Анри Мишо - Портрет А
Примером такого «неавтоматического сюрреализма» сам Мишо считал свои «Загадки» (сб. «Кто я был»), У французских читателей ассоциацию с сюрреализмом вызывают и некоторые другие его тексты. Читателю, выросшему в России, возможно, более очевидной и удивительной покажется близость текстов Мишо и Даниила Хармса.
VII. Приятно бить по морде человека…
Мишо, конечно, Хармса не читал и вообще не знал о его существовании. Хармс о существовании Мишо — тоже. Тексты Мишо были впервые опубликованы на русском языке в 1967 году. Французские читатели познакомились с Хармсом в 70-е годы. Так что все совпадения здесь — из области «странных сближений». Первым об этом написал как раз переводчик Хармса на французский язык, швейцарский литературовед Жан-Филипп Жаккар в статье «Daniil Harms dans le contexte de la littérature de l'absurde russe et européenne» («Даниил Хармс в контексте русской и европейской литературы абсурда»).[84]
Герой текста Мишо «Мои занятия» (сб. «Мои владения») признается: «Редко бывает, что я кого-то увижу и не отлуплю. Другие предпочитают внутренний монолог. Я не такой. По мне так лучше отлупить». Одна из миниатюр Хармса начинается так: «Когда я вижу человека, мне хочется ударить его по морде. Так приятно бить по морде человека».[85] Продолжение в обоих случаях кровожадное: Мишо заталкивает останки своей жертвы в стакан, выплескивает на пол и просит, чтобы ему принесли стакан почище (дело происходит в ресторане), Хармс плещет «кипятком гостю в морду». Это совпадение — одно из многих.[86] Вот начало сборника «Тьма шевелится»: «Но до чего приятно шибануть по кунице. Ну а после ее надо гвоздями прибить к пианино. Надо, сомнений быть не может. Потом уходим. Можно еще прибить ее к вазе. Только сложно. Ваза не выдержит. Вот ведь загвоздка. А жаль». Хармса тоже вдохновляет сочетание гвоздей, зверюшек и фортепиано — в миниатюре «Однажды Петя Гвоздиков…» читаем: «Петя пошел в прихожую, выбрал в коробочке несколько гвоздей, которые были подлиннее, и стал думать, куда бы их забить. Если была бы кошка, то, конечно, было бы интересно прибить кошку гвоздем за ухо к двери, а хвостом к порогу. Но кошки не было. Петя увидел рояль. И вот от скуки Петя подошел и вбил три гвоздя в крышку рояля» (1936). При этом и Анри Мишо и Даниил Хармс — большие любители музыки, один играл на рояле, другой — на фисгармонии. И как их героев объединяет желание шарахнуть молотком по роялю (хотя сами авторы относились к музыкальным инструментам не без почтения), так обоих поэтов в жизни, похоже, роднило то, что они пасовали перед агрессией окружающих и зачастую чувствовали себя как Перо — незадачливый персонаж Мишо — или как Семенов у Хармса. Герои хармсовских миниатюр «Григорьев и Семенов», «У Колкова заболела рука», «Я подавился бараньей костью» на удивление напоминают Перо. Макс Мильнер, автор книги «Воображение и наркотики: от Томаса де Квинси до Анри Мишо»,[87] пишет о Мишо, что тот «устами „некоего Перо“ говорит о неприспособленности к жизни, которая для него ценнее всякой приспособленности».
Любопытно почитать вместе «Как Перо ходил в ресторан» Мишо и «Петя входит в ресторан…» Хармса — тут совпадение чуть ли не буквальное, интересно, кстати, что общего могло быть между ресторанами в СССР и во Франции в 1930-х годах? Правда, по свидетельству Мишо, Перо появился на свет не в Париже, а в Турции — это был отклик на житейские сложности, подстерегавшие французского поэта в этой стране… Поэзия драки, в которую Мишо со смаком погружается в тексте «Век героев» (Сб. «Тьма шевелится»), вызывает в памяти «Историю дерущихся» Хармса. Вот у Мишо:
«Великан Барабо по ходу игры оттяпал ухо своему брату Пумапи.
Пумапи не сказал ни слова, но будто бы в шутку ухватил Барабо за нос и носа как не бывало.
Тогда Барабо нагнулся, повыдергал Пумапи пальцы на ногах и для начала притворился, что собирается ими жонглировать, но потом быстро спрятал их за спину.
Пумапи удивился. (…)
Но чтоб не тянуть с ответом, он отхватил Барабо одну ягодицу. (…)
…Барабо стрелой ринулся вперед, на Пумапи, вывихнул ему руку, уцепился за другую, вывихнул и ее тоже и так искусно рухнул на невезучего Пумапи, что перебил тому обе ноги.
И вот Пумапи и Барабо лежат рядышком, оба одинаково усталые и замученные болью, и безрезультатно пытаются друг дружку задушить».
А вот у Хармса:
«Алексей Алексеевич подмял под себя Андрея Карловича и, набив ему морду, отпустил его.
Андрей Карлович, бледный от бешенства, кинулся на Алексея Алексеевича и ударил его по зубам.
Алексей Алексеевич, не ожидая такого быстрого нападения, повалился на пол, а Андрей Карлович сел на него верхом, вынул у себя изо рта вставную челюсть и так обработал ею Алексея Алексеевича, что Алексей Алексеевич поднялся с полу с совершенно искалеченным лицом и рваной ноздрей. Держась руками за лицо, Алексей Алексеевич убежал».
Совпадения-сближения можно перечислять без конца, и трудно отказать себе в этом удовольствии. Тем не менее оставлю читателю радость разыскивать их самостоятельно и приведу только один последний пример — знаменитую хармсовскую нелюбовь к детям:
«Травить детей — это жестоко. Но что-нибудь ведь надо же с ними делать», — пишет он, а в другом месте уточняет: «О детях я точно знаю, что их не надо вовсе пеленать, их надо уничтожать. Для этого я бы устроил в городе центральную яму и бросал бы туда детей». О чем же тем временем раздумывает во Франции Анри Мишо? «Нужно ли пришпиливать детей булавками?» — пишет мне Ж. О. (…) Еще Ж. О. мне пишет: «Я их закапываю. Хорошо ли это?» И подхватывает в другом тексте: «Можно и не истреблять всех детей в округе, есть более мирное средство — устроить непрерывный гром в той квартире или комнате, откуда несутся нарушающие покой вопли». Такие вот у них родственные души.
А вообще, они оба, конечно, только делали вид, что дурачатся. На самом деле они пытались разобраться. «Я — человек, который хочет понять, что такое жизнь», — наивно сообщает Мишо. И вот еще: «Я хотел зарисовать чувство существования и течение времени. Вроде того, как щупают себе пульс» (сб. «Пассажи»). Но ведь как раз этим и занимается герой Хармса: «Вот например: раз, два, три! Ничего не произошло! Вот я запечатлел момент, в котором ничего не произошло».
Это, понятно, игра, но повторим уже процитированную здесь мысль Мишо: в загадочном мире, в котором мы живем, многое можно понять и описать только с помощью загадок да игр.
VIII. Во что играл Анри Мишо?
Мишо, как уже говорилось, стучал в тамтам (один или в присутствии посетителей), а потом купил себе пианино и часами импровизировал. К нему обратились с просьбой написать вступление к «Музыкальной энциклопедии». (Она вышла в издательстве «Fasquelle» в 1958 г.) Предисловие Мишо начинается так:
«Ребенок так долго играет со всем, что подвернется под руку, с песком, с водой, — вопрос, много ли в нем останется потом от этой способности к игре?
Взрослое зрелое млекопитающее не играет или почти не играет. Человек же — существо, которое развивается медленно, игра проникает в его жизнь постепенно, и если времени окажется достаточно, чтобы она заняла важное место, превратилась в способ жить не по общим правилам, то человек ищет и порой находит среди прочих взрослых занятий место по-новому устроенным играм.
…И есть такая вещь — музыка».
В этом же предисловии Мишо говорит о музыке так:
«Это — искусство воспевать божественное, и для этого не требуется ни веры в Бога, ни принадлежности к какой-нибудь религии, ни следования догмам, не требуется даже знать, действительно ли это именно гимн или просто стремление присоединить свой голос к общему „божественно“».
О взаимосвязи искусства и религии Мишо писал не раз. Много интересных наблюдений на эту тему в «Дикаре в Индии». Вот строчки из письма, написанного им в молодости из Эквадора Жану Полану: «Я вот уже несколько недель занят небольшим эссе о необходимости и практике святости — о взгляде на религию как на искусство, индивидуальное творчество, и еще о магии… обо всем этом я, кажется, кое-что узнал и собираюсь заняться этим плотнее» (1928 г.).
Много лет спустя писатель Андре Пьер де Мандиарг в номере «Эрнских Тетрадей», посвященном Мишо, напишет:
«Иногда прочтешь какую-нибудь его возвышенную строфу, какой-нибудь текст с интонацией притчи, — и остановишься в изумлении от этого писателя, единственного в наши дни, в применении к кому можно употребить слово „религия“ и не бояться, что это прозвучит смехотворно».[88]
Что представляли собой для Мишо религия, божественность, святость? В пятнадцать лет он читал средневековых мистиков и жития святых и мечтал уйти в монастырь. В двадцать три восхищался богоборцем-Лотреамоном. В тридцать ругал небожителей за то, что не выполнили просьбу, с которой он к ним обращался:
