Джон Голсуорси - Белая обезьяна
– Вы, наверно, никогда мне этого не простите, – мрачно сказал Джон.
– Ну что вы! Мне страшно нравится.
– Очень мило, что вы так говорите, но вы, наверно, ужасно озябли. Знаете что, возьмите мой пиджак.
Он уже начал снимать его, когда она сказала:
– Если вы это сделаете, я убегу в лес и заблужусь всерьез.
Джон покорился.
– Просто случай, что это вы, а не кто-нибудь из девочек Блэр, – сказал он.
– А вам бы хотелось?
– Для вас – конечно. Но не для меня, нет, право же!
Они повернулись друг к другу, так что кончики их папирос чуть не столкнулись. Едва различая ее глаза, он вдруг ощутил четкое желание обнять ее. Это казалось так нужно и естественно – но разве можно!
– Хотите шоколаду? – сказала она.
Джон съел малюсенький кусочек: шоколад нужно сберечь для нее.
– Настоящее приключение. Ой, как темно! Одна я бы испугалась, тут страшновато.
– Духи индейцев, – проговорил Джон. – Только я не верю в духов.
– Поверили бы, если б вас растила цветная нянька.
– А у вас была?
– Ну да, и голос у нее был мягкий, как дыня. У нас есть один старый негр, который в детстве был рабом. Самый милый из всех наших негров; ему скоро восемьдесят лет, волосы совсем белые.
– Ваш отец ведь уже не мог участвовать в Гражданской войне?
– Нет; два деда и прадед.
– А вам сколько лет, Энн?
– Девятнадцать.
– Мне двадцать три.
– Расскажите мне про свой дом в Англии.
– Теперь у меня там ничего и нет.
Он рассказал ей историю своей юности в сокращенном издании и решил, что она слушает замечательно. Потом попросил ее рассказать о себе и, пока она говорила, все думал, нравится ли ему ее голос. Она запиналась и проглатывала слова, но голос был мягкий и очень приятный. Когда она кончила свою немудрую повесть – она почти не уезжала из дому, – наступило молчание, потом Джон сказал:
– Еще только половина восьмого. Пойду взгляну на лошадей. А потом вы, может быть, поспите.
Он стал обходить курган и, добравшись до лошадей, постоял, поговорил с ними, погладил их морды. В нем шевелилось теплое чувство покровителя. Хорошая девочка, и храбрая. Такое лицо запомнишь, в нем что-то есть, вдруг он услышал ее голос, тихий, словно она не хотела показать вида, что зовет: «Джон! Ау, Джон!» Он ощупью пошел обратно. Она протянула вперед руки.
– Очень страшно! Шуршит что-то! У меня мурашки по спине бегают.
– Ветер поднялся. Давайте сядем спина к спине, вам будет теплее. Или знаете как – я сяду у стены, а вы прислонитесь ко мне и сможете уснуть.
Только два часа осталось, потом поедем при луне.
Они сели, как он предлагал, она прислонилась к нему, головой уткнулась ему в плечо.
– Уютно?
– Очень. И мурашки кончились. Тяжело?
– Ни капельки, – сказал Джон.
Они еще покурили и поболтали. Звезды стали ярче, глаза привыкли к темноте. И они были благодарны друг Другу за тепло. Джону нравился запах ее волос – как от сена – у самого его носа. Он с удовольствием обнял бы ее и прижал к себе. Но он этого не сделал. Однако ему было нелегко оставаться чем-то теплым, безличным, чтобы ей только было к чему прислониться. В первый раз после отъезда из Англии он испытывал желание обнять кого-нибудь – так сильно он тогда обжегся. Ветер поднялся, прошумел в деревьях, опять улегся; стало еще тише. Ему совсем не хотелось спать, и казалось странным, что она спит – ведь спит, не двигается! Звезды мерцали, он стал пристально смотреть на них. Руки и ноги у него затекли, и вдруг он заметил, что она и не думает спать. Она медленно повернула голову, и он увидел ее глаза – серьезные, манящие.
– Вам тяжело, – сказала она и приподнялась, но его рука вернула ее на место.
– Ни капельки, только бы вам было тепло и уютно.
Голова легла обратно; и бдение продолжалось. Изредка они переговаривались о всяких пустяках, и он думал: «Занятно – можно прожить месяцы со знакомыми людьми и знать их хуже, чем мы теперь будем знать друг друга».
Опять наступило долгое молчание; но теперь Джон обхватил ее рукой, так было удобнее обоим. И он начал подумывать, что луне, собственно, и не к чему всходить. Думала ли Энн то же самое? Он не знал. Но если и думала, луне было все равно, так как он вдруг понял, что она уже тут, где-то за деревьями, – странное спокойное мерцание стало излучаться в воздухе, поползло по земле, исходило из стволов деревьев.
– Луна! – сказал он.
Энн не двинулась, и сердце его заколотилось. Вот как! Ей, как и ему, не хотелось, чтобы луна всходила! Медленно неясное мерцание наливалось светом, кралось между стволами, окутало их фигуры; и мрак рассеялся. А они все сидели не шевелясь, словно боясь нарушить очарование. Луна набралась сил и в холодном сиянии встала над деревьями; мир ожил. Джон подумал: «Можно ее поцеловать?» – и сейчас же раздумал. Да разве она позволит! Но, словно угадывая его мысль, она повернула голову и посмотрела ему в глаза. Он сказал:
– Я за вас отвечаю.
Послышался легкий вздох, и она встала. Они стояли, потягиваясь, вглядываясь в побелевший таинственный лес.
– Посмотрите, Энн, курган тот самый! Вот тропинка к тому овражку, где мы ели. Теперь-то мы найдем дорогу.
– Да, – Интонация была для него непонятной, Они подошли к лошадям, отвязали их и сели. Вдвоем они теперь, конечно, найдут дорогу; и они тронулись в путь. Ехали рядом.
Джон сказал:
– Ну вот, будет что вспомнить.
– Да, я никогда не забуду.
Больше они не говорили, только советовались о дороге, но скоро стало ясно, куда ехать, и они поскакали. Вот и луг, где играли в поло, – у самой гостиницы.
– Ступайте успокойте вашего брата. Я отведу лошадей и сейчас вернусь.
Когда он вошел в салон, Фрэнсис Уилмот, лице не переодевшись после поездки, сидел там один. У него было странное выражение лица – не то чтобы враждебное, но, уж конечно, и не дружелюбное.
– Энн прошла наверх, – сказал он. – Вы, по-видимому, неважно ориентируетесь. Я сильно беспокоился.
– Простите меня, пожалуйста, – смиренно сказал Джон, – я забыл, что лошади не знают местности.
– Что ж, – сказал Фрэнсис Уилмот и пожал плечами.
Джон в упор посмотрел на него.
– Уж вы не воображаете ли, что я отстал нарочно? А то у вас это на лице написано.
Фрэнсис Уилмот опять пожал плечами.
– Простите, – сказал Джон, – но вы, кажется, забыли, что ваша сестра – порядочная женщина, с которой не станешь вести себя, как последний мерзавец.
Фрэнсис Уилмот не отвечал; он отошел к окну и глядел на улицу. Джон был очень зол; он присел на ручку кресла, внезапно почувствовав страшную усталость. Сидел и хмуро смотрел в пол. Вот черт! Он и сестре устроил сцену? Если так...
Голос за его спиной произнес:
– Я, знаете, не то хотел сказать! Извините, пожалуйста, я просто очень беспокоился. Руку!
Джон вскочил, и они обменялись рукопожатием, глядя прямо в глаза друг другу.
– Вы, наверно, совсем вымотались, – сказал Фрэнсис Уилмот. – Пойдемте ко мне; у меня там есть фляжка. Я уж и Энн дал глотнуть.
Они поднялись наверх. Джон сел на единственный стул, Фрэнсис Уилмот на кровать.
– Энн говорила, что звала вас ехать к нам завтра. Надеюсь, вы не раздумаете?
– Я бы с наслаждением.
– Ну, вот и отлично!
Они выпили, поболтали, покурили.
– Спокойной ночи, – вдруг сказал Джон, – а то я здесь у вас засну.
Они опять пожали друг другу руки, и Джон, пошатываясь, отправился к себе. Он уснул мгновенно.
На следующий день они втроем поехали через Колумбию и Чарлстон в имение Уилмотов. Дом стоял в излучине красноватой реки, окруженный хлопковыми полями и болотами, на которых росли вечнозеленые дубы, унылые, обвешанные флоридским мхом. Прежние лачуги рабов, в которых теперь жили только собаки, еще не были снесены. Дом был двухэтажный, с двумя деревянными лестницами, ведущими на увитую систарией веранду; он сильно нуждался в покраске. Комнаты все были проходные, в них висели старые портреты умерших Уилмотов и де Фревилей, да бродили негры, переговариваясь тягучими, мягкими голосами.
Джону ни разу еще не было так хорошо, с самого приезда в Новый Свет, три с половиной года назад. По утрам он возился на солнышке с собаками или пытался писать стихи, так как молодые хозяева были заняты. После обеда он ездил верхом с ними обоими или с одной Энн. Вечерами учился у нее играть на гавайской гитаре перед камином, который топили, когда заходило солнце, или слушал, как Фрэнсис рассказывал о разведении хлопка с ним, после той минутной размолвки, он был опять в самых лучших отношениях.
С Энн он говорил мало; они как бы снова погрузились в то молчание, которое началось, когда они сидели в темноте у старого индейского кургана. Но он следил за ней; он все время старался поймать серьезный, манящий взгляд ее темных глаз. Она казалась ему все менее и менее похожей на других знакомых девушек; была быстрее их, молчаливее, самостоятельнее. Дни бежали, солнце грело, по ночам пахло дымом лесных пожаров; и каникулы Джона подходили к концу. Он уже умел играть на гавайской гитаре, и под ее аккомпанемент они исполняли негритянские песни, арии из опереток и прочие бессмертные произведения искусства.
![Джордж Кокс - Моя первая белая клиентка[ Смерть в Панама-Сити. Моя первая белая клиентка. Змея]](/uploads/posts/books/148568/148568.jpg)