Эмиль Золя - Западня
— А ведь сократи вы немного свои расходы, вы сумели бы расплатиться, — продолжала кружевница. — Сознайтесь, вы не жалеете денег на еду и много тратите зря, я уверена… Давали бы вы нам хоть десять франков в месяц…
Ее прервал Гуже.
— Мама! Мама! — позвал он из своей комнаты.
Она вышла, почти тотчас вернулась назад и, опять усевшись у окна, переменила разговор. Видно, кузнец попросил ее не требовать денег с Жервезы. Но не прошло и пяти минут, как она не удержалась и снова заговорила о долге. Да, она давно это предвидела: кровельщик пропьет прачечную и доведет жену до беды. Если бы сын послушался ее, он ни за что не дал бы им взаймы этих пятисот франков. Теперь он был бы женат, и тоска не грызла бы его; кто знает, быть может, вся его жизнь вконец загублена? Она все больше раздражалась, говорила очень резко, явно обвиняя Жервезу в том, что они вместе с мужем одурачили ее простофилю сына. Да, есть женщины, которые лгут и притворяются годами, но дурное поведение не утаишь, рано или поздно оно выплывет наружу.
— Мама! Мама! — снова позвал Гуже, на этот раз более резко.
Госпожа Гуже вышла и, вернувшись, опять принялась за кружево.
— Зайдите к нему, он хочет вас видеть, — сказала она.
Жервеза не затворила за собой двери. Она вся дрожала от волнения: ведь это было равносильно признанию в их взаимном чувстве перед г-жой Гуже. Уютная комнатка с узкой кроватью и множеством картинок на стенах напоминала комнату пятнадцатилетнего подростка. Гуже, потрясенный рассказом мамаши Купо, лежал поверх одеяла, его огромное тело бессильно вытянулось, глаза покраснели, красивая светлая борода была еще мокра от слез. Видно, в припадке бешенства он яростно колотил своими увесистыми кулачищами по подушке, потому что из прорванной наволочки вылезал пух.
— Послушайте, мамаша не права, — сказал он чуть слышно. — Вы мне ничего не должны, я не хочу и говорить об этом.
Приподнявшись, он посмотрел на Жервезу. И тотчас же его глаза наполнились слезами.
— Вы больны, господин Гуже, — прошептала она. — Пожалуйста, скажите, что с вами?
— Спасибо, ничего. Вчера очень устал. Посплю немного, и пройдет.
Но тут он не выдержал и простонал:
— Боже мой! Боже мой! Как же это могло случиться, почему? Ведь вы поклялись мне. И вот случилось, случилось!.. Боже мой! Мне слишком тяжело, уходите!
И он сделал знак рукой, кротко умоляя ее уйти. Жервеза не подошла к кровати, она покорно вышла, отупевшая, не зная, что ему сказать в утешение. В соседней комнате она взяла свою корзину, но все еще медлила, стараясь найти какие-нибудь слова, и ничего не находила. Г-жа Гуже продолжала работать, не поднимая головы. Наконец она первая нарушила молчание.
— Ну что ж, до свиданья, пришлите мне белье. Потом рассчитаемся.
— Да, да, хорошо, до свиданья, — пробормотала Жервеза.
Она медленно затворила за собой дверь, бросив последний взгляд на эту чистенькую, тщательно прибранную квартирку, где как бы осталась частица ее порядочности. Она вернулась домой, машинально, как корова, которая бредет в стойло по привычке, не различая дороги. Мамаша Купо сидела на стуле возле печки: в этот день она впервые встала с постели. Но Жервеза даже не упрекнула старуху: она чувствовала себя такой усталой, все кости у нее болели, словно ее избили; она думала, что жизнь слишком тяжела и хорошо бы подохнуть вот тут, на месте, да ведь самому-то не вырвать сердца из груди.
Теперь Жервезе было наплевать решительно на все. Что бы ни случилось, она лишь досадливо махала рукой и при каждой новой неприятности с еще большей жадностью наедалась по три раза в день — другого утешения у нее не было. Пусть прачечная развалится, ей все равно, только бы не остаться под обломками; она с радостью уйдет куда глаза глядят, даже без рубашки. И действительно, ее заведение разваливалось, не сразу, а постепенно, день за днем. Заказчики теряли терпение и переходили к другим прачкам.
Г-н Мадинье, мадемуазель Реманжу и даже Боши вернулись к г-же Фоконье, которая была гораздо аккуратнее Жервезы. Всем надоело по три недели требовать затерявшуюся пару чулок или получать сорочку с жирными пятнами, оставшимися с прошлого воскресенья. Жервеза не робела, она честила заказчиков на все корки и кричала им вслед: «Скатертью дорожка!» Да, она рада-радешенька, что не придется больше возиться с их грязью. Вся улица может отдавать белье другим прачкам — меньше заразы будет в доме, да и работы поубавится. А пока что у нее оставались только самые никудышние клиенты — потаскушки, никогда не платившие вовремя, неряхи, вроде г-жи Годрон, стирать на которых не бралась ни одна прачка на Новой улице: уж больно воняло от их белья. Прачечная Жервезы прогорала, ей пришлось рассчитать свою последнюю работницу — г-жу Пютуа; теперь она осталась одна с ученицей, косоглазой Огюстиной, которая с годами все больше глупела; но работы часто не хватало даже на двоих, и они часами сидели, сложа руки. Словом, разорение было полное. Надвигалась нищета.
Вслед за ленью и бедностью в дом, разумеется, пришла и неряшливость. Трудно было узнать нарядную небесно-голубую прачечную, которой Жервеза так гордилась когда-то. Витрину перестали мыть, и она сверху донизу была забрызгана проезжавшими экипажами. На латунной проволоке висели какие-то серые лохмотья, оставшиеся от заказчиц, умерших в больнице. Но еще плачевнее прачечная выглядела внутри: от сушившегося под потолком белья обои в стиле Помпадур отклеились и висели клочьями, как пропыленная паутина; чугунная печка, продырявленная кочергой, торчала в углу, точно куча железного лома в лавке старьевщика. За гладильным столом, казалось, пировал целый полк солдат: он был залит кофе и вином, измазан вареньем, покрыт масляными пятнами. В помещении стоял смешанный запах прокисшего крахмала, плесени, подгоревшего сала и грязных тряпок. Но Жервеза чувствовала себя здесь уютно. Она не замечала, что все кругом ветшает, она ко всему притерпелась, привыкла к дырявым обоям и пыльной витрине, привыкла и к тому, что ходит в рваной юбке и больше не моет шеи. Она с удовольствием купалась в этой грязи, словно отдыхала в теплом гнездышке. Пусть все идет прахом, пусть пыль заполняет щели и устилает прачечную бархатистым ковром, пусть жизнь в доме замирает среди сонной одури и лени — в этом было какое-то наслаждение, баюкавшее ее. Главное — спокойствие, а на остальное начхать! Долги непрестанно росли, но это ее уже не тревожило. Она постепенно теряла всякий стыд; заплатит она или не заплатит, бог весть, — лучше не думать об этом. Если ей отказывали в кредите в какой-нибудь лавке, она обращалась в соседнюю. Она задолжала всему кварталу, на каждом шагу натыкалась на кредиторов, от которых убегала сломя голову. На одной только улице Гут-д’Ор Жервеза уже не смела проходить мимо угольщика, мимо бакалейщика и зеленщицы; если она шла стирать белье, то делала большой крюк по улице Пуассонье, что отнимало добрых десять минут. Теперь лавочники нередко ругали ее, обзывали мошенницей. Как-то вечером торговец, продавший мебель Лантье, поднял такой крик, что сбежались соседи; он грозил задрать Жервезе юбку и взять свой долг натурой, коли она не раскошелится. Конечно, после таких сцен она дрожала от волнения, но тут же встряхивалась, как побитая собачонка, и забывала о неприятности, а вечером обжиралась за троих. Ну и нахалы, чего они к ней привязались? Нет у нее денег, и все тут, прикажете ей самой чеканить монеты? Торговцы и так изрядно воруют, могут подождать, пока им заплатят. И она вновь погружалась в спячку, стараясь не думать о том, что неизбежно случится не сегодня-завтра. Вот тогда она и решит, что делать, а теперь пусть к ней не пристают.
Между тем мамаша Купо поправилась. Прачечная кое-как продержалась еще год. Летом обычно было побольше работы: гулящие девки с внешних бульваров несли в стирку белые нижние юбки и перкалевые платья. Но, в общем, дела шли из рук вон плохо, и вся семья катилась под гору; правда, день на день не приходился — иной раз в животе урчало от голода, а иной раз в доме обжирались жареной телятиной. Теперь по улице постоянно шныряла мамаша Купо: пряча какой-то сверток под передником, она делала вид, что гуляет, а на самом деле спешила в ломбард на улицу Полонсо. Она шла, ссутулившись, с елейным и смиренным видом святоши, семенящей к обедне. В сущности, она любила такие делишки, ей нравилось возиться с деньгами, торговаться, и продажа старья была по нутру этой заядлой сплетнице. Служащие ломбарда прекрасно знали ее; они прозвали старуху «Мамаша — дай четыре»: стоило дать ей три франка за сверток величиной с кулачок, как она тут же запрашивала четыре. Жервеза готова была разбазарить весь дом; ее обуяла страсть закладывать, она остриглась бы наголо, если б волосы принимали в залог. Ведь так удобно сбегать на улицу Полонсо за разменной монетой, когда не на что купить четырехфунтовый хлеб. Мало-помалу весь домашний скарб перекочевал в ломбард — белье, одежда, даже мебель и рабочий инструмент. Сначала Жервеза пользовалась каждым подвернувшимся заработком и выкупала свои вещи, даром что через неделю их снова перезакладывала. Потом она плюнула на свое барахло и даже продала квитанции. Раз только сердце ее сжалось от боли: в тот день ей пришлось отдать каминные часы, чтобы уплатить двадцать франков судебному исполнителю, пришедшему описывать их имущество. Ведь прежде она клялась, что скорее с голоду помрет, чем расстанется со своими часами. И когда мамаша Купо унесла их в картонке из-под шляпы, Жервеза упала на стул, бессильно опустив руки, и заплакала, точно она лишилась чего-то очень дорогого. Но стоило мамаше Купо принести вместо двадцати целых двадцать пять франков, как эта неожиданная удача, эти лишние пять франков утешили ее; она тут же послала старуху купить на четыре су водки, чтобы спрыснуть монету в сто су. Теперь, когда обе женщины бывали в ладу, они частенько потягивали ликер или водку, примостившись на кончике гладильного стола. Мамаша Купо умела удивительно ловко принести в кармане передника полный до краев стакан, ни капли не расплескав по дороге. К чему соседям знать об этом? На самом же деле соседи прекрасно все знали. Зеленщица, торговка потрохами и приказчики из бакалейной лавки говорили при виде мамаши Купо: «Гляди-ка, старуха понесла вещи в заклад» или же: «Гляди-ка, старуха прячет „ерша“ в кармане». И, разумеется, это еще больше восстанавливало соседей против Жервезы. Она только и делает, что лакает вино, и скоро поди пропьет и свое заведение. Да, да, еще немного, и от прачечной ничего не останется — как корова языком слизнет.
