Добрица Чосич - Солнце далеко
После часа с лишним ходьбы они спустились в долину и сделали привал. Партизаны молчали, предчувствуя, что то, чего они так ждали, должно наступить только сейчас. Павле послал Йована, чтобы вместе с Максимом они приготовили к следующей ночи лодки для переправы через Мораву.
Невдалеке, прямо под ними, у подножья горы заревели грузовики и, прорезая темноту, блеснул свет фар.
33
После прорыва немцы продолжали преследовать роту Учи, не давая ей возможности остановиться даже на несколько часов. Партизаны пробивались, двигались дальше, налетали на немецкие и болгарские засады и отчаянно дрались, выходя из боя без значительных потерь. На третий день их одолел голод. Кроме нескольких буханок хлеба и небольшого запаса консервов, захваченных в бою с лётичевцами и недичевцами, партизаны не добыли никакой пищи. Полуослепший от голода часовой стрелял в пень, думая, что это болгарин. Отряд снова находился в Соколовичском лесу. День прошел без схватки.
В бору, где расположилась рота, было тихо. Тихо, а все же в ушах еще стоит гул, напоминающий шум водопада. Порою кажется, что огромный невидимый колокол где-то раскачивается и гудит, и издалека слышно только его эхо; тишина то шелестит, как легкий шелк, то скрипит, будто чьи-то острые крылья трутся об облака, то отдается далеким гулом. Ни ветра, ни птиц. Небо — грязное, словно тряпка; все кругом пустынно и мертво. Деревья печально сгибают ветки под белым грузом снега. Только иногда какая-нибудь сосна затрясет, как рукою, темно-зеленой веткой и сбросит с нее снег; ветка устало покачается, и опять все затихнет. Лес полон темных, прозрачных теней, и рядом с ними белизна снега кажется еще ослепительней и гуще. Птицы, беспокойно прыгая от дерева к дереву, разукрасили снежный покров крестообразными узорами. Но сейчас их не видно и не слышно. Испугавшись людей, они куда-то скрылись.
Партизаны разгребали снег под соснами, обнажая корни, покрытые сухой хвоей, и усаживались к стволам. Они вдыхали аромат смолы и напряженно молчали в рассеянном, бесцельном ожидании. Было что-то сонное и усталое во всем их молчаливом облике. Они сидели, потупив взор, и все эти карие, черные, голубые, зеленые, серые глаза — маленькие или большие — были одинаковы. Это были глубоко запавшие, пустые глаза изголодавшихся людей.
Взгляд зеленоватых усталых глаз Малиши блуждал. Он грезил о горячем кукурузном хлебе, испеченном на углях и золе. Мать дует на него, хлопает по нему руками и вытирает его синим льняным передником. Потом она его еще раз оботрет, еще раз похлопает с обеих сторон своими темными загрубелыми ладонями и положит на стол. Хлеб сам разломится, покажет желтый мякиш. И перед голодными глазами Малиши поднимается облачко белесого пара. В голубой тарелке — сыр, будто комья снега. Над плитой в деревянных бадейках устоялись желтоватые сливки. Занесенная снегом поляна пенится, как топленое молоко в закопченном котелке. Все белеет, пенится, кипит и колышется.
— Ты чего так смотришь, Малиша? — тихо спросил Уча. Они сидели рядом.
— Ничего… — прошептал Малиша, не отрывая глаз от снега.
— Как ничего?
— Есть хочется…
— Потерпи еще немного… Только до ночи.
— Снег двигается, как живой… И лес качается.
— Это тебе кажется. Так бывает, когда человеку очень хочется спать. Поспи, Малиша.
— Я знаю, что кажется. Не спится мне.
— А ты не думай о еде. Рассказать тебе что-нибудь?
— Не надо.
Малиша замолчал, продолжая смотреть в снег.
Уча твердо решил пробиться вечером в деревню за продовольствием и накормить бойцов, пробиться любой ценой. Он не мог больше смотреть, как они мучаются. Огромным усилием воли он не позволял себе думать о голоде, хотя чувствовал невероятную слабость. Его просто качало на ветру. Решение спуститься в деревню за продуктами казалось Уче спасительным. «Голод — вот причина всех наших бед, — думал он. — У людей нет силы бороться, они физически не могут выдержать такого напряжения. Какой толк в сознательности, если силы исчерпаны. Бойцы ни в чем не виноваты. То, что им пришлось вынести за последние несколько дней, никто не смог бы выдержать». И у Учи появилась уверенность, что с завтрашнего дня, когда они утолят голод, все пойдет по-другому.
«А может, нам не следовало возвращаться в горы?.. Может, пробиться к селам, действовать вблизи города и вдоль дорог? Да. Так мы и сделаем…» Ему показалось, что это и есть выход из кризиса. Он никогда не сомневался в том, что правильнее всего было действовать в районе Ястребца.
В сумерки небольшая колонна Второй роты начала медленно спускаться с горы. Бойцы едва шли и часто садились отдыхать. Хотя партизаны знали, куда идут, они как будто не были рады этому. Молчали. Только Малиша, в чью деревню спускался отряд, так как до нее было легче всего добраться, один раз спросил Учу:
— Как ты думаешь, живы там мои?
— Живы. Не беспокойся, — ответил ему Уча, хотя и сомневался в этом.
Партизаны осторожно приблизились к крайним домам деревни и остановились, чтобы оглядеться. В деревне царила тишина. Нигде не было видно ни огонька. Изредка и лениво лаяла собака. По опыту партизаны знали, когда и как лают собаки, если в деревне стоят солдаты. По лаю они определяли расположение постов, засад и движение патрулей. И теперь Уча сделал вывод, что в деревне войск нет. Это его скорее удивило, чем обрадовало. Он не доверял тишине и боялся ее. В окрестных деревнях лаяли собаки. Партизаны долго ждали, не покажется ли враг. Уча с двумя бойцами осторожно подошел к первому дому и постучал в окно. Прошло немало времени, прежде чем откликнулся женский голос. Женщина открыла окно и спросила, кто стучит. Не поверив, что это партизаны, она отказалась что-либо сообщить им о положении в селе. Пришлось позвать Малишу.
— Стана, нана[54] моя жива? — был его первый вопрос.
— Жива.
— А остальные? Дом наш не сожгли?
— Все живы. Дом не сожгли.
— А немцы в деревне есть?
— Нет. Вечером они спустились с горы и пошли к Расине. Я не знаю, товарищи, куда они ушли. Может, сейчас вернутся. Если узнают, что вы здесь, перебьют нас всех, и так уж мало народу осталось. И деревню сожгут.
Напуганная появлением партизан, женщина начала умолять их немедля уходить в горы, обещая собрать и принести им пищу.
Малиша злился, что она испугалась, и старался ее ободрить. Уча позвал остальных, и все пошли к дому Малиши, который находился в долине, на другой стороне деревни, у самой опушки. Собаки почувствовали чужих и залаяли. Малиша постучал в дверь, окликая мать.
— Ты жив, сынок! Ох, господи, еще раз погляжу на тебя! — сразу же отозвалась она из дому и, быстро открыв дверь, полуодетая, обняла Малишу, орошая его слезами. — Партизан ты мой, партизан мой пришел… Не страшно теперь и умереть.
— Ну пусти, пусти! Что с тобой? Плачешь, а товарищи смотрят и ждут! — грубовато отбивался он. Ему было неприятно, что мать плачет и так ведет себя перед партизанами.
— Заходите все в дом. Не бойтесь, швабы ушли. После той напасти я убежала и только сегодня вечером вернулась. Уча, где ты? Ты жив?
— Я здесь, — отозвался Уча и подошел к ней поздороваться.
Она обняла его, целуя руки и грудь, потому что не доставала до лица, и снова расплакалась. Бабушка Малиши, младшие братья и сестры проснулись и тут же встали. Бабка зажгла лампу.
— Чего не спите? — вместо приветствия сказал им Малиша, входя в дом.
Сонные дети смотрели на него с радостью и любопытством, а бабушка плакала.
— Ты жива, бабушка? — обратился к ней Малиша несколько небрежно и свысока.
— Лучше б, внучек, умереть, чем до такого дожить…
— Молчи! Только и знаешь, что причитать. Война, ничего не поделаешь! — укорил он ее.
Партизаны входили в дом. Мать Малиши — все старые партизаны звали ее «нана» — стояла в дверях, здоровалась со всеми и каждому находила душевное словечко. Уча поставил часовых, окна занавесили одеялами и затопили печь. Партизаны сняли снаряжение, сбросили шинели и расселись на земляном полу. Мать снимала с кровати подушки и одеяла, раздавала их и сердилась, что не садятся на кровать.
— Все, что есть, подавай скорей! — по-хозяйски распоряжался Малиша.
— Сейчас, сейчас! Знаю, что наголодались, бедные вы мои! У меня много молока и сыра, только хлеба вот не хватит.
— Тогда вари качамак! — сказал Малиша.
Мать принесла три кринки молока, дала партизанам чашки, чтоб они наливали молоко сами. Молоко выпили быстро. Бойцы смущенно молчали. Дом, теплую комнату, молоко они воспринимали как сон, как что-то сверхъестественное и невероятное. Они переглядывались, спрашивая друг друга глазами: «Это действительно дом, молоко?..» Малиша, как хозяин, напоминал бабке, чтоб подбрасывала дрова в печь. Партизаны расстегивались, смеялись сами над собой, радовались неожиданному счастью, которое после голода и ночлега на снегу принесли теплая комната и молоко. Когда они как следует обогрелись и освоились, пошли шутки и возня с детьми. Но некоторые так и заснули сидя.
