Франц Кафка - Замок
— Какая жалость, — огорчился Бюргель. — Не то, что вы вызваны куда-то еще, а то, что вы спутали двери. Я ведь, если уж меня разбудили, совершенно точно больше не засну. Ну это, однако, не должно так уж сильно вас опечалить, это мое личное несчастье. И потом, почему здесь не запираются двери, верно? На это, правда, есть своя причина: по одному старому постановлению двери секретарей всегда должны быть открыты. Но столь буквально это тоже, конечно, не следовало бы понимать.
Бюргель вопросительно и весело смотрел на К.; хоть он и жаловался, но выглядел он совсем неплохо отдохнувшим; таким усталым, как К., Бюргель, наверное, вообще никогда не был.
— Куда же вы собираетесь теперь идти? — спросил Бюргель. — Сейчас четыре часа. Всякого, к кому бы вы ни явились, вам пришлось бы разбудить, но не всякий так привык к помехам, как я, не всякий относится к этому так спокойно, секретари — народ нервный. Так что оставайтесь пока. Здесь начинают вставать около пяти часов, и тогда вам будет всего удобнее явиться на вашу аудиенцию. Так что вы, пожалуйста, отпустите наконец ручку двери и сядьте куда-нибудь; место здесь, правда, ограничено, всего удобнее, если вы сядете сюда, на край кровати. Вы удивляетесь, что у меня здесь нет ни стула, ни стола? Ну, у меня был выбор: либо получить полную обстановку с узкой гостиничной кроватью, либо эту большую кровать и больше ничего, кроме умывальника. Я выбрал большую кровать: как-никак в спальне все-таки главное — кровать! Ах, для того, кто может улечься и хорошо поспать, для хорошего сони такая кровать должна быть поистине богатством. Но и мне (я ведь, не имея возможности спать, постоянно утомлен) она приносит облегчение, я провожу в ней большую часть дня, разбираю в ней всю корреспонденцию, веду допросы посетителей. Вполне хорошо проходят. Посетителям, правда, негде сесть, но они это переживут, ведь им и самим приятнее, когда они стоят и протоколист себя хорошо чувствует, чем когда они удобно сидят и на них при этом орут. Так что могу предоставить только вот это место на краю кровати, но это — не рабочее место и предназначено оно только для ночных бесед. Однако вы все молчите, господин землемер?
— Я очень устал, — сказал К.; на предложение сесть он сразу же, грубо, без всякого почтения уселся на кровать и облокотился на спинку.
— Естественно, — кивнул, смеясь, Бюргель, — здесь все устали. К примеру, работа, которую я вчера — и уже сегодня проделал, — была не маленькая. Это, конечно, совершенно исключено, чтобы я теперь заснул, но если такое наиневероятнейшее событие все же произойдет и я еще при вас засну, то, пожалуйста, ведите себя тихо, и дверь, пожалуйста, тоже не открывайте. Но не бойтесь, я определенно не засну — в лучшем случае на каких-нибудь пару минут. Дело, видите ли, в том, что я (вероятно, потому, что я уже так привык к хождению посетителей) все-таки легче всего засыпаю, когда я в чьем-либо обществе.
— Так вы спите, пожалуйста, господин секретарь, — предложил К., обрадованный этим заявлением, — и я тогда, с вашего позволения, тоже немного вздремну.
— Нет-нет, — засмеялся снова Бюргель, — чтобы мне заснуть, одного приглашения, к сожалению, недостаточно, — только в ходе разговора может представиться для этого возможность: меня верней всего усыпляет разговор. Да, на нашей работе нервы расшатываются. Вот я, например, — секретарь по связям. Вы не знаете, что это такое? Ну, я осуществляю теснейшую связь, — при этом он с невольно прорвавшейся веселостью быстро потер руки, — между Фридрихом и деревней; я осуществляю связь между его замковыми и деревенскими секретарями, нахожусь большей частью в деревне, но не постоянно: в любой момент я должен быть готов ехать наверх в Замок — видите эту дорожную сумку? — беспокойная жизнь, не всякому подойдет. Правда, с другой стороны, надо сказать, что без такого рода работы я теперь уже не смог бы: всякая другая мне показалась бы пресной. А как ваше землемерство?
— Я этой работы не делаю, я не землемером буду работать, — ответил К.; занятый своими мыслями, он слушал не очень внимательно; собственно, он мечтал только о том, чтобы Бюргель заснул, но даже и это шло лишь от некоего чувства долга по отношению к самому себе, в глубине души он, кажется, знал, что минута, когда Бюргель заснет, еще бесконечно далека.
— Это удивительно, — с живостью вскинул голову Бюргель и вытащил из-под одеяла блокнот, чтобы что-то записать. — Вы — землемер и не имеете землемерной работы.
К. механически кивнул; вытянув левую руку поверх спинки кровати, он положил на нее голову: он уже по-всякому пытался устроиться, и это положение было самым удобным, теперь он уже мог немного лучше вслушаться в то, что говорил Бюргель.
— Я готов, — продолжал Бюргель, — слушать дальше об этом деле. Ведь у нас здесь совершенно определенно не может быть такого положения, чтобы квалифицированные кадры оставались неиспользованными. И вам ведь тоже должно быть обидно, вы разве от этого не страдаете?
— От этого я страдаю, — медленно произнес К. и усмехнулся про себя, потому что как раз теперь он от этого не страдал ни в малейшей мере.
Предложение Бюргеля произвело на него слабое впечатление. Оно было абсолютно дилетантским. Не зная ничего об обстоятельствах, сопутствовавших вызову К., о трудностях, с которыми при этом столкнулись в общине и в Замке, об осложнениях, которые возникли — или якобы возникли — уже во время пребывания здесь К., — ничего обо всем этом не зная и даже не пытаясь сделать вид, что он, по крайней мере, имеет об этом хоть какое-то представление (в отношении секретаря это должно было бы приниматься за аксиому), он вызывается одним мановением руки, с помощью своего тощего блокнотика навести в этом деле там, наверху, порядок.
— Вы, кажется, уже испытали кое-какие разочарования, — заметил Бюргель и этим, однако, снова доказал некоторое знание людей; вообще с того момента, как К. вошел в эту комнату, он время от времени предостерегал себя от недооценки Бюргеля, но в его состоянии было трудно справедливо судить о чем-либо, кроме собственной усталости.
— Нет, — сказал Бюргель, словно отвечал на какую-то мысль К., предупредительно желая избавить его от необходимости высказываться. — Вы не должны допускать, чтобы разочарования отпугнули вас. Здесь, кажется, многое и рассчитано на то, чтобы отпугнуть, и тому, кто сюда только пришел, препятствия кажутся совершенно непреодолимыми. Я не собираюсь расследовать, как с этим обстоит на самом деле, может быть, эта видимость и в самом деле соответствует действительности, мне в моем положении недостает необходимого отдаления, чтобы это установить, но обратите внимание на то, что иногда при этом опять-таки появляются возможности, которые почти не согласуются с общим положением, — когда одним словом, одним взглядом, одним знаком доверия можно достигнуть большего, чем изнурительными усилиями целой жизни. Определенно, это так. Правда, затем эти возможности все-таки снова согласуются с общим положением в силу того, что они никогда не используются. Но почему же они никогда не используются, снова и снова спрашиваю я.
К. этого не знал; хотя он заметил, что Бюргель говорил о вещах, которые, по-видимому, очень его касались, но он чувствовал теперь какое-то могучее отвращение ко всем вещам, которые его касались; он отклонил голову немного в сторону, словно уворачиваясь от вопросов Бюргеля, чтобы они не могли его задеть.
— Секретари, — продолжил Бюргель, при этом раскинул руки и зевнул, что ошеломляюще противоречило серьезности его слов, — секретари постоянно жалуются, что они вынуждены большинство деревенских допросов проводить ночью. Но почему они на это жалуются? Потому что это требует от них слишком большого напряжения? Потому что они предпочли бы употребить ночь для сна? Нет, на это они определенно не жалуются. Естественно, среди секретарей есть старательные и менее старательные, как и везде, но на чрезмерно большое напряжение не жалуется ни один из них, тем более — публично. У нас это просто не принято. Мы в этом отношении не делаем различий между обычным временем и рабочим временем. Нам чужды такие различия. Но что же в таком случае секретари имеют против ночных допросов? Может быть, они щадят посетителей? Нет-нет, и не это тоже. К посетителям секретари беспощадны — разумеется, ничуть не беспощаднее, чем к самим себе, а только в точности так же беспощадны. Собственно, ведь эта беспощадность — не что иное, как железное подчинение службе и ее исполнение, то есть максимально щадящее отношение, какого посетители только могли бы желать. И ведь, в сущности, это (поверхностный наблюдатель этого, правда, не заметит) заслужило всеобщее признание; так, например, в данном случае как раз идут ночные допросы, посетителями они приветствуются, никаких принципиальных жалоб на ночные допросы не поступало. Откуда же в таком случае это нерасположение секретарей?
