Николай Чебаевский - Если любишь
В кустах, где послышался ему плач, он никого не нашел. Но стоило ему выйти на тропку, как опять показалось: там кто-то всхлипывает. Значит, Алка нарочно затаилась! Плюнуть бы и отправиться домой, раз так. Небось, жутко сделается одной, перестанет прятаться, живо догонит… Но… Кто может поручиться, что выкинет Алка, с ее характером. Сейчас затаилась, видеть его не хочет, а уйдет он — вдруг сгоряча да назло ему кинется в реку?
Понять и ее тоже надо. Не притворяется же она, на самом деле ей теперь горько и страшно… Рассудив так, Максим принялся настойчиво убеждать Алку: пусть она не злится, никто не виноват. Он даже признался, что последнее время стал по-настоящему уважать ее, и теперь это уважение ничуть не пошатнулось. Долго и неуклюже изъяснялся он в этом духе. Алка не отзывалась.
— Тогда играем в молчанку! Сиди там, где спряталась, а я сидеть буду здесь, под обрывом…
Но играть в такую молчанку выдержки не хватило. Никогда, даже мальчонкой, не боялся он темноты. А теперь она повергала его в суеверный страх. Мерещилось черт те что! Даже ночной, проникающий сквозь мокрую рубашку холод заставлял вздрагивать не просто зябко, а так, будто тела касались ледяные костлявые пальцы самой смерти…
— Алка! Нельзя же так, одумайся!! — взмолился он, — Меня насквозь пробрало, никаких сил больше нет… Ну, презирай меня как хочешь, только проводить домой я тебя обязан. Не могу я тебя одну оставить, пойми!..
Тишина. Только шелест утихающего дождя нарушает ее.
— Молчишь? Ладно, тогда я все равно найду тебя! Он снова полез в кусты, стал шарить по самому краю берега. Бултыхнулось же тогда что-то здесь. Наверное, из-под ног Алки сорвался в воду комок глины, вот так же, как сейчас, шлепнулся у него из-под сапог… И отсюда, слева, слышалось всхлипывание…
Стоп, что такое? До ушей Максима донеслось:
— Н-ненавижу-у!.. Не-е-навиж-ж-жу!..
Казалось, шипела, изливала свой гнев сама река. И хотя не верил Максим во всякую мистику, почудилось ему: это Алка, утопившись, злобно шипит на него из-под воды.
Кровь заледенела у него в жилах. С минуту стоял он на берегу, не в силах пошевелить даже пальцем, страшась хотя бы одним звуком, движением нарушить тишину ночи. Потом выдавил, сам пугаясь своего голоса:
— Раз так… я уйду… Но если что — не обижайся…
Но мысль, что говорит он это, может быть, не живой Алке, а утопленнице, подбросила его. Ломясь, как медведь, прямо через кусты, он уже на бегу крикнул:
— Я в машине буду!
За спиной, ему почудилось, раздался громкий плеск, потом зашумели кусты, послышался топот, будто кто-то гнался за ним следом. Или это отзвуки его собственных шагов, что-то вроде эха?..
У Максима все-таки достало мужества остановиться, прислушаться. Было похоже, что кто-то на самом деле бежал по подбережыо: торопливые шаги удалялись, затихали постепенно. Неужели Алка убежала? Но зачем же тогда она столько времени разыгрывала его, пряталась где-то? Ей-богу, шальная совсем.
На всякий случай Максим, как сказал, пошел к грузовику, стал дожидаться рассвета в кабине. Он был теперь почти уверен, что Алка не захотела возвращаться с ним домой из гордости. Она действительно убежала одна. Но утром все-таки прошелся по берегу. В кустах у самой воды он нашел свой пиджак, мокрый, весь заляпанный глиной. Но Алки и следа не было — все следы размыло дождем.
Тогда Максим отправился в Дымелку.
…Алка исчезла! Никто не видел ее больше в деревне, никто не знал даже того, что было известно Максиму. Оставалось одно: строить разные догадки. Нашлись мастера, которые с особым усердием занялись этим «строительством». И вскоре обнаружилось, что вырастает мрачное здание…
Тракторист видел: Алка уехала ночью вместе с Максимом. Грузовик, на котором они ехали, оказался почему-то у реки, в стороне от дороги в деревню. А поутру, это тоже кто-то видел, Максим вышел из березника у той же реки. И к Петровне затесался сам на себя не похожий, весь, как леший, в глине.
Факты обрастали домыслами, которые всегда в таких случаях налипают, как пласты мокрого снега к комку, который катится под гору. Немало возникало и злых догадок. В целом же все складывалось так, что Максима можно было заподозрить в преступлении.
— Связался с двумя, вот и запутался. Это завсегда так. Алка-то, болтают, затяжелела от него, требовала, чтобы он прикрыл грех, женился на ней. А ему, вишь, и Ланьку тоже нельзя бросить, раз крутил с ней. Тут и…
Кумушки опасливо примолкали. Никто пока не решался произнести последнее слово. Зато не было конца намекам, почему власти бездействуют.
— Заарестовали бы — живо до всего докопались. Да где там! Кого бы другого сразу к рукам прибрали, а тут покрывают. Сама председательша, сказывают, уговаривала Репкина, чтобы он обождал пока. Вроде кто-то видал Алку на станции, билет в город покупала. Только враки это, зачем бы ей тайно убегать. Да ежели и правда — не зря тайно-то… Все одно следствие нужно…
В пересудах этих, в прямых наговорах на Максима, его мать и председательницу, конечно, больше всего усердствовали «калинники».
Зинаида Гавриловна к сплетням не прислушивалась. Но если бы она даже завязала глаза платком, все равно нельзя было бы не заметить, как женщины впивались в нее взглядами, стоило ей лишь показаться на улице. Одни смотрели с любопытством, другие с состраданием, третьи злорадно. Из-за калиток, у колодца, в приемной медпункта — всюду преследовали ее эти взгляды. А так как глаза у Зинаиды Гавриловны хорошо видели, а уши не были заложены ватой, она то и дело слышала либо горестный вздох: «Матери-то каково!», либо недоброе шипение: «Ишь, расхаживает, ровно ничегошеньки не стряслось, будто ее и не касается»…
Следовало, наверное, откровенно поговорить с людьми. Подойти бы к бабенкам, судачившим у колодца, и прямо спросить, почему они перешептываются, когда она идет мимо. Женщины, конечно, помялись бы, поотнекивались, но потом рассказали бы все, что знали.
Можно было бы спросить и Александру Павловну, что все это значит. Но Зинаида Гавриловна не сумела побороть себя. Никогда в жизни не выведывала она, что говорят или думают о ней окружающие. Просто старалась жить честно и открыто. А когда случались наветы или падали какие-то подозрения, отводила их молча, все той же ясной своей жизнью.
Так и теперь. Она делала вид, что ничего не слышит, не замечает. Решила: если это не дрязги, а что-то серьезное, то Александра Павловна или кто-нибудь другой, у кого есть уважение к ней, скажут сами, в чем дело.
В одном она не устояла — поехала повидаться с сыном.
Максим давненько уже не бывал дома. Зинаида Гавриловна понимала, что уборка нынче тяжелая, и механизаторам дорога каждая минута, даже для сна выкраивается всего три-четыре часа в сутки. Но все-таки в душе жила обида. Мог бы Максим при желании как-нибудь ночевать не на стане, а дома… Нет уж, видно, не тянет сына к матери, вырос.
Только мать всегда остается матерью. Вот и обидно. Не надо бы ездить к нему, а все равно едет. Невмочь больше, сердце велит воочию убедиться, как он держится, ее Орешек.
Зинаида Гавриловна встретила сына на дороге: Максим возвращался порожняком на своем «драном козле», как в шутку окрестили его грузовик механизаторы. Это получилось удачно: можно было поговорить с глазу на глаз.
Но длинного разговора не потребовалось. Завидев мать, Максим съехал на обочину, вышел из кабины. Не заспешил навстречу, как спешил раньше, если что-то тревожило его или просто не терпелось поговорить с матерью. Нет, теперь он, навалившись спиной на капот грузовика, стал поджидать ее. Зинаида Гавриловна тоже съехала на обочину, остановила коня рядом с грузовиком, вылезла из ходка. Сдержанно, но все же с некоторой долей язвительности сказала:
— Здравствуй, сынок. Не домой ли собрался?
— Здравствуй, мама, — так же сдержанно отозвался Максим. — Нет, не домой. Прости, некогда пока, закрутился с комбайном да этим грузовиком.
— Можно поверить: скулы обтянулись, глаза провалились.
Максим на самом деле сильно похудел. По его измученному страданием лицу Зинаида Гавриловна тотчас поняла: ему известно о таинственном исчезновении Алки. Но нет на нем страшной той вины, в которой его заподозрили. Зато есть что-то такое, чем он не может поделиться даже с матерью…
Она поняла и другое: не надо ему рассказывать о тревоге, о неведении, которые мучили ее. Он сам знает, догадывается об этом.
Сказала она просто:
— Порадуйся вместе со мной, сынок: я снова член партии.
— Восстановили?! — встрепенулся Максим.
— Да, съездила в Барнаул. Восстановили.
— Я рад, я страшно рад за тебя, мама!
Вот и все, что Максим с матерью сказали друг другу. Из-за холма, куда убегала дорога, раздался призывный гудок.
— Бункер у комбайна полный. Меня торопят!.. — Максим залез в кабину. — Извини, мама, потом обо всем поговорим.
