ЛЕОНИД ГРОССМАН - ЗАПИСКИ Д’АРШИАКА МОСКВА
Геккерн насторожился.
– Мы должны все учитывать и не терять ни единой возможности к достойному выходу из создавшегося положения. Взвесим еще раз все шансы. Обдумаем сообща, как должен вести себя Жорж у барьера.
Он нервно прошелся по комнате и, присев к письменному столу, стал деловито и последовательно излагать свой план.
– Итак, мой основной тезис: убийство Пушкина – достойный акт для подлинного легитимиста, но нечего скрывать, что эта смерть нанесла бы непоправимый удар всей нашей карьере – как моей, так и твоей, Жорж. Не думаю, чтобы при таком исходе поединка мне бы удалось сохранить мой пост посла в Петербурге; ты же, несомненно, будешь разжалован в рядовые и сослан. Все, чего с таким трудом, годами, невероятным напряжением воли, упорными расчетами, мне удалось наконец достигнуть, рухнет в одно мгновенье. Даже наш верный и удачный ход в ноябре потеряет всякий смысл и станет ненужной и нелепой жертвой.
Посланник остановился. Ему, казалось, не хватало дыхания.
– Вникните, прошу вас, в значение этого момента: через какой-нибудь час может быть зачеркнуто навсегда дело целой жизни, и в какой момент! Когда мы связались семьей, которая скоро увеличится, когда нужны крупные средства, когда необходимо во что бы то ни стало укреплять свое положение и влияние… Размеры катастрофы неисчислимы – это потеря всего, это европейский скандал, это публичное ошельмование…
Д'Аршиак прав, нам необходимо принять следующее решение: при малейшей готовности Пушкина пойти на спокойное и приличное разрешение дела – без смертельного исхода во что бы то ни стало – немедленно же пойти ему навстречу и ограничиться минимальным удовлетворением. Оскорбление, конечно, должно быть смыто кровью. Жорж такой превосходный стрелок, что он сумеет безошибочно нанести на расстоянии десяти шагов нужную и безопасную рану, скажем – в ногу, это
280
было бы лучше всего. В этом случае оскорбление будет смыто и никаких катастрофических последствий не наступит. Гауптвахта, быть может, крепость на два-три месяца – и только. Сочувствие общества будет на нашей стороне, ввиду тяжести оскорбления и незначительности последствий. В этом случае все поправимо и, может быть, наше положение даже улучшится. Император давно уже недоволен Пушкиным, – не вышлет ли он его в деревню за оскорбление иностранного посла и дуэль с кавалергардом ее величества? Вы подумайте только, какое блаженство – Петербург без Пушкина!…
– Да, но и без Пушкиной, – тихо произнес д'Антес.
– Теперь не время думать об этом, – строго заметил посол. – Дело слишком серьезно, чтоб вмешивать в наши расчеты женщину. Прошу тебя принять все мои решения. Верь, что мне всего дороже твоя жизнь.
Д'Антес не возражал.
– Но если бы, – продолжал Геккерн, – этот сорвавшийся с цепи явился на место встречи со свойственными ему кровожадными намерениями, – нужно быть к нему беспощадным. За его желание умертвить Жоржа он сам должен умереть. Никаких колебаний, никакого сожаления, никаких соображений о последствиях, ибо малейшее послабление может стоить жизни Жоржу. Как только выяснится непримиримость Пушкина – немедленно же убить его! Да, убить, ибо никакая рана не обеспечивает от возможности встречного выстрела. Одним якобинцем станет меньше, и не нам жалеть об этом.
– Ты прав, отец, – заявил Жорж, – у меня слагалось такое же решение: по возможности нанесение легкой раны, но в случае крайности – быстрота, меткость и беспощадность. Я добился поединка – я отстою в нем и честь и жизнь! Если потребуется, поверьте, я сумею действовать так, что Пушкин не даст и одного выстрела! Я отправлю его к праотцам прежде, чем он успеет об этом подумать, и, уж во всяком случае, раньше, чем он спустит курок.
Я взглянул на часы. Время встречи приближалось. Барон подошел к Жоржу, обнял обеими руками его голову и долго не прерывал своего прощального поцелуя.
– Я верю в тебя и в нашу победу, – сказал он наконец, – помни же: по возможности быстрое и осторожное маневрирование, в случае необходимости – беспощадный смертельный удар.
281
XII
Мы вышли от Геккернов. С Невы дул сильный ветер, поднимавший снежную пыль и безжалостно трепавший пелерину на шинели д'Антеса. Мы сели в извозчичьи парные сани и понеслись к далекой Комендантской даче, месту завершения разыгравшихся событий.
Жорж был изумительно спокоен. Он казался только несколько серьезнее обыкновенного. Мастерство в стрельбе, прославившее его еще в Сен-Сире, должно было сообщать ему уверенность и внутреннюю твердость.
Словно угадывая мои мысли, он произнес:
– Пушкин – великолепный стрелок. Жена рассказывала мне недавно о его бретерстве. Он не раз выходил к барьеру, но никогда еще не был ранен…
– Он служил когда-нибудь в войсках? – спросил я.
– Нет, но всегда мечтал об этом и, кажется, готовился к военной карьере. Еще в Лицее дружил с гусарами, затем где-то на юге, куда он был сослан в молодости, вращался в обществе офицеров, кутил с ними, сражался в карты и, видимо, состязался в искусстве владеть пистолетом. Говорят, он простреливает туз на тридцати шагах.
– А ты, Жорж?
– Я с любого расстояния, – усмехнулся он.
Мы свернули на Дворцовую набережную. Воздух начинал чуть-чуть синеть. К нам навстречу неслись бесчисленные сани, развозившие петербургскую знать с модного развлечения – катаний по льду Невы.
Эти северные состязания пользовались в то время в Петербурге всеобщим успехом. Конские ристалища по застывшей реке или простонародные катанья с гор одинаково увлекали общество столицы, гвардию и двор. Издалека мы могли наблюдать последние заезды. В дробном звоне и переливчатой перекличке бубенцов проносились на своих стальных лезвиях широкие, низкие сани, увлекаемые тройками великолепных коней. Мы невольно залюбовались этими мощными скакунами с огнедышащими мордами, напряженными мускулами и серебрящимися от инея гривами под расписными дугами и тяжелыми металлическими украшениями русской упряжи. Огромный овальный путь, вычерченный полозьями по массивному стеклу реки и отгороженный пикетами с протянутыми канатами, представлял собою поле состязания, идущее от самого Адмиралтейства до конца Зим-
282
него дворца. Вокруг по льду реки, по набережным и мостам расположилось множество экипажей, саней, троек, карет с радостно возбужденными зрителями. Самые знаменитые жокеи Парижа и Лондона не привлекают к себе во время прославленных королевских скачек такого жадного внимания, как эти силачи-кучера в четырехугольных бархатных шапках, в зеленых и синих кафтанах с блестящими пуговицами по бокам. Быстро несясь к нашей цели, мы успели оглядеть беглым взором эту редкостную картину зимних катаний на Неве.
Но зрелище уже, видимо, заканчивалось. Последние тройки описывали свои эллипсы по мутному стеклу неподвижной реки; последние любители сильных ощущений низвергались на крохотных салазках с высоты снежных склонов Невы, чтобы волнообразно нестись по кривым уступам особого ледяного хребта.
Толпа редела. Два конногвардейца успели крикнуть из своих саней д'Антесу, что мы запоздали на гулянье. Молоденькая Воронцова лукаво и весело улыбнулась нам на наш поклон. Внезапно Жорж вздрогнул и резко повернул голову. Я взглянул в том же направлении.
Нам навстречу, уже почти вровень с нашими лошадьми, катил открытый экипаж. С возвышения рессорного кузова, слегка колеблясь от быстрого движения коляски, легко и грациозно кутаясь в черный соболь, на нас смотрела прозрачными и радостными глазами она, прекраснейшая из прекрасных. Мороз, покрывший легким румянцем ее бледные щеки, матовый налет инея на выбивающихся из-под меха пепельных прядях, оживление от зрелища и движения – все это придавало ей неожиданное сходство с юной русской девушкой, закаленной и украшенной своей северной природой. Она мгновенно промелькнула перед нами с сияющей улыбкой ответного приветствия, в неизменном великолепии своего спокойствия, блаженного неведения людей и надземного непонимания их страстей, вожделений и ненавистей.
У меня больно сжалось сердце. Железная рука смерти уже высоко взметнулась над ней, – а она, не видя, не зная, не чувствуя опасности, триумфально сияла бесстрастными улыбками и по-прежнему скользила по нашей кровавой и жестокой действительности каким-то магическим и бесплотным виденьем.
– А ведь знаешь, – произнес д'Антес через минуту, когда мы уже пересекали ледяную равнину Невы и неслись в направлении колокольни Петра и Павла, – а
283
ведь знаешь, что бы там ни было, я, вероятно, в последний раз только что увидел ее. Ты понимаешь – никогда, никогда больше…
Я захотел возразить, но не нашелся. Внезапно я понял, что для д'Антеса ужас предстоящей дуэли был только в этом. Независимо от исхода поединка, он навсегда терял всякую возможность продолжать свой роман, надеяться, добиваться и верить в счастливое достижение. Неизбежная разлука сегодня обрывала его трехлетнюю страсть. В этом отношении расчет Пушкина был безошибочным. Кровавым столкновением, хотя бы даже ценою жизни, он решительно и бесповоротно отстранял соперника от своей жены.
