Очень хорошо, сэр, если уж на то пошло, — возразил мистер Винкель, — как вы смеете называть меня змеей и смотреть мне прямо в лицо?
— Очень смею, потому что вы пресмыкающаяся змея, сэр.
— Докажите это, сэр! — с жаром сказал мистер Винкель. — Докажите это!
Злобная улыбка исказила лицо почтенного издателя «Синицы», когда он вынул из кармана утренний листок «Журавля». Бросая газету через стол, он указал мистеру Винкелю пальцем на какой-то параграф.
Мистер Винкель взял газету и прочел: «Всем известно, что один из наших граждан, унижающий собою одновременно достоинство человека и писателя, осмелился в продолжение последних выборов делать гласно обидные и гнусные намеки на частную жизнь и дела последнего нашего кандидата, мистера Фицкина, который — мы смело утверждаем это — непременно добьется достойной чести быть нашим представителем. Любопытно было бы знать, что собственно хотел разуметь этот гнусный итансвилльский гражданин? Ничего, разумеется: злоба ослепила его глаза, и он — мы уверены — без всякого определенного смысла принял на себя позорную роль клеветника. Что сказал бы этот злодей, если б мы, подобно ему, забывая все условия приличия и чести, вздумали поднять завесу, которая, к счастью, скрывает его частную жизнь от общего осмеяния и позора? Что подумал бы он, если б мы решились указать, разъяснить и объяснить факты и такие обстоятельства, которые, впрочем, без того известны всем и каждому в нашем городе, кроме этой деревянной головы, засоренной нелепейшим вздором и хламом, где нет более никакого места для светлой человеческой мысли? Что если мы поместим на столбцах нашей газеты начало остроумного стихотворения, только что полученного нами от одного из наших почтенных корреспондентов?
