Кальман Миксат - Том 3. Осада Бестерце. Зонт Святого Петра
— Скажите, дорогой господин бургомистр, большое ли было отверстие?
— Какое отверстие? — спросил умирающий, позабыв уже, о чем говорил.
— Отверстие в ручке зонта.
Хватая ртом воздух и судорожно втягивая его, умирающий с вялым удивлением поднял уже стекленеющий, меркнущий взор.
— Откуда мне знать? Я никогда не спрашивал у вашего отца…
Он закрыл глаза и тихо добавил с той особенной беспечной усмешкой, с какой умеют умирать только венгры:
— Если вы подождете немного, я сейчас же спрошу у него. Он мог бы выполнить свое обещание, ибо спустя полчаса после того, как адвокат и сенаторы удалились, гайдук Привода прикрепил к фасаду магистрата большой черный флаг, а в католической церкви один за другим печально зазвонили колокола.
А Дюри Вибра, вернувшись домой, возбужденный, взволнованный, носился взад и вперед по конторе. Сердце его в хмельном угаре так и подпрыгивало от радости: «Есть состояние, есть!» И вдруг сжималось в безнадежном отчаянии: «То есть могло бы быть, если б в руках у меня был зонт. Но где он?»
Он не мог ни есть, ни пить, ни спать. Первым долгом расспросил мать. Старуха напрягала память, но могла сказать лишь одно:
— Кто может знать, сынок, через столько лет! И зачем он тебе, тот драный зонт?
— Я бы собственными ногтями выкопал его из земли, — вздохнул Дюри.
Старуха пожала плечами и покачала головой.
— Может, Матько что-нибудь знает.
А Матько был тут же рядом: служа лакеем «mladi раnа» (молодого барина), он покуривал трубку в передней. Но и Матько пел ту же песню: запамятовал, дескать, дела и поважней того зонта, но помнит, что покойник старый барин, когда помирал, зонт к себе все требовал. Один бог знает, отчего он берег его так крепко.
Теперь, кроме бога, знал это еще кое-кто.
Очень важные сведения оказались у вдовы Ботар, по-прежнему арендовавшей лавчонку в доме Грегорича. Она помогала когда-то обмыть и одеть покойника. Эта славная женщина божилась землей и небом, что зонт был зажат в застывших руках Пала Грегорича; чтобы взять его да вложить вместо него, как и подобает, святое распятие, пришлось разжимать мертвые пальцы.
Адвокат отвернулся и смахнул слезы, выступившие у него на глазах при этих подробностях.
— Да, да, он держал в руках зонт, — твердила вдова Ботар, — не сойти мне с этого места, если лгу.
— Это ничего не дает, — пробормотал Дюри, — надо знать, где зонт теперь!
— Видать, продали с другими вещами.
Это было самое правдоподобное. И Дюри помчался в архив, где среди документов о наследстве должны были храниться протоколы аукциона. Он быстро отыскал реестр проданных вещей: кто и за сколько купил шкафы, столы, стулья; были там шуба, ружье, ягдташ, валенки, аппарат для начинки колбасы, но зонта не было. Он перечитал реестр раз десять — тщетно! Никакого следа, если не считать следующую строку:
«Бесполезные предметы — два форинта. Купил белый еврей».
Кто знает, это ли? Однако только это и могло быть. Среди никчемных вещей мог как раз оказаться зонт. Купил его белый еврей. Значит, надо искать белого еврея. Это первая задача.
Но, позвольте, кто такой белый еврей?
На аукционах в горнопромышленных городах в те благодатные времена редко попадались евреи. Если и встречался один-другой, распознать их было совсем просто. Один был желтый, потому что волосы у него светлые, другой — черный, третий мог быть красный, а если поседел — белый; эти четыре цвета служили опознавательным знаком для всех иудеев, населявших город; но с тех давних пор в Бестерце уже насчитывалось более ста еврейских семей, а господь бог так и не сподобился позаботиться о большем разнообразии цвета их волос.
Однако выяснилось это легко, ибо старые люди помнили, что некогда «белым евреем» звали Йонаша Мюнца — это было тем более вероятно, что он содержал на улице Буза небольшую лавчонку, куда со всех концов города стекались изношенные штаны и жилеты, и отсюда начинался новый этап их земного существования. Лавчонку помнили многие: вывеску на ней заменяли дырявые сапоги, облезлые армяки и сермяги, а надпись, выведенная углем на двери, гласила: «Лишь полевые лилии одеваются дешевле, чем можно одеться у нас».
Это была сущая правда, лишь с тою оговоркой, что полевые лилии одевались куда красивей, чем можно было одеться в лавке.
Такие сведения, разумеется, не удовлетворили Дюри, и, хотя он не был абсолютно уверен, что найдет зонт, все-таки из архива прошел к председателю суда, почтеннейшему господину Столарику, справиться о подробностях — ведь Столарик долгое время был городским нотариусом и знал всех и вся.
Дюри, ничего не утаивая, рассказал ему о своем открытии: он почти отыскал состояние Пала Грегорича, которое, по всей вероятности, положено в иностранный банк. Он не сомневается, что Пал Грегорич упрятал аккредитив в ручку зонта, а зонт, кажется, купил на аукционе какой-то еврей по имени Йонаш Мюнц.
Все это, задыхаясь, единым духом выпалил Дюри своему бывшему опекуну.
— Вот что мне удалось узнать. Но что делать дальше?
— Это много, значительно больше, чем я предполагал. Продолжай искать.
— Где искать? Мюнца уже нет. А если б он даже был, кто знает, в какой мусорной куче догнивает теперь старый зонт?
— Нельзя упускать нить.
— Опекун, вы знали Йонаша Мюнца?
— Еще бы! Это был очень честный еврей, оттого ничего путного из него не вышло. Он часто бывал у меня — так и вижу его лысину с развевающимися вокруг белыми волосами. Клянусь богом, — Столарик вдруг подпрыгнул, точно коза, — когда я видел его в последний раз, он держал в руках красный зонт Пала Грегорича! Слышишь, Дюри, теперь я это помню совершенно ясно, я еще пошутил тогда: «Вы, Йонаш, видно, и на тот свет заходите торговать вразнос: не там ли вы купили этот зонт у Грегорича?» Мюнц засмеялся и добродушно возразил, что до этого еще не дошел, пока что он бродит по Хонту и Зойому, а другие комитаты распределил среди сыновей: Морицу — Тренчен и Нитру, Сами — Сепеш и Липто, самому младшему, Коби, лишь на прошлой неделе он поручил комитат Барш; а на тот свет ни сам он не собирается, ни детей своих не пустит, — пока не приспичит!
Глаза Дюри Вибра засияли от радости.
— Браво, милый опекун! — воскликнул он, чуть не взвизгнув от радости. — Ваша память достойна богов!
— Тебе повезло, Дюри. У меня такое предчувствие, что напал ты на верный след и отыщешь свое наследство.
— Теперь уж и я в это верю, — восторженно говорил адвокат, который с завидной легкостью переходил от уныния к радости. — Но что же стало с беднягой Мюнцем?
— Существует у христиан о евреях легенда, и говорится в ней, что каждый день со свету бесследно исчезает один еврей. Так исчез и старый Йонаш, теперь тому уже четырнадцать лет… Не пугайся, Ротшильды не теряются!.. Жена и дети его ждали-ждали, но он не вернулся. Тогда сыновья отправились на поиски, они шли по следам отца и узнали, что старый Йонаш сошел с ума и безумный блуждал по словацким деревням; сыновьям рассказывали, что видели его то здесь, то там, пока однажды труп старика не выбросил Гарам.
По красивому лицу адвоката пробежало облачко разочарования.
— Значит, и зонт утонул в Гараме.
— А вдруг не утонул? Ведь он мог оставить его дома. Если оставил, он и сейчас валяется там среди хлама — продать его, разумеется, не могли. Попытай счастья, Дюри! Будь я на твоем месте, я сел бы в карету и ехал бы до тех пор, пока…
— И я бы поехал, но куда?
— Да, конечно, конечно. — Столарик задумался. — Сыновья Мюнца разбрелись по свету. Спичечные лотки, с которых они начинали, возможно, раздулись уже в дома. Нет, я ничего не слыхал о сыновьях Мюнца. Но, знаешь ли что, поезжай в Бабасек. Там живет вдова, их мать.
— Где этот Бабасек?
— Он рядом с Зойомом, в горах. Смеются над ним: в Бабасеке в жару перемерзли все овцы.
— А вы точно знаете, что вдова живет в Бабасеке?
— Совершенно точно. Несколько лет назад ее наняли и отвезли в Бабасек вместо еврея.
«Наша Розалия»
Так оно в действительности и было: старуху Мюнц увезли в Бабасек на роль «своего еврея» и положили содержание в сорок форинтов; объяснялось все это просто — в Бабасеке не было своего еврея и его во что бы то ни стало надо было приобрести.
Дело, собственно, обстояло так: Бабасек — один из многих карликовых городишек, которые тем лишь и отличаются от нищих нагорных деревушек, что старосту там величают бургомистром и раз в год в какой-то день с хуторов, называемых «лазами», да из окрестных сел привозят туда пару-другую телок, бычков да сколько-то заморенных клячонок, а еще в этот самый день приезжает из Зойома пряничник Шамуэль Плокар и располагается с лотком на рыночной площади; пряничные фигурки — сердечки, гусары и трубочки — расходятся довольно быстро: кто девушку ими угостит, кто для ребенка купит. Одним словом, в Бабасеке бывает ярмарка. И так уж исстари повелось: бабасекские граждане, сообразуясь со своею ярмаркой, делят календарный год и все происходящие в мире события на две части. Одна часть мировых событий происходит, таким образом, за столько-то и столько-то недель или месяцев до ярмарки, другая — после нее; вот, к примеру, смерть Ференца Деака случилась как раз через два дня после бабасекской ярмарки.
