Ванда Василевская - Пламя на болотах
— Только диву даешься! Ловишь, ловишь, поймаешь три пуда — так отдавай один ему. Сколько человек наработается, вымокнет, намучится, а ему что? Живет где-то в городе, посадил тут этого своего какого-то, а ты на него работай… — говорил Данило, прижимая ногой верхний обруч наставки.
— Как-никак, за комасацию ему с нас следует… — успокаивал его Васыль.
— Комасации-то он еще и не начинал, а уж сколько рыбы в Пинск отправлено? И этак вот четырнадцать лет будет!
— Ну да, четырнадцать…
— Что-то вы, Саша, не очень хорошо этот договор составили.
Пильнюк взглянул исподлобья.
— Это кто же — вы? Все ведь соглашались! Кто тогда у старосты говорил, чтобы не подписывать? Никто. Все заодно были. Все, мол, хорошо. А я-то что? Подписался, как другие. А что там написано, и я прочесть не смог.
— Хмелянчук все поддакивал да поддакивал.
— Свою какую-то корысть в этом видел.
— А другой никто и рта не разинул!
— Тогда, у старосты, все как-то иначе казалось. Вот, мол, наловишь рыбы, продашь, а комасацию вроде как задаром тебе сделают…
— Задаром… А третий-то пуд где? Вы только посчитайте, сколько пудов он себе наберет.
— У старосты разговаривать — одно дело, а выйдешь на воду — оказывается, другое. Да хорошо, теперь еще рыбы много, а как она уйдет с водой, тогда что будет? Мало тогда за одним пудом ходить придется, пока его наловишь?
— Находишься, оно верно.
— Вот и получается, что только один Иванчук правду говорил.
— Петро?
— А то кто ж?
На минуту замолчали. Пильнюк стоял, уперев ногу в верхний круг наставки.
— Конечно, Петро правду говорил. Да что из того, дурак народ, всякий его обманет.
— А я вам вот что скажу: уж раз он захотел, инженер этот, все равно все по-своему сделал бы.
— Если б мы и не подписали?
— Что подпись? Уж он бы что-нибудь выдумал. Вот хоть и с Петром. Куда уж мужику против барина идти! Вон Иванчуку казалось, что он всем добро сделает, смело говорил, а что вышло? Только тюрьму себе заработал. Один инженерский донос — и получай десять лет. За коммунизм, говорят… Выходит, раньше Петро коммунистом не был, а только когда против господина инженера пошел, коммунистом стал? Может, потому народ и боялся.
— Может, и так, — согласился Данило, но Пильнюк покачал головой.
— А я тебе по правде скажу, Данило, что о страхе никто и не думал. А как стали толковать, сперва этот инженер, а за ним Хмелянчук, как оно все хорошо будет, так все и поверили. «Четырнадцать лет, — кто может знать, что за эти четырнадцать лет может случиться?» Это Хмелянчук так говорил, покуда еще инженера не было. Бумажка, мол, пропадет, а комасация останется. Да еще будто бы из города строго приказывали, чтобы комасация была проведена. Так если бы с инженером не договорились, все равно бы из города приехали и силком сделали. А потом плати им за это наличными… Да и на что это надо, чтобы они приезжали?
— И откуда наличные брать? — вздохнул Васыль.
— Вот видите! Так что, может, мы не так уж плохо сделали.
Совюк покачал головой.
— Да, продали бы рыбу, вот тебе и деньги. Купец ведь и из Пинска, и откуда хочешь приедет, если будет знать, что много рыбы купить можно. И дал бы дороже, чем по сорок грошей.
— Может, и по злотому бы дал, — за щуку, например.
— По восемьдесят грошей за сома, по пятьдесят за мелюзгу платили в прошлом году.
— Что теперь говорить? Подписано и крышка.
— Конечно, раз бумажка есть, ничего не сделаешь.
Вода сверкала солнечными бликами. Иван бросил в лодку щуку.
— Петра жалко…
— Конечно, жалко. Мало ли народу пропадает в этакое время? Вот как под Каменем было…
— Да уж там такое было… Из кожи полицейские лезли, сами не знали, что бы им еще сделать, как бы еще народ извести.
— Теперь там ни избы, ни плуга, ни бороны ни у кого нет, да и работать в поле некому… Хлеб весь спалили дочиста, скотину штыками покололи, а людей в тюрьму…
— На ярмарке рассказывали…
Пильнюк беспокойно оглянулся.
— Рассказывают, рассказывают, а потом из этого новое горе выходит.
Данило Совюк ловко высвободил щуку из сети.
— Во, жирная!.. Конечно, что толку жаловаться? Переменится что от наших разговоров, что ли?
— Не переменится.
— Осадник вчера опять в город ездил.
— И кто его знает, зачем?
— Может, с жалобой?
— Какая опять жалоба?
— Говорят, кто-то стрелял в него позавчера.
— Да что ты?
— Не знаю, бабы что-то говорили.
— Э, бабы, они наговорят… Кабы так, он бы в комендатуру пошел, зачем же в город?
— Нового, говорят, в комендатуру прислали.
— Мало им тех двух?
— Видно, мало. Теперь трое будут.
— Вон как.
Они продвинулись дальше, за купу ветел, со всех сторон окруженную водой. Из камышей поднялась утка.
— Этот, что у инженера служит, говорил, что бредень давать будет.
— Это как?
— За рыбу. И невод и бредень, кто что захочет. Продаст рыбку, а деньги себе возьмет.
— У меня невод порвался, надо бы новый купить. Конопли-то не было, не напряла моя баба, придется покупать. Раз он денег не требует…
— Выходит, все ему да ему ловить? А себе?
Они горько задумались. Над лугами кричали чибисы, блестя на солнце гладкими, отливающими зеленым металлом перышками. Серый журавль, как тень, двигался по высокой траве, сумрачной в сиянии погожего дня. Высоко в небе, широко взмахивая мощными крыльями, плыла цапля.
— Вот погодка!
— Такую бы к сенокосу.
— Может, и продержится.
— Трава в этом году не очень хороша.
— Сушь какая была, откуда же ей взяться?
— Только на Оцинке хороша.
— Еще бы, на Оцинке!
Солнце поднималось все выше. В ивах что-то зашелестело.
— Кухарчик лыко дерет на лапти.
— Пора и нам приниматься. Все уж изодрались. Осенью я больше ста пучков заготовил.
— И не диво, вас ведь четверо в избе.
Вода ослепительно сверкала золотом. Щуки все реже попадали в западню, все дольше приходилось бить веслом.
— Жарко, в глубину ушли.
— Пора домой, — заметил Пильнюк.
— Да, конечно, скоро уж полдень.
Они повернули и медленно поплыли по озеру к деревне. С длинных весел срывались капельки, переливались на солнце, дробились на тысячи сверкающих бриллиантов, огненным дождем падали в голубую воду. По самой середине озера плыла большая лодка под серым полотняным парусом. Он провис, ветру было не под силу надуть его, — легкому, едва заметному ветерку, дующему с востока, предвестнику долгих погожих дней и звездных ночей.
Со всех сторон возвращались лодки. Одна за другой выплывали они из тростников, из камышей, из ивовых зарослей, из-за всех излучин реки.
— Сколько народу на рыбалке!
— А что теперь и делать, если не рыбу ловить?
— А за деревней — и на реке, и на болотах — всюду ловят.
— Ну, там-то хоть для себя.
— Зато и рыбы меньше.
— Меньше-то, конечно, меньше. Откуда ей там быть?
Лодка быстро перерезала озеро наискось. В сияющем воздухе раздавалась песенка:
Ой, я в бору воду беру,
Ветер воду разливает.
Молодая молодица
Свою долю проклинает![3]
— Вот кому-то и петь охота…
— Кальчуковы дивчата.
— Неужели сами выезжают на ловлю?
— А что им делать? Кальчук не может, с самой зимы болеет.
— Что это с ним?
— Кашель душит. Как закашляется, так и выплюнет сгусток крови с кулак величиной.
— Что ты говоришь?
— Что слышишь. Теперь только с него и спросу, что за внучком присмотрит. Сноха по хозяйству работает, а дивчата на лов выходят.
— Беда им без парня.
— Как же не беда! Вырастил сына, а теперь что?
— Вроде как Иванчук.
— Ну да! Кальчуков парень три года отсидки получил. Да и то потому только, что это, мол, воровство. А какое же воровство в лесу… Садил его кто, что ли?
— Верно. Лес для всех растет.
— Все равно как рыба в воде…
— Так-то оно так, да вот в лесу лесничий, лесники…
— А на воде господин инженер.
— От этого никуда не денешься.
— И то еще Кальчук немного получил… Чего там три года…
— Конечно, немного.
— Говорят, будто к младшей кальчуковской девчонке Стефек из Ольшинок ходит.
— Э, бабьи сплетни… — рассердился Васыль, но Иван настаивал:
— А почему бы нет? Девушки красивые.
— Походит, походит и перестанет.
— Это уж как водится, — согласился Иван.
Лодка ударилась носом в кремнистый берег. Пильнюк взял весло и двинулся в гору, к своей избе. Совюки пошли боковой тропинкой.
Глава III
На площади под липами столпилась тьма народу. Виднелись серые пиджаки мужчин, коричневые свитки женщин. Ядвига быстро прошла сквозь толпу, не глядя по сторонам. Так было всегда: на людях ей становилось страшно. Стоило ей очутиться среди них, как она начинала казаться себе неуклюжей, неловкой и была уверена, что все глаза устремлены на нее. Вдобавок она чувствовала, что за последнее время что-то изменилось в отношении соседей к ней. Все реже кто-нибудь мимоходом обращался с дружелюбным словом или приходил вызвать ее из дому, посоветоваться. Ее уже не так весело встречали, когда она заходила в избу. Она замечала неприязненные взгляды, слышала перешептыванья и догадывалась, о чем идет речь. Разумеется, все дело было в том, что Ольшинки стал посещать Хожиняк — и чем дальше, тем чаще. А Хожиняк был осадником. Для крестьян он был только осадником, и никем больше.
