Жорж Санд - Жак
Ты спрашивала меня, почему я не принял ни исповеди, ни жертвы, которые она так часто хотела принести мне. Да потому, что я считал исповедь бесполезной, а жертву невозможной. Ты не любишь, когда сомневаются в добродетели близких нам людей, и не раз упрекала меня, что я не хочу довериться героизму, на который Фернанда, может быть, была бы еще способна. Полно, Сильвия! Разве не достаточно было недавнего испытания — роковой поездки в Турень, чтобы испытать силы Фернанды? Я хорошо ее знаю, знаю предел, до которого восходит ее добродетель и где она кончается. Лучшая ее защита — прирожденное целомудрие, и, без сомнения, оно долго охраняло Фернанду. Но решение навсегда расстаться с Октавом не может долго продержаться в этой по-детски чувствительной душе, которую пугает малейшее страдание и которая не выдержит настоящего несчастья. Разве это ее вина? Не окажемся ли мы глупцами и палачами, если потребуем от нее то, чего она не может дать, если будем ударами заставлять ее идти, когда у нее подкашиваются ноги? Ведь она едва не умерла, когда потеряла дочь. Бедная страдалица! Мимоза, сжимающая листочки под дуновением ветра. Могу ли я настолько исполниться мужской грубости и нелепой надменности, чтобы презирать и мучить тебя за то, что Бог создал тебя такой слабой и милой? Ах, как я любил тебя, скромный цветок, сломанный ныне ветром! Я любил тебя за твою тонкую и чистую красоту и сорвал тебя, надеясь сохранить для себя одного твой сладостный аромат, который ты источала в тени и в уединении; но налетевший вихрь рассеял его, и ты утратила былое очарование! Разве это причина для того, чтобы возненавидеть тебя и растоптать тебя ногами? Нет, я тихонько положу тебя на траву, блистающую росой, — туда, где нашел тебя, и скажу: «Прощай», ибо от моего дыхания ты уже не можешь затрепетать и есть кто-то другой близ тебя, кто должен тебя поднять и оживить. Расцвети же еще раз, моя прекрасная лилия, я больше не коснусь тебя.
LXXXII
От Жака — Сильвии
Тур
Я вернулся в Тур. Почему пришла мне в голову эта странная мысль, объясню через несколько дней. Твое письмо я получил — мне добросовестно переслали его сюда из Парижа вместе с письмом Фернанды, очень ласковым и очень коротким. Да, понимаю, ей тяжело писать мне. Увы! Она не может любить меня даже как друга! Воспоминание обо мне станет для нее мукой; как укор совести будет возникать перед нею мой призрак!
Спасибо тебе за твое сообщение, что она уже совсем поправилась, что на щеках у нее заиграл румянец, признак здоровья, что теперь она реже и не так горько плачет о дочери. Такие вести возрождают во мне мужество. Мужество! А для чего оно мне? Когда нужно было, у меня находилось мужество, а для чего оно мне теперь? Что бы ты ни говорила, Сильвия, а мне больше нечего делать на земле. Ты ведь знаешь, что мне сказал доктор о сыне в ответ на мои настойчивые вопросы. Я с полуслова понял, чего мне надо бояться и на что можно надеяться. Самое большее на то, что он на год переживет сестру. У него тот же недуг. Значит, я не буду необходим своему сыну и должен стараться не думать о нем, как о погибшей надежде. Я мог бы еще пожить для Фернанды, окажись я нужен ей. Но ведь если тот, кого она любит, когда-нибудь покинет ее, с нею будешь ты, ее сестра, истинная ее сестра по взаимной любви и по крови. Ты заменишь меня в заботах о ней, Сильвия, и твоя дружба будет для нее менее тягостна и нужнее, чем моя. Моя смерть может принести ей только пользу. Я знаю, что сердце у Фернанды слишком доброе, чтобы радоваться ей, но она невольно почувствует, что судьба ее изменилась к лучшему. В дальнейшем она может выйти замуж за Октава и тогда нашумевшая здесь скандальная история их любви окажется навеки похороненной.
Ты мне пишешь, что произошедший скандал очень ее огорчает, что воспоминание о нем, которое долго заслоняла более глубокая скорбь о смерти дочери и страх потерять мою привязанность, вновь пробудилось в ней, когда она немного свыклась со своим горем и немного успокоилась относительно меня. Ты пишешь, что она ежечасно спрашивает, возможно ли, чтобы слухи о ее похождениях не дошли до меня в Париж, а теперь, когда тебе удалось ее успокоить доводами, которые не убедили бы даже ребенка, она трепещет при мысли, что стала всеобщим посмешищем, служит предметом игривых шуточек в провинциальной кофейне и россказней в полковой казарме. Во всем тут виноват Октав, а она ему прощает. Как же, значит, она любит его!
В отношении последнего повода для страданий и тревог ты можешь ее успокоить довольно убедительными соображениями. Я очень доволен, что она откровенно говорит с тобой обо всем — это для нее большое облегчение: ты при своей искренней дружбе к ней и жизненном своем опыте больше, чем кто-либо другой, можешь смягчить ее мучения. Такого рода скандалы не так уж опасны для молодой женщины, как она воображает. Многие дамы даже гордились бы, что из-за этого приключения стали своего рода знаменитостью, приобрели особую привлекательность, и мужчины будут домогаться их внимания и милостей. Для какой-нибудь кокетки это стало бы исходной точкой блестящей карьеры, полной отважных похождений; и триумфов. У Фернанды не такой характер, она способна весь век свой стыдиться и прятаться. Пусть она живет в уединении Спокойной и счастливой жизнью, которую я пытался создать для нее, а теперь хотел бы оставить ей в наследство, и пусть она не оплакивает происшествие, над которым посмеются один день, а назавтра забудут о нем, заинтересовавшись другим анекдотом. Бывают смешные и постыдные приключения, грязь которых трудно смыть с себя, но подобного рода авантюр не может быть в жизни такой женщины, как Фернанда. Что про нее могут сказать? Что она красива; что она внушала страсть поклоннику; что он, не желая скомпрометировать ее, убежал по крышам с опасностью для жизни, ибо он рисковал сломать себе шею. В этом нет ничего безобразного и низкого. Если бы Октав вступил в переговоры со злыми шутниками, осаждавшими дом, получилось бы совсем иное. Любовь труса позорит женщину, как бы благородна она ни была. Но Октав вел себя хорошо. Всем известно, что он поехал вслед за Фернандой и сопровождал ее до самого дома. Великие замыслы и великие хитрости этого безумца всегда удаются. К счастью, он наделен отвагой, и, раскрыв его ребяческие секреты, не найдешь повода презирать его. В смешном и мерзком положении оказался не он, а я. Меня обвиняют в том, что я привел в дом свою любовницу. Рассказывают даже (так быстро облетают свет дурацкие шпионские сведения и ошибочные толки), что я попытался рыдать ее за свою сестру, но явилась госпожа де Терсан и разоблачила мою ложь. Такие слухи распространяет кто-то из служанок, а может быть, и сама госпожа де Терсан. Вот как подлые души умеют извлечь для себя выгоду из долготерпения и великодушия ближних. Словом, я всеми оплеван в Туре. Лорен, бывший мой однополчанин, с которым у меня произошло столкновение двадцать лет тому назад, Потешается надо мной вовсю. Но поскольку это касается лично меня, это дело я беру на себя.
Ты не упоминаешь имени Октава. Догадываюсь, что делаешь это намеренно, щадя меня, да только напрасно — не бойся ничего. Правда, я не могу ни прочесть, ни начертать это злополучное имя без дрожи ненависти, охватывающей меня с головы до ног, но надо мне привыкать к нему, Мне ведь необходимо знать, что происходит там, любит ли он ее, дает ли ей счастье.
Прощай, Сильвия, единственный человек, никогда не причинивший мне зла.
Думаю, не стоит и напоминать тебе, что надо скрыть от Фернанды мое пребывание в Туре.
LXXXIII
От Сильвии — Жаку
Боже мой! Жак, зачем ты приехал в Тур? Я в ужасе. Уж не думаешь ли ты мстить за клевету, которую распространяют о нас? Если б я меньше знала тебя, то-была бы уверена в этом. И все же, сколько я ни стараюсь помнить о твоем отвращении к дуэлям, я все боюсь, что ты вмешался в какую-нибудь историю такого рода; ведь не раз ты считал себя обязанным нарушить свои принципы и совершить поступок, противный твоему характеру. Однако я не вижу, чтобы в данном случае ты обязан был играть своей и чужой жизнью. Разве это исправит вред, причиненный Фернанде? Другой на твоем месте ответил бы, что он мстит за оскорбление, нанесенное лично ему. Но разве ты способен из мести за себя лично совершить то, что сам считаешь преступлением? Ты мне рассказывал о своей первой дуэли — она ведь у тебя была с Лореном. Ты уступил тогда настояниям друзей, но та дуэль была просто необходима — ссора произошла на глазах целого скопища людей, и все вы были военные. Не имело уж очень большого значения, что пуля или сабля лишит одного из вас жизни днем позже или раньше. Что такое была жизнь в те времена? Нынче положение твое совсем иное. Неужели ты проделал долгий путь нарочно для того, чтобы кровью смыть с себя оскорбление, хотя ложные наветы не должны бы тебя затрагивать? Зачем мстить за насмешки, которые наглецы осмеливаются адресовать тебе лишь издали? Напрасно ты пытаешься доказать мне, что отныне твоя жизнь никому не нужна. Ты ошибаешься. О, не позволяй же себе так пасть духом! Не слушай голоса лени, которая хочет, чтобы ты скрестил на груди руки и убедил себя, что твоя задача кончена. Зачем ты в отчаянии обрекаешь сына на смерть? Разве врач не говорил тебе, что природа творит чудеса вопреки всем предвидениям науки, это благодаря заботливому уходу и строгому режиму здоровье твоего ребенка еще может окрепнуть? Я самым тщательным образом придерживаюсь предписанного режима, и вот уже несколько дней малютке стало лучше. А если, бы я умерла, кто стал бы ходить за ним? Фернанда не знает, в чем его недуг, и к тому же ее заботы почти всегда неумелы. А кто заставит меня жить, если ты собираешься так легко распроститься с жизнью? Ты воображаешь, что мне очень сладко будет жить без тебя?
