Конрад Эйкен - Пух чертополоха
— Ну, это был твой лучший фокус, старый лис! — вдруг выпалила она. — Здесь ты самого себя превзошел.
— Прости, о чем ты?
— А что ты, гусак, выдал меня за Майкла!
— Я тебя выдал?..
— Да, да — это ты меня выдал, только в другом смысле! — она развернулась и быстро пошла прочь.
А потом был тот вечер — но чем меньше о нем рассказывать, тем лучше. Я скоро понял, почему Каролина не хотела моего визита. Пансионат был неописуемо запущен: темный, вонючий, грязный, с перилами без стоек, в общем, то, что показывают в кино о трущобах. А комнатка в конце дома, куда меня направили, была удручающе убогой. Открыла мне Каролина: при слабом газовом свете и в своем прежнем, (я еще помнил его), несколько поношенном, но идущем ей платье, она выглядела лучше. Неопределенным жестом и улыбкой она показала мне на диван, где спал Майкл — Майкл hors de combat**, — сказала она. — Ищет каждый день работу.
— Прости, может быть, я не вовремя?
— Ничего, садись.
Мы присели, но как‑то не о чем было говорить. С неловкостью я понял, что Майкл не столько спал, сколько был пьян. Он приоткрыл глаза и в упор посмотрел на меня:
— А, привет! — сказал он. — Рад тебя видеть. Поговори с Карри… Не обращай на меня внимания: сегодня я немного принял…Ничего, просплюсь. Рад тебя видеть.
На этом участие Майкла в разговоре закончилось: он действительно заснул с храпом, а мы с Каролиной делали вид (с большой неловкостью при таких обстоятельствах), что продолжаем беседовать. Она рассказала, что какое‑то время жила в Чикаго и сейчас подумывает туда вернуться. Еще они жили в Буффало, Бостоне и Перт Амбой. Почему вдруг Перт Амбой — этого я так и не узнал. Была масса приключений — она засмеялась и скосила на меня глаза, чтобы не оставалось сомнений в смысле намека — и, несмотря на всё — тут она поглядела на Майкла — неплохо проводила время. Она курила сигарету в длинном мундштуке, и я обратил внимание, что чулки ее откатаны ниже колен. Когда Майкл расхрапелся вовсю, она сказала:
— Думаю, ты еще не собрался уходить? Здесь за углом приличная забегаловка…
Я отказался, сам не знаю почему.
Наверное, почувствовал себя обиженным.
Она знала, что я обиделся. Она сама чувствовала себя уязвленной, и мгновенно — с детским выражением мягкости и невинности, которые она была способна принять в любую минуту, — сменила тему.
Я спросил между прочим, как Майкл потерял работу. Она усмехнулась странным коротким смешком и сказала, что лучше не вдаваться. А потом спокойно добавила, опустив глаза, понизив голос и осторожно стряхивая пепел в пепельницу, что они с Майклом решили развестись…
— Это я всё напортила.
— Так я и думаю, Каролина. Очень жаль.
— Ничего, пробьюсь. Я еще повеселюсь, не переживай. Вот только мой бедненький Майкл сильно поскользнулся. Да, Майкл?
Майкл не ответил.
— И для крошечки Каролины тоже маленькая неудача. Ну, ничего! Я теперь повидала виды, ты и половины не знаешь! Могу душу из тебя сейчас вывернуть, веришь, Филипп? Веришь, что могу?
— Нисколько не сомневаюсь, — сказал я с горечью. — Стыдно всё таки.
— Ах, идеалы, — щелкнула она пальчиками в воздухе. — Ах, я беспутная и бесприютная… Теперь каждая девка за себя, один черт за всех!
Вскоре после этого я ушел, и она проводила меня до дверей.
— Приходи опять, — сказала она на прощание, — когда я снова буду одна.
V.
Наш следующий — и на этот раз последний — разговор действительно состоялся примерно через год, когда она опять осталась «одна». Но произошел он после того гадкого случая, когда я решил потешиться над Каролиной, и этой выходки она мне так и не простила, а, может быть, правильнее всё же сказать — не простит. Не знаю. Не знаю я, и как дошло до такой мерзости. Наверно, просто какая‑то быстротечная химическая реакция (а, может быть, лучше сказать — психологическая?), рабами которых время от времени становимся мы все, даже не сознавая ясно, что творим. Конечно, я был сердит на Каролину, разочарован в ней, быть может, даже ревновал. Последняя наша встреча в пансионате очень огорчила меня и наполнила ядом. Мне было трудно простить ее. Может быть, я даже возненавидел ее на какое‑то время? Наверно, так и было. Мне хотелось отомстить. Почему и за что — ведь мне‑то самому она никакого зла не причинила — ответить не могу. Было ощущение, что она меня подвела и поступила бессовестно с бедным Майклом — уж здесь‑то у нее на нравственное чувство и намека не было — совершенно ясно, что это она разрушила его жизнь. У меня не было сомнений, что именно связь с ней обернулась потерей работы и довела беднягу до состояния, в котором я его застал. Хотя где‑то в самой дальней глубине во мне сохранилась жалость к Каролине, во время моего разговора с Томом Тэкстером она из этих глубин не всплыла.
Том, которого я увидел в первый раз за несколько лет на встрече выпускников, был одним из моих лучших друзей в колледже. Он имел громкую славу Дон–Жуана: от списка его сердечных побед Казанова перевернулся бы в гробу. Языкастый похабник, и не то чтоб очень красив, он производил впечатление фантастическим воображением, и был одним из интереснейших собеседников, которых я встречал. О чем бы с ним ни заговаривали, всё мгновенно скатывалось на женщин — тут никаких вариантов не было. Весь колледж над ним потешался: встретив, его хлопали по спине и спрашивали: «Ну, кто же последняя?», и Том начинал гениально расписывать свою последнюю победу. Еще он прославился непристойными застольными речами, а особенно одним случаем, когда в смешанной компании (были приглашены и жены) встал и пустился в красочную историю, которую он прежде рассказывал только мужчинам. Просто жуткую историю: за столом началась настоящая паника. Увещевания шепотом, вроде: «Да сядь ты, Том» или «Закрой хлебальник» пропадали втуне. Вотще дергали его за полы пиджака: он ухмылялся и продолжал, а мы просто окаменели на стульях. Когда же дошло до самого пикантного места, он вдруг закончил, как и прочие свои рассказы, вполне невинно и забавно! При всей забавности, дамы так, наверно, и не поняли, чем он вдруг заслужил такую бурю аплодисментов.
И вот, когда Том живописал свое последнее приключение, мне вдруг пришла в голову эта дьявольская идея: расскажу‑ка я ему о Каролине, опишу ее самыми яркими красками как чрезвычайно ловкую, остроумную и жадную до приключений особу, а потом заявлю на спор, что ему не удастся внести ее в свой список. Вот так ей и надо. Только так с ней и нужно обращаться. Ей это только на пользу. А еще, я испытывал огромное удовольствие слушая позднее рассказ Тома обо всех подробностях этой схватки. Мне представлялось, что я раз и навсегда поставил Каролину на место…
Нужно ли говорить, что Том пришел в восторг, и глаза у него загорелись. Мы поспорили на десять долларов, я дал ему адрес Каролины, а он обещал рассказать мне обо всем, что случится, и отвалил, облизываясь в предвкушении. Что до меня, то я всё довел до высшей точки, написав Каролине письмо. Я сообщил, что посылаю к ней своего друга Тома Тэкстера и игриво предупредил, что он очень «опасен». Я добавил, что считаю его весьма привлекательным мужчиной, что он богат, неженат, свиреп, привередлив, что его не ублажить и не перехитрить… Она не ответила.
О том, что случилось, я услышал от Тома через две недели, когда он заехал на ночь в Нью–Хейвен специально, чтобы мне рассказать. У них были три или четыре обалденные встречи, одна за другой, на танцах, в забегаловках и на ее квартире. Как он представил, борьба в открытую — из стойки в партер. Молот и клещи. Хитрющая девка и ловкая, как дьявол. На вторую ночь, когда она приняла лишнего и малость расслабла, они возвращались к ней на такси в два ночи. Там и случилась жаркая схватка: вот–вот одолел бы ее — только фигушки: выскользнула и с хохотом захлопнула дверь.
— Вот чертовка! — бормотал он, не отойдя от воспоминаний. — Дьявол в юбке.
Он потряс головой и продолжал. После этого она, кажется, стала осторожней, потешалась над ним, а, если он пытался ее поцеловать, щекотала и увертывалась.
Слегка намекнула, что его, должно быть, побудил на подвиги добрый друг Филипп.
(Я поморщился). Но когда он предложил ей приехать к нему в Филадельфию на три дня, она ошарашила его мгновенным согласием. И что еще удивительнее, действительно приехала! Послала ему телеграмму на адрес гостиницы и явилась.
Опять она удивила его, потому что явилась не одна, а с подругой, чье имя я забыл и прежде никогда не слышал. Они провели три дня в чрезвычайно дорогих развлечениях: точно скажу, что обошлось это ему в двести долларов, которые прокутили по ресторанам, а в результате — пшик!
— Так уж и пшик? — переспросил я.
— Ничего — даже поцелуйчика.
— Вот не думал, черт ее дери! Просто охотница погулять задарма?
— Погулять? Слушай до конца.
Конец был кратким и в самую точку. В последний вечер, когда он вновь попробовал взять над ней верх (какой очаровательной была она в тот вечер, по его словам), и предложил куда‑нибудь с ним поехать, она снова ошарашила его, сказав, что поедет при одном условии. Когда он спросил, что за условие, то услышал в ответ: «Тысячу долларов».
