Владислав Реймонт - Брожение
— Вы должны непременно с дороги отдохнуть. Уже поздно, третий час.
— Нет, нет, я посижу около отца до утра, может быть ему что-нибудь понадобится.
«Вы немедленно пойдете спать. Я сам позабочусь об отце», — поспешно написал доктор на бумаге, успев уже надеть свой респиратор.
— Хорошо. Я чувствую себя очень усталой, у меня страшно болит голова. — Она сжала виски руками и грустно посмотрела на Анджея.
— Спокойной ночи, — произнес он, взяв ее за руку.
— Скажите, а завтра вы… — заговорила она с усилием.
— И завтра и всегда; моя жизнь принадлежит вам, — сказал он просто.
Нервы Янки не выдержали: она села и расплакалась. Он поцеловал ей руку, поцеловал ее наклоненную голову поцелуем, полным преданности и любви, и уехал.
У нее не хватило сил подняться, не хватило сил даже поблагодарить его за неслыханную доброту; Янка, не вставая, с глазами, полными слез, взглядом проводила его до двери. Затем она посмотрела на доктора, который молча расхаживал по комнате, проверяя, по обыкновению, окна, двери, форточки. Строго глянув на нее, он жестом дал понять, что время ложиться в постель. Но Янка ничего не замечала. Она чувствовала себя смертельно усталой, а к этому прибавлялось еще мучительное раскаяние, смешанное с благодарностью к Анджею. Все это так расстроило ее, что она плакала, плакала, даже не замечая слез.
Где-то по лесу мчались сани. Далекое эхо колокольчиков пробилось сквозь стекла и ворвалось в томительную тишину комнаты, пропитанной запахом карболки.
«Зачем он уехал?» — думала Янка, немного придя в себя и посмотрев в окно на побелевшую от снега землю и синее звездное небо. Она вся съежилась от пронизывающего холода и страха.
Она поднялась, набросила платок, собравшись заглянуть к отцу, но доктор преградил ей дорогу.
— Он спит, — прошептал доктор, снимая респиратор. — Вам тоже пора.
Она покорно пошла к себе.
— Я боюсь, — прошептала она тихо, вернувшись обратно.
— Чего?
— Не знаю, со мной творится что-то такое, в чем я сама не могу разобраться. Меня тревожит какое-то мрачное предчувствие. Мне страшно: я боюсь тишины, боюсь темноты, боюсь одиночества. Мне почему-то кажется, что если я останусь одна, случится что-то ужасное. Говорите, доктор, говорите, — умоляла она его.
— Нервное возбуждение, и больше ничего; вам надо выспаться, и все пройдет.
— Нет, расскажите мне лучше, доктор, что произошло с отцом. Прибавьте в лампе огня и заприте двери — мне очень холодно.
Ее трясло, как в лихорадке.
— Сейчас не время рассказывать, но, если хотите, я расскажу вам то, что знаю и о чем догадываюсь; возможно, это успокоит вас. После того как вы уехали, он несколько дней был совершенно здоров, только требовал от Яновой подавать на стол два прибора да по вечерам запирался на ключ и с зажженной свечой расхаживал по комнатам и озирался. Залеские перед отъездом устроили прощальный вечер, он тоже был там и, как рассказывает Бабинский, вел себя вполне спокойно. Однако, вернувшись оттуда, велел Яновой позвать вас и не хотел верить, что вы уехали. Выругав Янову, он пошел искать вас по квартире, по всей станции, искал на дороге, даже в лесу. Утром, как обычно, он отправился в канцелярию и пробыл там несколько часов, все время разговаривая и ссорясь сам с собой, или, скорее с этим своим двойником, но служебные обязанности исполнял исправно.
С окружающими он вступал в разговор все реже и все чаще не спал ночами, все ходил по комнатам и искал кого-то. Позавчера ночью кухарку разбудили глухие крики и треск ломаемой мебели. Она растолкала Роха, и они вместе вбежали к Орловскому. Он стоял посреди комнаты и смеялся, а потом опять принялся кого-то искать, ломать вещи, заглядывать под стол, топать ногами и злобно кричать на своего двойника:
«Где она? Мечик, черт возьми, убью!»
Рох и кухарка больше ничего не слышали: увидев их, Орловский бросил в Роха стулом; они убежали. Утром кухарка снова заглянула в его комнату. Окна были выбиты, свеча догорела, а он, обмотанный сорванными с окна занавесками, чехлами с мебели, обезумевший, окровавленный, страшный, сидел в углу.
— Ужасно! Ужасно!.. — шептала Янка. Сердце ее переполнилось такой болью, что из груди вырвались сдавленные, хриплые стоны. Она опустила голову, сознавая всю тяжесть своей вины.
«Это он из-за меня. Я виновата», — думала она, почти теряя рассудок.
— Ну вот, пожалуй, и все, — закончил доктор, понимая ее состояние.
— Нет, доктор, говорите, я хочу знать все, — попросила она, жадно хватая посиневшими губами воздух. Она посмотрела на доктора с такой мольбой и страхом отчаяния, что он взял ее за руку и взволнованным голосом сказал:
— Вашей вины здесь почти нет. Как бы вы ни поступили, он бы неизбежно кончил безумием. Я говорю вам это вполне откровенно, так как я был не только его другом, но и врачом.
— Почти никакой, почти, — повторила она медленно, теперь уже ясно сознавая, что очень виновата, и в памяти всплыли тысячи ссор, обид, возникавших между ними по ее вине.
— Да к тому же, кто может знать границы и силу влияния и воздействия одной души на другую? Кому известно — кто виновен? Кто должен отвечать за несчастья, которые случаются с людьми? Все виновны, и все обижены. Так всегда бывает на свете. Да успокойтесь же, что совершилось, того не вернешь. Факты — это трупы, которых никто не воскресит, как никто никогда не воскресил еще прошедшего дня. Вы можете думать об этом несчастье — размышления притупляют остроту чувств. Да, да! — Он откашлялся и долго сидел без движения, устремив глаза в окно.
Янка тоже молчала. Тишина раздражала ее; однообразие тишины прерывал только ветер, который бил сухим снегом в окно, да откуда-то издалека доносились слабые отголоски, похожие на вой волков и на треск веток в лесу. Из комнаты Орловского слышались порой протяжные стоны; звуки дрожали и расплывались в тишине.
— Я кончаю, — заговорил снова доктор. — Вчера утром ваш отец направился в канцелярию, поздоровался со всеми и ушел к себе. Хотя там был уже присланный вместо него дирекцией человек, который был осведомлен обо всем, он не обратил на него внимания, сел на диван и задремал. Чтобы не беспокоить его, этот человек вышел. Через некоторое время пан Бабинский, дежуривший на телеграфе, услышал звук запираемой на ключ двери, а затем удары и крики:
— Убью, убью! Хватит с меня, хватит!
К нему стучали и просили, чтоб он открыл, но напрасно.
Все стояли перед дверью и прислушивались. Вдруг дверь распахнулась и в ту же минуту опять захлопнулась. Было лишь видно, что Орловский сделал движение, словно силой кого-то вытолкнул. Он избавился от своего второго я. В его больном мозгу родилась вполне здравая мысль — отделаться навсегда от двойника. И когда Орловский услышал за дверью шум, он, конечно, подумал, что это ломится обратно его двойник. Тогда он свалил в одну кучу бумаги, сломанные стулья, компостеры, даже сорванные с печей дверцы, облил все это из лампы керосином и поджег. Он, видимо, воображал, что подобным образом сожжет своего мучителя.
Между тем пробовали взломать двери, но напрасно. И только когда в щели стал просачиваться дым, Сверкоский выбил со стороны платформы окно и вскочил в комнату. Он услышал лишь душераздирающий крик:
«Жив, жив!» — и стук падающего тела. Сверкоский кинулся обратно — его душил дым, комната была объята огнем. Наконец выломали двери, и Орловского вынесли оттуда полуживого. Он упал прямо в огонь и обгорел… Вот и вся история. Печальная история!
Доктор надел респиратор, поглядел на Янку и направился к больному. К ней он больше не возвращался. Лампа догорала. Мутный полумрак зимнего рассвета заполнил комнату, обнажив контуры предметов.
Янка пошла к себе, прислонилась головой к оконной раме и, ни о чем не думая, ничего не чувствуя, равнодушно следила за мутными клубами тумана, который поднимался над болотами и расползался по лесу; она смотрела на бледнеющие звезды, на багровые лучи рассвета, которые врезались в серые облака, сея пурпурные отблески на снег, леса и поля.
Она ни о чем не думала, но воображение ее невольно воспроизводило слышанное и рисовало все с такой ясностью и неумолимостью, что Янка задрожала от страха. Ей казалось, что все это происходит сейчас, что там, за окном, она видит страшный призрак, который смотрит на нее своими выжженными глазницами.
— Отец, отец! — зарыдала она, охваченная таким пароксизмом ужаса, что сама чуть не впала в безумие. Ей захотелось крикнуть и убежать, но она лишь беспомощно вытянула вперед руки и упала без чувств на пол.
XIII
Настало утро. Орловский был похож на обгоревшее дерево. Доктор сменил повязки на лице и на голове.
— Сомневаюсь, чтобы удалось спасти глаза, — сказал он Янке.
— Возможности нет никакой?
