Кнут Гамсун - Женщины у колодца
— Вот как! — протянула фрёкен Ольсен и чуть-чуть сжала свои несколько толстые губы. Она подумала о том, что у неё-то есть «синица в руках», она держит в запасе адвоката. Но он из этого города. Хотя при случае он может оказаться весьма подходящим женихом, и город может когда-нибудь украсится в честь его флагами, но всё же в душе её шевельнулось ревнивое чувство. Ведь он кружился раньше около Фии Ионсен, прежде чем прилетел к ней. Ох, что только ей ни приходится выносить!
— Я ведь всё-таки немного видела свет, — сказала Фиа. — Бывала в других городах. Многое видела и слышала. Меня интересует, главным образом, моё искусство, и художники составляют моё общество, а вовсе не здешние городские господа.
Однако это не понравилось Алисе Гейльберг. Она была увлечена одним из здешних жителей, сыном кистера Рейнертом. Правда, он был ещё молод, но какие у него были красивые кудри и как он умел ухаживать!
— Художники высмеяли бы меня, — заметила Фиа, задумчиво качая головой.
— Высмеяли бы, если б ты взяла Бернтсена? — сказала фрёкен Ольсен. — Ну, мой зять, во всяком случае не стал бы за это смеяться над тобой!
Не стал бы? — спросила с любопытством Фиа.
Она оживилась. Зять фрёкен Ольсен был не первый встречный, а художник, имя которого становилось всё более и более известным. Он был восходящей звездой. Поэтому она поинтересовалась узнать, что он мог говорить? Находил ли он, что она плохо рисует?
— Он говорил, что ты слишком разборчива, что ты не можешь любить и никогда не можешь забыться. Я не знаю, что он хотел этим сказать, но он говорил, что такова уж твоя натура и что наверное ты никогда не выйдешь замуж.
Фиа не обратила внимания на эти разглагольствования и только спросила:
— А что он сказал о моих картинах?
— А не знаю хорошенько. Мне кажется, он сказал, что в них нет огня.
— Чего в них нет?
— Ах, я право не знаю. Но ты холодный человек и это думают также все другие художники, по его словам.
Бедная Фиа! Она на мгновение призадумалась и замолчала. Ей было тяжело слышать это и она вдруг присмирела.
— Он не видал моих последних копий из Лувра, — сказала она. — В них есть огонёк. Я думаю, что могу это сказать. Он не видал также и иллюстраций, которые я хочу сделать к индейской сказке. Я думаю, что они откроют глаза каждому, кто бы это ни был!
Когда гости наконец ушли, то Фиа отправилась к своей матери. В первый раз она была встревожена до самой глубины души. Мать её уже лежала в постели, утомлённая всеми тягостными заботами дня. Но дочь не могла подействовать на неё ободряющим образом, о нет! Зачем только она пошла к ней?
Фиа, конечно, держала себя корректно, спросила, не мешает ли она матери и не лучше ли ей уйти? В сущности, ведь ничего нет, только...
— Что же такое, Фиа?
— Ах, тебе и самой не легко теперь! Это ничего. Лучше когда-нибудь позднее. Но не правда ли, мама, я ведь всё-таки художница? Немного критики не может же лишить меня мужества?
— Что ты говоришь, дитя? Ведь критика всегда отзывалась о тебе хорошо!
— Не правда ли? Да, я им покажу! Ты увидишь, с чего я завтра начну. Это будет самое лучшее, что я сделала когда-либо.
— Бернтсен был здесь?
— Да. Ты знаешь, что ему было нужно?
— Я думаю, что могу догадаться.
— О нет, ты не можешь! Он сделал мне предложение.
К величайшему удивлению Фии, мать её не привскочила на кровати и не потребовала, чтобы делопроизводитель Бернтсен был немедленно уволен. Нет, она осталась лежать спокойно и как будто стала о чём-то раздумывать.
— Ты знаешь, что твой отец продал виллу? — сказала она, немного погодя.
— Какую виллу? Наша вилла продана?
Фиа ничего об этом не знала. Это было неслыханное дело, и она хотела бы отменить продажу.
— Да, она продана Ольсену, — сказала мать. Фиа повалилась на постель матери. Так вот почему эти четыре молодые девушки пришли к ней сегодня вечером! Дочь Ольсена привела с собой свиту, которая должна была быть свидетельницей её торжества. Не будь у Фии её искусства, она была бы теперь настоящим банкротом, но у неё было её искусство и потому она чувствовала себя богатой.
— Мы с твоим отцом говорили об этом, — сказала мать. — Бернтсен нам посоветовал и мы согласились с тем, что ты во всяком случае должна что-нибудь иметь в запасе.
— Я? — возразила Фиа. — У меня есть моё искусство.
Мать и дочь ещё поговорили об этом. Госпожа Ионсен находилась в раздумье. Она понимала теперь поведение Бернтсена и, быть может, вообще лучше теперь понимала людей, стоящих ниже её. А Бернтсен? Он ведь в сущности сделал то же самое, что сделал некогда её муж и что делали многие из мужчин. Мать и дочь снова вернулись к этому вопросу, но Фиа думала только о своём искусстве. Художники сказали про неё, что она была холодная натура. Вот благодарность за ту помощь, которую она им оказала!
— Не правда ли, мама, я, ведь всё-таки помогла им? — сказала она.
— Конечно. Но теперь это кончено. Ольсены богаче нас.
— Зато у них нет никакой культуры, — возразила она.
— Но они очень богаты. Подумай только, у них даже полоскательницы из чистого хрусталя!
Обе, мать и дочь, засмеялись и на душе у них как-то стало легче.
— Да, да, подождём пока приедет Шельдруп. Он, может быть знает какой-нибудь выход, — сказала мать.
— Конечно, мама, конечно. Не бойся только. Видишь ли, художники не могли сказать ничего особенного. Они говорили только, что у меня нет никакого внутреннего огня, вот и всё. Но я им докажу, будь в этом уверена! О, они это увидят!
Бедная Фиа! Она была уже не такая молоденькая. Её нежный цвет лица, напоминавший прежде персик, уже не был таким свежим, как раньше. Она поблёкла постепенно. Все эти годы она прожила, не испытывая никакого волнения, ни успеха, ни неудачи и ничто не нарушало её спокойствия. Она оставалась неприступной и холодной. Она не искала новых путей и потому не могла заблудиться. Да и зачем ей было искать их? Она была так благонравна и так ограничена. Любовь и чувство материнства, заложенные в её душе, осуществлялись у неё в рисовании картин. У неё не было недостатка в средствах, чтобы заниматься живописью, и она рисовала не вследствие внутренней или внешней необходимости. Никто никогда не замечал у неё недовольства собой. Она никому не причиняла неприятностей, не делала никаких промахов, не была расточительна, умела хорошо говорить и красиво кланяться. Но что представляла она из себя — это был вопрос, на который она не могла бы найти ответа.
— Я — холодный человек! — сказала она и вскочила с постели матери, возле которой сидела. — И я никогда не могу забыться!
Мать и дочь вдруг пришли в хорошее настроение и стали шутить. Мать присела на постели и иногда посмеивалась. Обе имели одинаковый темперамент и искренно готовы были отогнать от себя все печальные мысли.
Фиа вдруг стала изображать бесшабашное веселье. Она приподняла пальчиками свои юбки так что стали видны её белые штанишки, отделанные кружевами и бантами, и сделала несколько танцевальных па. Ого, пусть бы посмотрели на неё художники теперь! Она раскачивалась из стороны в сторону, наклоняла голову, точно и вправду собиралась исполнить какой-то бесшабашный танец, чтобы доказать, на что она способна. Разве она холодна? О нет!
— А где Бернтсен? — вдруг спросила она. — Разве он ушёл? Как ты думаешь мама, отчего бы нет? Я теперь ко всему готова. Может быть, он ещё стоит внизу, не позвать ли мне его?
Но этой жертвы от Фии никто не потребовал. Судьба устроила так, что она получила возможность и дальше продолжать свою прежнюю благополучную жизнь, в которой было столько красоты. Зачем ей было изменять её?
В город приехал человек, который привёл в порядок все дела, спас фирму, поставил на место всех членов семьи и успокоил волнение города.
Шельдруп Ионсен вернулся домой.
В самом ли деле он привёл всё в порядок? В некоторых делах он всё же вызвал беспорядок. Ах, этого нельзя было избежать! Люди постоянно толкают друг друга с дороги и переступают друг через друга. Одни падают и служат мостом для других, некоторые из них тонут, именно те, которые не выдерживают толчков. А те, которые остаются наверху, процветают и благоденствуют. Так создаётся бессмертие жизни и всё это хорошо знали женщины у колодца.
Шельдруп Ионсен, приехавший из Нового Орлеана, не выказал особенного добродушия и кротости. Он не сказал дурного слова Бернтсену, но отца всё же привлёк к ответу.
Консул никак не мог понять, за что он должен расплачиваться? Слыхано ли что-нибудь подобное? Ведь он же настоятельно просил Бернтсена не забыть о страховке!
— А сам ты что же думал? — возразил Шельдруп. Не стоило пускаться в дальнейшие объяснения с таким глупым сыном, с таким упрямым, современным сыном! Он явился сюда из другого мира. Он перелистывал отцовские конторские книги, как будто только для того, чтобы находить там ошибки. Разве у консула было мало дел, о которых он должен был думать? Разве он не возвышался над всем городом, не был консулом двух государств и не должен был вовремя посылать свои донесения?
