Оноре Бальзак - Кузен Понс
Шмуке посмотрел на эту женщину, даже не подозревавшую своей жестокости; ведь самая сильная душевная боль не выводит простолюдина из равновесия.
— Пожалуйте материи на саван, пожалуйте денег на койку для мадам Соваж, пожалуйте денег на кухонную посуду, на миски, тарелки, стаканы; священник-то будет над покойником всю ночь сидеть, а на кухне ничего нет.
— Сударь, — присоединилась к ней тетка Соваж, — надо обед готовить, а дров нет, угольев нет! Да что же здесь удивительного, раз вы у тетки Сибо на всем готовом жили... — Вы не поверите, голубушка, ему говоришь, а он на все молчит, — сказала сторожиха, указывая на Шмуке, который распростерся в ногах у покойника в полном бесчувствии.
— Ну, так я вас, милочка, научу, что в таких случаях делают, — сказала тетка Соваж.
Она осмотрелась в комнате так, как осматриваются воры, соображая, где могут быть спрятаны деньги. Потом пошла прямо к комоду, выдвинула ящик, обнаружила кошелек, куда Шмуке убрал оставшиеся от продажи картин деньги, и показала его Шмуке, который машинально кивнул головой.
— Вот вам и деньги, милочка! — обратилась тетка Соваж к сторожихе. — Сейчас я их пересчитаю и возьму, сколько надо, на вино, на припасы, на свечи — словом, на все, ведь дома-то у них ничегошеньки нет... Поищите-ка в комоде простыню на саван. Хоть мне и говорили про здешнего хозяина, что он чудной, но он даже не чудной. Чисто новорожденный младенец — хоть с ложечки его корми...
Шмуке смотрел на обеих женщин, на их суету таким взглядом, словно у него окончательно помутился рассудок. Сломленный горем, он почти впал в каталепсию и не сводил глаз с лица Понса, чьи черты стали строгими, когда на них легла печать вечного покоя. Шмуке надеялся, что смерть не замедлит прийти и за ним, и все было ему безразлично. Если бы загорелся дом, он и то бы не двинулся.
— Здесь тысяча двести пятьдесят шесть франков, — сказала ему тетка Соваж.
Шмуке пожал плечами. Но когда тетка Соваж принялась за приготовления к похоронам и, чтоб вымерить, сколько надо холста на саван, прикинула простыню к покойнику, ей пришлось вступить в драку с бедным немцем. Шмуке никого не подпускал к усопшему, как собака, стерегущая тело хозяина. Потеряв терпение, мужеподобная тетка Соваж схватила его в охапку, посадила на кресло и удерживала там силой.
— Ну-ка, голубушка, зашейте покойника в саван, — распорядилась она.
Когда дело было сделано, тетка Соваж водворила Шмуке на прежнее место, в ногах кровати, и сказала:
— Ведь надо же было обрядить его, голубчика, по покойницкому чину, понимаете?
Шмуке заплакал, женщины оставили его в покое и ушли на кухню, куда совместными усилиями быстро натащили все необходимое. Написав первый счет на триста шестьдесят франков, тетка Соваж принялась готовить обед на четыре персоны, и какой же обед! Из мясного — фазан и жирный гусь; затем омлет с вареньем, овощной салат и неизбежный бульон, на который было ухлопано столько всякого добра, что он застыл, как желе. В девять часов вечера пришел священник, присланный настоятелем, чтоб читать над покойником, с ним был Кантине, который принес четыре свечи и церковные подсвечники. Шмуке лежал на кровати рядом со своим другом, тесно к нему прижавшись. Только после увещеваний священнослужителя согласился он расстаться с усопшим. Кюре удобно устроился в кресле и начал читать положенные молитвы, а Шмуке опустился на колени. Пока он, коленопреклоненный у смертного одра, просил господа бога совершить чудо и соединить его с Понсом, чтобы их похоронили в одной могиле, мадам Кантине успела сбегать на ближний рынок и купила для тетки Соваж складную кровать и постель — недаром кошелек с тысячью двумястами пятьюдесятью шестью франками был отдан ей на разграбление. В одиннадцать часов вечера сторожиха пришла узнать, не хочет ли Шмуке покушать. Он махнул рукой, чтоб его оставили в покое.
— Ужин готов, господин Пастело, — сказала сторожиха священнику.
Оставшись один, Шмуке улыбнулся улыбкой безумца, который почувствовал наконец, что теперь он может исполнить желание, столь же непреодолимое, как желания беременных женщин. Он улегся рядом с Понсом и снова крепко к нему прижался. В полночь священник вернулся и пожурил Шмуке, тот оставил Понса и опять стал молиться. Когда рассвело, кюре ушел. В семь часов доктор Пулен навестил Шмуке и стал его ласково убеждать поесть, но тот отказался.
— Если вы не покушаете сейчас, вы проголодаетесь по возвращении, — сказал доктор. — Ведь вам надо найти свидетеля, сходить в мэрию, заявить о смерти господина Понса и составить акт...
— Мне? — в ужасе спросил немец.
— А кому же? Вам никак нельзя от этого уклониться, раз вы один присутствовали при его кончине...
— У менья зил зовсем нет... Я едва на ноги стою... — взмолился Шмуке.
— Так поезжайте, не ходите пешком, — ласково ответил лицемерный эскулап. — Я уже констатировал факт смерти. Попросите, чтоб кто-нибудь из здешних жильцов сопровождал вас. А в ваше отсутствие за квартирой присмотрят обе эти женщины.
Трудно себе представить, как мучительны все эти требуемые законом формальности для человека, который переживает настоящее горе. Тут есть отчего возненавидеть цивилизацию, отдать предпочтение обычаям дикарей. В девять часов мадам Соваж, поддерживая Шмуке под мышки, свела его с лестницы и усадила в пролетку, и Шмуке пришлось попросить Ремонанка поехать с ним в мэрию, чтоб засвидетельствовать смерть Понса. В Париже, в столице страны, где бредят равенством, на каждом шагу и по поводу каждой мелочи сталкиваешься с неравенством. Даже смерть не может изменить этот незыблемый порядок вещей. В богатых семьях родственники, друзья, управляющие избавляют от всех тягостных хлопот того, кто понес утрату; но на народ, на пролетариев и тут, как и при распределении налогов, ложится все бремя горестей, ибо им никто не помогает.
— Как же вам по нем не убиваться, — сказал Ремонанк в ответ на тяжелый вздох бедного мученика, — хороший он был человек, какую коллекцию оставил. Только знаете, сударь, много вам хлопот будет, ведь вы иностранноподданный, а все в один голос говорят, что вы наследник господина Понса.
Шмуке его не слушал, он почти обезумел от горя. На душу, как и на тело, тоже нападает столбняк.
— Чтоб представлять ваши интересы, вам нужен бы советчик, поверенный.
— Зоветшик! — как автомат повторил Шмуке.
— Вот увидите, что вам нужен будет представитель. Я бы на вашем месте взял опытного человека, человека, известного у нас в квартале, человека, которому можно верить... Я по всем своим мелким делам пользуюсь советами Табаро, судебного пристава... Если вы дадите доверенность его старшему писцу, он с вас все заботы снимет.
Идея, которую Ремонанк по уговору с теткой Сибо осторожно внушал немцу, была подсказана Фрезье. Совет овернца запал в память Шмуке: в те минуты, когда от горя как бы прекращается всякая душевная деятельность, память запечатлевает все, что случайно ее коснется. Шмуке, слушая Ремонанка, смотрел на него таким отсутствующим взглядом, что тот замолчал. «Если он и дальше будет таким же истуканом, я скуплю у него за сто тысяч франков весь скарб, что там наверху, раз уж он ему достанется...»
— Сударь, вот мы и приехали.
Ремонанк высадил Шмуке из экипажа и под руку довел до бюро актов гражданского состояния, где они столкнулись со свадебным кортежем. Шмуке пришлось дожидаться своей очереди, так как по довольно частой в Париже случайности у чиновника, ведающего записью актов о смерти, накопилось пять-шесть таких дел. Муки бедного немца, должно быть, не уступали в силе страстям господним.
— Вы господин Шмуке? — обратился какой-то человек, весь в черном, к музыканту, который встрепенулся, услышав свое имя.
Он посмотрел на человека в черном тем же отсутствующим взглядом, каким до того глядел на Ремонанка.
— Ну, что вам от него надо? — спросил овернец незнакомца. — Оставьте его в покое, видите, у человека горе.
— Господин Шмуке лишился друга и, вероятно, хочет достойным образом почтить его память, ведь он его наследник, — сказал человек в черном. — Я полагаю, что господин Шмуке не станет скупиться: он захочет приобрести для погребения место в вечное пользование. Господин Понс так любил искусство! Ну как не украсить его могилу Музыкой, Живописью и Скульптурой... тремя прекрасными скорбными статуями во весь рост...
Ремонанк по-своему, по-овернски сделал человеку в черном знак, чтоб он отстал, а тот тоже по-своему, так сказать по-коммерчески, сделал ему другой знак, означавший: «Ну чего вы мне мешаете подработать!» И лавочник отлично понял этот знак.
— Я агент фирмы «Сонэ и компания», поставщиков надгробных памятников, — продолжал комиссионер, которого Вальтер Скотт, несомненно, назвал бы могильным юношей. — Если господину Шмуке будет угодно дать нам заказ, мы избавим его от хлопот по приобретению места для погребения друга, чья утрата столь горестна для муз.
