Френсис Фицджеральд - Ночь нежна
Дик понемногу пятился боком к ближайшей двери.
— Рад слышать, что вы сохранили столь приятное воспоминание. К сожалению, я должен…
— Да, да, я понимаю, — сочувственно подхватил Ройял Дамфри. — Говорят, он при смерти.
— При смерти? Кто?
— Мне, может быть, не следовало — нас, видите ли, пользует один и тот же врач.
Дик недоуменно уставился на него:
— О ком вы говорите?
— Но о вашем тесте, конечно, — мне, может быть…
— О моем тесте?
— Ах, боже мой, — неужели вы только от меня…
— Вы хотите сказать, что мой тесть здесь, в Лозанне?
— Но я думал, вы знаете, — я думал, вы потому и приехали.
— Как фамилия врача, о котором вы говорили?
Дик записал фамилию, откланялся и поспешил к телефонной будке.
Через минуту он уже знал, что доктор Данже готов немедленно принять доктора Дайвера у себя дома.
Доктор Данже, молодой врач из Женевы, испугался было, что потеряет выгодного пациента, но, будучи успокоен на этот счет, подтвердил, что состояние мистера Уоррена безнадежно.
— Ему всего пятьдесят лет, но у него тяжелая дистрофия печени на почве алкоголизма.
— Как другие органы?
— Желудок уже не принимает ничего, кроме жидкой пищи. Я считаю, ему осталось дня три, от силы неделя.
— А мисс Уоррен, его старшая дочь, осведомлена о его состоянии?
— Согласно его собственной воле, кроме его камердинера, никто ничего не знает. Не далее как сегодня утром я счел себя обязанным обрисовать положение ему самому. Он очень взволновался, хотя с самого начала болезни настроен был, я бы сказал, в духе христианского смирения.
— Хорошо, — сказал Дик после некоторого раздумья. — Пока, во всяком случае, придется мне взять на себя все, что касается родных. Как я полагаю, им был бы желателен консилиум.
— Пожалуйста.
— От их имени я попрошу вас связаться с крупнейшим медицинским авторитетом в округе — доктором Гербрюгге из Женевы.
— Я и сам думал о Гербрюгге.
— Сегодня я весь день здесь и буду ждать от вас известий.
Перед вечером Дик пошел к сеньору Пардо-и-Сиудад-Реаль для окончательного разговора.
— У нас обширные поместья в Чили, — сказал старик. — Я мог бы поручить Франсиско управление ими. Или поставить его во главе любого из десятка парижских предприятий… — Он горестно помотал головой и принялся расхаживать взад и вперед мимо окон, за которыми накрапывал дождик, такой весенний и радостный, что даже лебеди не думали прятаться от него под навес. — Мой единственный сын! Почему вы не хотите взять его в свою клинику? — Испанец вдруг повалился Дику в ноги: — Спасите моего сына! Я верю в вас — возьмите его к себе, вылечите его!
— То, о чем вы говорили, не причина, чтобы подвергать человека принудительному лечению. Я не стал бы этого делать, даже если бы мог.
Испанец встал.
— Я погорячился — обстоятельства вынудили меня…
В вестибюле у лифта Дик столкнулся с доктором Данже.
— А я как раз собирался звонить вам. Пройдемте на террасу, там нам будет удобнее разговаривать.
— Мистер Уоррен скончался? — спросил Дик.
— Нет, пока все без изменений. Консилиум состоится завтра утром. Но он непременно хочет увидеться с дочерью — с вашей женой. Насколько я понимаю, была какая-то ссора…
— Я все это знаю.
Оба врача задумались, вопросительно поглядывая друг на друга.
— А может быть, вам самому повидаться с ним, прежде чем принимать решение? — предложил доктор Данже. — Его смерть будет легкой — он просто тихо угаснет.
Не без усилия Дик согласился.
— Хорошо, я пойду к нему.
Номер-люкс, в котором тихо угасал Девре Уоррен, был не меньше, чем у сеньора Пардо-и-Сиудад-Реаль, — в этом отеле много было подобных апартаментов, где одряхлевшие толстосумы, беглецы от правосудия, безработные правители аннексированных княжеств коротали свой век с помощью барбитуровых или опийных препаратов под вечный гул неотвязных, как радио, отголосков былых грехов. Сюда, в этот уголок Европы, стекаются люди не столько из-за его красот, сколько потому, что здесь им не задают нескромных вопросов. Пути страдальцев, направляющихся в горные санатории и на туберкулезные курорты, скрещиваются здесь с путями тех, кто перестал быть persona grata во Франции или в Италии.
В номере было полутемно. Монахиня с лицом святой хлопотала у постели больного, исхудалыми пальцами перебиравшего четки на белой простыне. Он все еще был красив, и, когда он заговорил после ухода Данже из комнаты, Дик как будто расслышал в его голосе самодовольный рокоток прежних дней.
— Нам многое открывается под конец жизни, доктор Дайвер. Только теперь я понял то, что давно должен был понять.
Дик выжидательно молчал.
— Я был дурным человеком. Вы знаете, как мало у меня прав на то, чтобы еще раз увидеть Николь, — но тот, кто выше нас с вами, учит нас жалеть и прощать. — Четки выскользнули из его слабых рук и скатились с атласного одеяла. Дик поднял их и подал ему. — Если б я мог увидеться с Николь хоть на десять минут, я счастливым отошел бы в лучший мир.
— Это вопрос, который я не могу решить сам, — сказал Дик. — У Николь хрупкое здоровье. — Он все уже решил, но делал вид, будто сомневается. — Я должен посоветоваться со своим коллегой по клинике.
— Ну что ж, доктор, как ваш коллега скажет, так пусть и будет. Я слишком хорошо понимаю, чем я вам обязан…
Дик торопливо встал.
— Ответ вы получите через доктора Данже.
Вернувшись в свой номер, он попросил соединить его с клиникой на Цугском озере. Телефон долго молчал, наконец на вызов ответила Кэте — из дому.
— Мне нужно поговорить с Францем, Кэте.
— Франц наверху, в горах. Я сейчас собираюсь туда — передать что-нибудь?
— Речь идет о Николь — здесь, в Лозанне, умирает ее отец. Скажите это Францу, пусть знает, что дело срочное, и попросите его позвонить мне с базы.
— Хорошо.
— Скажите, что с трех до пяти и с семи до восьми я буду у себя в номере, а позже меня можно будет найти в ресторане.
За всеми расчетами времени он позабыл предупредить Кэте, что Николь пока ничего не должна знать. Когда он спохватился, их уже разъединили. Оставалось надеяться, что Кэте сама сообразит.
Наверху, в горах, у клиники была база, куда больных вывозили зимой для лыжных прогулок, весной для небольших горных походов. Пока маленький паровозик карабкался по пустынному склону, осыпанному цветами, продуваемому неожиданными ветрами, Кэте и не думала о том, рассказывать или не рассказывать Николь про звонок Дика. Сойдя с поезда, она сразу увидела Николь, старавшуюся внести порядок в возню, затеянную Ланье и Топси. Кэте подошла и, ласково положив руку ей на плечо, сказала:
— У вас все так хорошо получается с детьми, надо бы вам летом поучить их плавать.
Забывшись в пылу игры, Николь машинально, почти грубо дернула плечом. Рука Кэте неловко упала, и она тут же расплатилась за обиду словами.
— Вы что, вообразили, будто я хочу вас обнять? — сказала она со злостью в голосе. — Просто мне жаль Дика, я говорила с ним по телефону и…
— С Диком что-то случилось?
Кэте поняла свой промах, но было уже поздно; на настойчивые расспросы Николь: «…а почему же вы сказали, что вам его жаль?» — она только и могла, что упрямо твердить:
— Ничего с ним не случилось. Мне нужен Франц.
— Нет, случилось, я знаю.
Ужасу, исказившему лицо Николь, вторил испуг на лицах маленьких Дайверов, которые все слышали. Кэте не выдержала и сдалась.
— Ваш отец заболел в Лозанне. Дик хочет посоветоваться с Францем.
— Опасно заболел?
Тут как раз подоспел Франц — мягкий и участливый, как у постели больного. Обрадованная Кэте поспешила переложить на него всю остальную тяжесть, но сделанного уже нельзя было вернуть.
— Я еду в Лозанну, — объявила Николь.
— Не нужно торопиться, — сказал Франц. — Мне кажется, это было бы неразумно. Дайте мне раньше связаться с Диком по телефону.
— Но я тогда пропущу местный поезд, — заспорила Николь, — и не успею на трехчасовой цюрихский. Если мой отец при смерти, я могу… — Она оборвала фразу, не решаясь высказать вслух то, что думала. — Я должна ехать. И мне надо бежать, иначе я опоздаю. — Она в самом деле уже бежала туда, где маленький паровозик пыхтя увенчивал клубами пара голый склон. На бегу она оглянулась и крикнула Францу: — Будете говорить с Диком, скажите — я еду!
…Дик сидел у себя и читал «Нью-Йорк геральд», как вдруг в комнату ворвалась ласточкоподобная монахиня — и в то же мгновение зазвонил телефон.
— Умер? — с надеждой спросил монахиню Дик.
— Monsieur, il est parti — он исчез!
— Что-о?
— Il est parti — и камердинер его исчез, и все вещи.
Это было невероятно. Чтобы человек в таком состоянии встал, собрался и уехал!
