Эдвард Форстер - Говардс-Энд
— Но вы же приняли подарок от мисс Эйвери, когда выходили замуж.
— Ну, мне-то она подарила старую керамику — не дороже полпенса. А Иви получила совсем другое. Если вам преподнесли такой кулон, то подарившего надо приглашать на свадьбу. Но дядя Перси, Альберт, отец и Чарльз — все сказали, что это абсолютно невозможно, а когда четверо мужчин в чем-то солидарны, что остается делать молоденькой девушке? Иви не хотела расстраивать старушку, поэтому решила написать ей шутливое письмо и отдать кулон обратно в магазин, чтобы не утруждать мисс Эйвери. Но мисс Эйвери сказала… — У Долли округлились глаза. — Это было совершенно чудовищное письмо. Чарльз говорит, это было письмо сумасшедшей. В конце концов, она снова выкупила кулон из магазина и выбросила в утиный пруд.
— Она объяснила свой поступок?
— Мы считаем, что ей хотелось получить приглашение в Онитон и таким образом пробраться в высшее общество.
— Для этого она слишком стара, — задумчиво проговорила Маргарет. — Может быть, она сделала Иви этот подарок в память о ее матери?
— Это идея. Дать каждому то, что ему причитается, да? Ну, мне пора. Пойдем потихоньку, мисс Муфточка. Тебе бы надо новое пальто, да только не знаю, кто его тебе купит.
Произнеся с невеселым юмором слова, обращенные к собственной муфте, Долли вышла из комнаты.
Маргарет последовала за ней, чтобы спросить, знал ли Генри о поступке мисс Эйвери.
— О да!
— Тогда как же он допустил, чтобы я попросила ее присматривать за домом?
— Но она ведь просто деревенская женщина, — сказала Долли, и это объяснение оказалось верным.
Генри высказывал свое порицание низшим классам, лишь когда видел в этом выгоду. Он мирился с мисс Эйвери, как и с Крейном, потому что получал от них то, что ему было нужно. «Я снисходителен к тем, кто знает свое дело», — говорил он, на самом деле проявляя снисхождение не к человеку, а к делу. Как бы парадоксально это ни звучало, в нем было что-то от художника. Он лучше пережил бы нанесенное дочери оскорбление, чем потерял бы хорошую уборщицу для своей жены.
Маргарет решила, что будет правильнее, если она разберется с мисс Эйвери сама. Обе стороны были явно недовольны. Поэтому с разрешения Генри она написала мисс Эйвери вежливое письмо, в котором просила ее больше не трогать ящики. Затем при первом же случае отправилась в Говардс-Энд, намереваясь вновь запаковать свои вещи и переправить их для удобства на местный склад: план был дилетантский и безнадежный. С ней обещал поехать Тибби, но в последний момент, извинившись, отказался. Так, во второй раз в жизни Маргарет вошла в дом одна.
33
День ее приезда был исключительный, последний день ничем не омраченного счастья на многие месяцы вперед. Тревога по поводу удивительного отсутствия Хелен еще не пробудилась как следует, а что касается возможных трений с мисс Эйвери, то они лишь придавали Маргарет бо́льшую решимость. Кроме того, она таким образом избежала приглашения на званый завтрак, который устраивала Долли. Пройдя напрямик от железнодорожной станции, Маргарет пересекла общинный луг и вышла на длинную каштановую аллею, соединяющую луг с церковью. Сама церковь когда-то стояла в деревне. Но она привлекала так много прихожан, что дьявол из вредности сорвал ее с фундамента и перенес на неудобный бугор на три четверти мили в сторону. Если так оно и было на самом деле, то каштановую аллею наверняка посадили ангелы. Для не слишком ревностного христианина более привлекательного подхода к Божьему храму нельзя было и придумать, но даже если бы этот христианин все равно счел путь слишком долгим, дьявол вновь был бы побежден, ибо для прихожан из отдаленных мест Наука построила часовню Святой Троицы, расположив ее рядом с домом Чарльза и покрыв крышу листами жести.
Маргарет медленно шла по аллее, останавливаясь, чтобы взглянуть на небо, сияющее сквозь верхние ветви каштанов, или потрогать маленькие подковки, висящие на нижних ветвях. Почему у Англии нет великой мифологии? Наш фольклор никогда не покидал рамки изысканного, а самые великолепные мелодии о нашей сельской местности вышли из греческих свирелей. Каким бы глубоким и истинным ни было деревенское воображение, здесь оно, казалось, не смогло себя проявить. Дальше ведьм и фей дело не пошло. Оно не может оживить хотя бы кусочек летнего поля или дать имена хотя бы полдюжине звезд. Англия все еще ждет наивысшего проявления своей литературы — великого поэта, который даст ей свой голос, или, еще лучше, тысяч малых поэтов, чьи голоса станут частью нашей общей речи.
У церкви пейзаж изменился. Каштановая аллея превратилась в дорогу, ровную, но узкую, ведущую в не тронутые человеком места. Маргарет шла по ней больше мили. Легкие дорожные колебания были ей приятны. Не имея строго определенного пункта назначения, дорога по собственной прихоти бежала то вверх, то вниз, не заботясь ни о крутизне, ни о пейзаже, который тем не менее становился все шире и шире. Большие имения, которые душат южный Хартфордшир, здесь казались менее навязчивыми, а местность не напоминала ни ту, что несет на себе признаки аристократизма, ни ту, что зовется пригородной. Дать ей определение было сложно, но Маргарет точно знала, чего в ней не было: в ней не было снобизма. Хотя все природные очертания были нечеткие, в этих линиях жила свобода, которой никогда не достичь Суррею, а возвышенность Чилтерн-Хиллс поднималась вдали словно самые настоящие горы. «Предоставленная самой себе, — подумала Маргарет, — эта земля голосовала бы за либералов». Дружество, лишенное излишних эмоций, величайший дар Англии как нации, было подсказано этим пейзажем, включавшим невысокую кирпичную ферму, куда Маргарет зашла за ключом.
Однако на ферме ее ждало разочарование. Она была встречена крайне благовоспитанной молодой девицей. «Да, миссис Уилкокс. Нет, миссис Уилкокс. О да, миссис Уилкокс, тетушка вовремя получила ваше письмо. Тетушка сейчас как раз отправилась в ваш маленький дом. Могу я послать слугу, чтобы он показал вам дорогу?» И потом: «Нет, конечно, тетушка обычно не присматривает за домом. Она согласилась, только чтобы сделать одолжение соседу, в виде исключения. К тому же ей тогда есть чем заняться. Она проводит там довольно много времени. Иногда муж говорит: „Где тетушка?“ А я отвечаю: „Что за вопрос? В Говардс-Энде“. Да, миссис Уилкокс. Миссис Уилкокс, не хотите ли отведать кусочек торта? Я вам сама отрежу».
Маргарет отказалась от торта, но, к несчастью, это обстоятельство лишь придало ей больше благородства в глазах племянницы мисс Эйвери.
— Я не могу допустить, чтобы вы шли туда одна. Нет-нет. Ни в коем случае. Лучше уж я вас сама сопровожу. Только надену шляпу. Так что… — шаловливо, — миссис Уилкокс ни шагу, пока я не вернусь.
Удивленная, Маргарет осталась стоять, не шевелясь, посреди лучшей гостиной, испытавшей некоторое влияние стиля модерн. Впрочем, и другие комнаты выглядели соответственно, хотя их обстановка несла на себе отпечаток особой грусти, присущей сельскому жилищу. Здесь с незапамятных времен проживали люди другой, более древней, породы, на которых мы оглядываемся с тревогой. Деревня, куда мы едем по субботам и воскресеньям, была для них родным домом, и наиболее печальные стороны жизни — смерти, расставания, любовные томления — нашли свое сокровенное выражение в сердце ее полей. Но не все вызывало грусть. За окном светило солнце. На зацветающей калине распевал свои две ноты дрозд. Какие-то дети с криками возились в кучах золотистой соломы. Именно ощущение грусти и удивило Маргарет, хотя в конце концов грусть как раз и придала ее чувствам завершенность. На таких английских фермах, как нигде, можно увидеть жизнь в ее непрерывном течении и одновременно всю целиком, совместить в одном видении и ее бренность, и вечную молодость, соединить всех — соединить без всякой горечи, пока все люди не станут братьями. Но мысли Маргарет были прерваны появлением племянницы мисс Эйвери. Они так убаюкали ее, что она даже обрадовалась пробуждению.
Быстрее было пройти через черный ход, что они и сделали после необходимых объяснений. На племянницу тут же набросились бесчисленные цыплята, требуя корма, а следом нахальная свиноматка, ожидающая потомство. Маргарет не знала, чего ожидать от этих животных, но вся ее светскость улетучилась от дуновения свежего воздуха. Поднимался ветер, разбрасывая солому и ероша хвосты уткам, плавающим семейными парами над кулоном Иви. Восхитительный весенний порыв, который, кажется, заставляет шелестеть даже едва распустившиеся листочки, пронесся над землей и стих. «Джорджи!» — пел дрозд. «Ку-ку!» — раздавалось украдкой из сосняка на скале. «Джорджи, милый Джорджи!» — а следом со своей чепухой в общий хор вступили и другие птицы. Живая изгородь напоминала незаконченную картину, которая будет дописана всего через несколько дней. По ее краям рос чистотел, а в защищенных низинах аронник и примула; шиповник, на котором все еще торчали засохшие плоды, тоже обещал вот-вот зацвести. Пришла весна, еще не надевшая свой классический наряд, но все же прекраснее, чем иные весны, прекраснее даже той, что шествует сквозь тосканские мирты с Грациями, выступающими впереди и Зефиром позади нее.[49]
