Тарас Шевченко - Автобиография. Дневник. Избранные письма и деловые бумаги
Давно шевелится у меня в голове мысль{690} перевести на наш прекрасный украинский язык «Слово о полку Игоря». Да нет у меня подлинника, а перевода читать не могу. Так вот что я думаю. В вашей семинарской библиотеке, наверно, есть издание Шишкова или Максимовича «Слово о полку Игореве», перевод с текстом, так ты, ради великой моей любови, попроси-ка какого-нибудь скорописца списать для меня один экземпляр с переводом текст этой небольшой, но премудрой книги, а я тебе за это… что ж я тебе сделаю неимущий: поблагодарю от всего сердца и больше нечего… Вонми гласу моления моего, друже мой единый, пришли мне текст «Слова о полку Игоря», а то на твоей душе будет грех, если не будет оно, это «Слово», переведено на наш задушевный, прекрасный язык.
Недавно опубликован в газетах перевод «Слова о полку Игоря» Н. Гербеля и его же издание — перевод с текстом и рисунками какими-то, а цена 3 рубля серебром, — а чтоб он провалился со своей книгою и рисунками, кроме текста святого.
Для текста думал было выписать эту хитро напечатанную книгу, но как сосчитал свои деньги, так рукою махнул, спасибо тебе, что ты мне помог, а то… да ну его, и рассказывать тошно.
Оставайся здоров, друже мой милостивый, поцелуй за меня свою жену и своих маленьких деточек; иногда вспоминай бесталанного.
Т. Шевченка.
Пиши Бодянскому О. М. и кланяйся ему от меня.
60. О. М. Бодянскому
— 1 мая *{691}
1854, 1 мая [Новопетровское укрепление].
Христос воскресе! Приветствуй, друже мой единый, вот этого уральского казачину, я познакомился [с ним] не очень давно, он мне тогда казался добрым человеком и настояшим уральским казаком, может, теперь испортился в вашей белокаменной. Вот что! — Он у тебя попросит для меня «Слово о полку Игоря» Максимовича или Шишкова, дай ему ради святой нашей поэзии один экземпляр, коли у тебя есть. Видишь, у меня давно уже мысль зашевелилась перевести его, это «Слово», на наш милый, на наш дорогой украинский язык. Достань, будь добр, и передай этому казачине. Спасибо тебе, друже мой милостивый, за летописи{692}, получил я их от Головачева все до одной и теперь, слава господу, читаю понемногу. Писал еще я в Киев Иванышеву, чтоб прислал мне летопись Величка; так вот уже второй год жду — не дождусь, да, может, Иванышев (совести у него нет) забыл, как меня и зовут{693}, а коли так ведется на сем свете, то не забывай хоть ты меня, мой единый друже! Нет ли у тебя какого-нибудь завалящего, плохонького экземпляра этой летописи Величка, если есть, отдай этому казачине, а он мне перешлет ее, я о твоем здравии богу помолюся.
Не увидишься ли когда-нибудь с Головачевым, поцелуй его за меня и скажи ему, что я и до сих пор жду Щербину{694}, — видишь, когда мы с ним виделись в этом мерзком укреплении, он читал мне некоторые стихи Щербины и обещался выслать мне из Москвы один экземпляр, да и до сих пор нет.
Оставайся здоров. Будет у тебя свободное время, сходи в Симонов монастырь{695} и за меня помолися богу на могиле Гоголя за его праведную душу. Не забывай
Т. Шевченка.
На обороте: О. М. Бодянскому.
61. Бр. Залесскому
— 6 июня{696}
6-го июня 1854 [Новопетровское укрепление].
Приветствую тебя, друже мой, богу милый! Приветствую тебя[10] на лоне девственной, торжественно прекрасной природы! Много бы и много молитв сердечных послал бы я ко престолу живого бога за один час, проведенный с тобою в дремучем сосновом лесу, под темной тенью широковетвистой, мрачной, как дума Оссияна, ели. Хорошо и, боже милый, как хорошо прошел бы этот час с тобою вместе. Мы бы выбрали хороший пункт и освещение и нарисовали бы, по мере сил, грустную и величественную царицу лесов туманного севера. Но увы! этой великой радости не суждено испытать мне, бесталанному. Самая горькая отрава нашего морального бытия — это безнадежность, и эту жестокую отраву я вполне чувствую.
Прочь! прочь! змея лютая, ненасытная, хоть на один час, пока беседую с тобою, друже мой милый! друже мой единый!
Первое твое письмо прочитал я и немало удивился, что ты в нем ничего не вспоминаешь о моей просьбе, и это вышло потому, что ты не читал моего письма от 5-го февраля, а я читал твое письмо и не посмотрел, что оно писано 20 февраля. Слона-то, как говорит Крылов, я и не заметил да сдуру и задаю себе вопрос, что бы это могло значить. Во втором твоем письме я прочитал, что ты получил мое письмо уже на месте твоего теперешнего пребывания{697}: и слава богу, как ты говоришь. Письмо твое к Сигизмунду{698}, вероятно, не застало уже Карла в Оренбурге, потому что и до сей поры не имею от него никакого известия. У Плещеева действительно не оказалось германских книг{699}, не оказалось даже денег, чтобы купить их: это естественно, человек перед походом. А ты до глубины обрадовал мое сердце обещанием прислать Кернера и особенно Богдана Залесского{700}. Благодарю тебя, друже мой милостивый! Благодарю я тебя и за прекрасные песни Совы{701}; мне особенно понравилось из них «Два слова» и «Экспромт»; если ты с ним в переписке, то в каждом твоем [письме] целуй его за меня всею полнотою моего сердца.
От поэзии перехожу прямо в прозу. Что делать! такова жизнь наша. Вот в чем дело: Ираклий просит тебя, чтобы заказал для него в Екатеринбурге яшмовую или топазовую печатку, для чего и посылается тебе это изображение, правду сказать, весьма неуклюжее, а потому ты и оставь его втуне, а закажи такой величины и формы, как ты свое последнее письмо запечатал, с изображением лука и колчана на щите, а наверху щита, вместо шлема, дворянская корона.
Если просьба эта не будет сопряжена с большими затруднениями, то, прошу тебя, исполни ее. Есть у меня в Екатеринбурге на гранильном заводе товарищ мой, некто Пономарев{702}: обратися к нему или как найдешь лучше.
Кланяется тебе Ираклий и Агата, кланяется тебе З[елинский] и Н[икольский]{703}.
Вот еще что: если ты не запасся Каламом, то советовал бы тебе выписать его через Аркадия, хоть несколько эпизодов: это было [бы] для тебя весьма полезно. Я из Одессы не имею совершенно никаких сведений, а сам не пишу туда потому, что не имею адреса. Бога ради, пришли ты мне адрес Аркадия.
В последнем письме П[лещеев] писал мне, что ojciec prefekt сильно и опасно захворал; правда ли это?
Добрый Л[ев] Ф[илиппович] просил В[асилия] А[лексеевича], чтобы позволил мне написать образ для здешней церкви, и мне отказано!
Грустно! невыносимо грустно! при таких неудачах, я думаю, и величайший поэт откажется от всякой надежды на лучшую долю, а мне, бесталанному, и давно можно закрыть глаза для будущего лучшего.
Прощай, друже мой верный! да благословит господь все дела твои, все намерения твои! Не забудь выписать Оссияна, он, кажется, есть в французском переводе. Ты теперь его с наслаждением прочитаешь. Декорация у тебя для Оссияна превосходная.
Не имею больше тебе ничего сообщить, друже мой, ни хорошего, ни худого, окроме разве, что у меня ни полкарандаша Фабера не имеется; а хорошее вот что у нас: прошедшей осенью Ираклий посадил на известном тебе огороде несколько верб, и они теперь зеленеют; лет через 10 их можно будет рисовать, а пока я ограничиваюсь воображением, тебе же советую, друже мой, как можно более делать этюдов с деревьев. Не упускай случая, учись, бог знает, придется ли другой раз провести лето в лесу.
Как бы я рад был, если бы хотя к зиме состоялся твой перевод в Оренбург; я бы себя чувствовал меньше сиротою, нежели это я теперь чувствую.
Кланяйся и целуй Аркадия и сына его Бронислава.
Еще раз прошу тебя насчет печатки, а в отношении формы я полагаюсь совершенно на тебя. Еще маленькое условие: чтобы печатка обошлась не более 10 руб. сер.
Поцелуй Ф[ому] и извини меня перед ним, что я не пишу ему теперь, — в караул гонят.
62. Бр. Залесскому
— 9 октября{704}
9 октября, 1854-й год, [Новопетровское укрепление].
Вот что, мой искренный друже! Мы вообще более или менее любим извинять свои даже неизвинительные проступки и маскировать их чем попало, лишь бы казалось правдоподобно. Я тоже человек, только не маскирую перед тобою моего долгого, ничем не извинительного молчания, а расскажу тебе всю правду, как было. Почти вместе с твоим письмом прибыла к нам экспедиция Бэра, а в этой экспедиции (как я тебе и прошлый год писал) находится и твой знакомый Н. Данилевский (который помнит и кланяется тебе), а такое явление, как Д., в нашей пустыне может скружить и не мою голову. В продолжение его пребывания здесь я почти с ним не разлучался. Он своим присутствием оживил во мне, одиноком, давно прожитые прекрасные дни. Теперь, я думаю, ты простишь меня за молчание. Вообрази меня несколько дней сряду счастливым, и ты, как мой самый искренний друг, простишь меня и в сердце порадуешься моей мимолетной радости. Д. уехал теперь на короткое время в устье Эмбы, и я, пользуясь его отсутствием, пишу панегирик прекрасному уму и сердцу Н. Д., а впрочем, все, что мне бы хотелось написать тебе о нем, то это не уместилось бы и на двух дестях бумаги, а не то, что на одном листе, а потому я ограничусь, сказав тебе, что он во всех отношениях прекрасный человек; жаль только, что он ученый, а то был бы настоящий поэт.
