Мигель Астуриас - Глаза погребённых
Табио Сан быстро встал — оборвалась нить мыслей. Открыл глаза — на лице будто горячая сковорода, прикрытая влажными листьями век. Кто-то вошел в дом. Открылась и закрылась наружная дверь. Его успокоил голос Худаситы, а затем звук ее шагов: башмаки стучали о землю, как деревяшки, с которых отряхивают золу. Странно, что она надела башмаки. Ведь она обычно ходит в домашних туфлях, а в башмаках отправлялась лишь в город за покупками или когда шла с цветами на могилу расстрелянного сына. Как странно, что она ему ничего не сказала! По мере того как шаги приближались — стук раздавался уже на ступеньках, ведущих из внутреннего дворика в столовую, — он понял, что вместе с ней идет еще кто-то, с кем она говорит вполголоса, полагая, что он спит.
И услышав этот другой голос — голос ветра, горы, дерева, — образ того мира, что перенесся из Серропома зольники, бесплотный образ мира, сотрясаемого войной, — Табио Сан вскочил с постели, словно от удара в сердце, словно подброшенный стальной пружиной. Он вскочил в одно мгновенье в порыве радости и восторга, словно инвалид, который вновь обрел возможность двигаться. Спешить, спешить навстречу той, что появилась в дверях вслед за Худаситой, которая шла предупредить его: она уже здесь, она отыскала его, нет, не могла она потерять его… Он спешил слиться с Маленой в объятии, и… и… и…
XVIII
Вместе!.. Вместе!..
Все это казалось им невероятным…
— Мален!..
— Хуан Пабло!.. Их прежние имена…
Два года назад они простились в Пещере Жизни, и на устах еще остался привкус потери, несчастья, поражения, провала, неуверенности; ему угрожала смерть, ей — отчаяние. А теперь, после семисот с лишним дней борьбы, они в объятиях друг друга, и появилось ощущение надежды… Крепко прижав ее к груди, он целовал, не давая передохнуть, целовал губы, он пил ее нежное дыхание, пил самое жизнь, он словно упивался своей мечтой, — и она так же пылко отвечала на этот бесконечный, бесконечный поцелуй, опьяненная слезами, опьяненная волнением радости.
— Хуан Пабло!
— Мален!
— Два года!
— Два года?.. Больше… тринадцать лет!.. Путешественница в поезде… остановка у флажка… букетик камелий…
— И пассажир, назойливый, неприятный!.. — отрезала она.
— Будто реку остановили, чтобы вышла из нее сирена!
— И эта сирена исчезла… и вместе с тем — не исчезла… — засмеялась Малена. — Как?.. Не знаю… Но я следовала за тобой, не зная тебя, еще не понимая, что это значит, когда я ехала в Серропом на таратайке Кайэтано Дуэнде… — И после паузы и града поцелуев Хуана Пабло, осыпавших ее лицо, волосы и плечи, она добавила: — Я следовала за тобой в течение одиннадцати лет, не зная тебя, и ты был рядом со мной все эти одиннадцать лет, не зная меня, до того, как мы неожиданно встретились, до того визита в школу. Ты помнишь, ты еще был одет тогда в форму офицера-дорожника?.. У меня возникло впечатление, что я ехала в поезде, ехала далеко-далеко, что мы совершали путешествие вместе, в одном и том же вагоне, только когда ты появился, все изменилось, действительность оказалась отражением сновидения, а сновидение стало отражением действительности…
— Мален!
— Хуан Пабло!
Они держали друг друга в объятиях, думая каждый о своем… Серропом… падре Сантос… воскресные встречи… учитель Гирнальда… ее дневник… «А сейчас я хочу, чтобы ты ушел…» …газеты с сообщениями о раскрытом заговоре… имя Хуана Пабло Мондрагона среди руководителей заговора… приказ захватить живым или мертвым… патрули… конная полиция… роты солдат, расстреливающих… букетик камелий… опять алые камелии — теперь уже не только пламенеющий символ любви, но и пароль свободы…
— Ты знаешь… — прошептала она, — несмотря на то что черная ночь окружала меня все время, иногда меня охватывал такой страх — вдруг с тобой что-нибудь случится, и мне не хватало дыхания, в гортани становилось сухо, я задыхалась, я вскакивала и начинала ходить из угла в угол, размахивая руками, чтобы вдохнуть воздух… И вот, почти мертвая, я вдруг улыбнулась — так радостно, так приятно мне было получить букет, который был для меня все тем же букетом, что я оставила в поезде, когда мы увиделись впервые, и который ты возвратил мне много лет спустя, свежий, ароматный, пламенеющий, и мне в голову даже не пришло, что эти бедные цветы, которые падре Сантос унес из школы, тщательно спрятав в сутане, были роковым символом новой и еще более ужасной нашей разлуки…
Она вернулась в его объятия поспешно, будто искала убежища, и замерла, пока не почувствовала сквозь одежду тепло его тела, которое проникало в нее, впитывалось в кожу, как невидимая татуировка.
— Мы разлучились не тогда на остановке, где лишь флажок говорил о существовании живых существ среди этих пойм, похожих на водяные чистилища, мы были разлучены там, под землей, где безгранично немое молчание и от рождения слепа темнота. Судьба иногда загадочна. Кучер, который увез меня с безымянной остановки в Серропоме, был тот же самый человек, который привел меня к тебе в Пещеру Жизни, где ты скрывался, чтобы я могла сказать тебе: прощай, прощай, как говорили некогда друг другу христиане в катакомбах…
Он прижал ее к себе, и снова слилось тепло двух тел. Они хотели убедиться в том, что это действительно они. Столько лет жили они в разлуке и так привыкли представлять друг друга только в мечтах, что сейчас с трудом осознавали реальность этой встречи.
— Ты снова прежний… — робко проговорила Малена. — Я так боялась…
— Боялась, что я так и останусь изуродованным…
— Боялась, что ты вообще изменился… не внутренне, а внешне… Как-то, находясь в отпуске, я попробовала этого снадобья, которое искажает внешность и стала ужасной, показалась самой себе тараской[72]… Я хотела быть уверенной, что ты не остался таким…
— Боялась увидеть урода… — настаивал тот, пристально всматриваясь в черные зрачки Малены. — Урода…
— Любовные письма без любви! — с упреком сказала она.
— Без слов любви, ты хочешь сказать, а это не одно и то же, — поправил он. — Дело в том, что письма были написаны не только для тебя… — Она попыталась вырваться из его объятий. — Мален, будь же умницей… они предназначены не только для тебя! — Она выскользнула бы из его рук, если бы Хуан Пабло не удержал ее и не прошептал на ухо: — Они были также для Росы Гавидиа…
Это ее обезоружило.
— А… Роса Гавидиа, — продолжал он, — придерживалась иных взглядов. Вспомни, что писала она в одном из ответов: «Мало-помалу твои письма мне возвращают радость к жизни — все становится таким ясным, возрождается надежда, что я выйду из тупика, избавлюсь от этого каждодневного медленного умирания, выйду навстречу новой эре…»
Он положил ей руки на плечи.
— Или вот другое, где ты пишешь… Ах да, ведь это не ты, это Роса Гавидиа писала… «Любовь, являющаяся только отражением несуществующего мира, должна остаться в стороне… Нам не угрожает риск обратиться в субстанции воображения и зеркала…»
— Смейся!.. Смейся!..
— Это не насмешка, ничего подобного! Вспомни, что я тебе отвечал… Ага, ты уже не помнишь?.. «Любовь, отражение погибающего мира, должна остаться позади, за нами… Нам не угрожает риск обратиться в субстанции несправедливости, разложения, горечи».
— Для меня — не знаю, каких слов ты от меня ждешь, — для меня лучшим' из твоих писем было то, в котором ты объясняешь смысл и цели этой забастовки. Ты отвечал на мой вопрос, не похоже ли это на новый заговор. Я запомнила все… «Это не имеет ничего общего ни с заговором, ни с мятежом, ни с военным путчем, — писал ты мне. — Это совсем иное дело. Заговор, мятеж или путч, даже если они направлены против диктатуры, остаются частью диктатуры, ибо входят в военно-полицейскую орбиту. А забастовка — нет! Революционная забастовка — именно такая, какую мы готовим, — ничего общего не имеет ни с полицейскими шпиками, ни с регулярными войсками, сколь бы ультрареволюционными они ни казались, ведь по сути своей они были и остаются орудиями угнетения народа. Забастовка же совершенно не имеет ничего общего с государственной машиной, она ломает установившийся порядок…» А далее ты пишешь… в самом конце… подожди-ка, дай-ка вспомнить, только-только в памяти было… только-только… боже мой! Что же было в самом конце? Ага… ты, иронизируя, писал: «Забастовка — это ответ консорциям со стороны анонимных акционеров, а подлинными анонимными акционерами являются рабочие, — процитировала она, широко улыбаясь, — и этот ответ касается как политической, так и социальной стороны…»
— Какая чудесная память!.. — восхищенно воскликнул Хуан Пабло и, разомкнув объятия, но не выпуская ее из своих рук, поднес ее пальцы к губам, осторожно целуя их — в самые-самые кончики, покрывая поцелуями упругие ладони и тыльные стороны рук, похожие на птичьи крылышки.
