Толстой Л.Н. - Полное собрание сочинений. Том 90
Мы говорим, что утверждение евреев, что мир был создан в течение шести дней, что сыновья будут наказаны за грехи отцов, что некоторые болезни могут быть исцелены созерцанием змеи, суть данные религии, в то время как утверждение наших современников, что мир возник сам собой, вращаясь вокруг центра, который везде, что всё происходит от борьбы за существование, что преступники — продукты наследственности, что существуют микроорганизмы в виде запятых, которые вызывают известные болезни, — суть данные науки, но легко видеть, перенесясь воображением в мышление древнего еврея, что для него создание мира в шесть дней, змея, исцеляющая больных, и прочее... были данными науки на ее высшей степени развития, совсем как для человека нашего времени закон Дарвина, запятые Коха, наследственность и т. д. Как евреи верили не в сотворение мира в шесть дней, исцеляющего змея и другое... но в непогрешимость своих священников и тем самым во все их утверждения, таким же образом большая часть цивилизованных людей нашего времени верит не в формирование миров через вращение, не в наследственность, не в запятые, но верит в непогрешимость некоторых светских священников, так называемых ученых, утверждающих с тем же апломбом всё то, что они претендуют знать.
Позволю себе еще указать на то, что я замечал многократно: так же как жрецы древних, которых никто не проверял, кроме их же сослуживцев, так и жрецы науки с одинаковым бесстыдством позволяли себе отступление от истины исключительно из удовольствия удивлять и мистифицировать свой народ. Большая часть того, что называется религией, есть только суеверие прошлого; большая часть того, что называется наукой, есть не что иное, как суеверие настоящего. Соразмерность же заблуждения и истины осталась, как я предполагаю, приблизительно та же. Следовательно, трудиться во имя веры во что бы то ни было, религии или науки, есть не только сомнительное средство для улучшения существования людей, но является опасным средством, могущим принести больше зла, чем добра.
Посвятить свою жизнь исполнению обязанностей, предписываемых нам религией: молитве, покаянию, милостыне, или, по совету г-на Золя, обречь ее научным работам и узнать накануне своей смерти, что религиозный или научный принцип, на служение которому была отдана вся жизнь, — было только смешным заблуждением.
Кроме этого, перед тем как прочесть речь г-на Золя, в которой труд сам по себе, каков бы он ни был, возведен в заслугу, я всегда был удивлен утвердившимся в Европе мнением, что труд есть род добродетели.
Я всегда считал, что только человеку, лишенному разума, простительно, как муравью в басне, возводить труд в добродетель и гордиться им. Г-н Золя уверяет, что труд делает человека добрым; я же всегда замечал обратное. Не говоря уже об эгоистическом труде, целью которого является личное благополучие или слава того, кто трудится, что всегда плохо, труд заключает в себе гордость своей работы, что делает не только муравья, но и человека жестоким. Кто из нас не знает этих людей, не поддающихся ни правде, ни добру, всегда настолько занятых, что у них не только нет времени творить добро, но и спросить себя, не является ли их работа, которой они себя отдают, вредной. Вы говорите этим людям: ваша работа бесполезна и может быть пагубна. Имеются причины: подождите, рассмотрим сущность дела. Они даже вас не слушают и отвечают с иронией: Хорошо вам рассуждать. Разве у меня есть время спорить — я работал всю жизнь, а работа не ждет; мне надо издавать ежедневную газету с полмиллионом подписчиков, мне надо организовать войско, мне надо строить Эйфелеву башню, устраивать выставку в Чикаго, прорывать Панамский перешеек, сделать изыскания о наследственности, по телепатии или о том, сколько раз тот или другой классический автор употребил такое-то и такое-то слово. Величайшие злодеи человечества Нерон, Петр I были постоянно заняты, ни на минуту не оставаясь сами с собой без занятий или увеселений.
Но если даже трудолюбие не есть порок, то ни в каком случае оно не может считаться заслугой. Труд так же мало может быть добродетелью, как питание. Труд есть потребность, лишение которой составляет страдание. Возведение труда в достоинство есть такое же уродство, каким бы было возведение питания человека в достоинство и добродетель. Единственным объяснением значения, приписываемого труду в нашем обществе, является то, что наши предки возвели праздность в признак благородства, почти в заслугу, а люди нашего времени не вполне освободились от этого пpедpacсудка. Труд, упражнение наших органов не является заслугой, потому что труд есть всегда необходимость для каждого человека, так же как и для каждого животного, как о том одинаково свидетельствуют прыжки теленка, привязанного веревкой, а в нашем обществе — глупейшие упражнения, которым предаются богатые, хорошо питающиеся люди, не находящие более полезного и более разумного употребления своим умственным способностям, как сочинение и чтение журнальных статей и романов, игра в шахматы и в карты, гимнастика, фехтование, лаун-теннис, бега и другие упражнения для своих мускулов. По моему мнению, труд не только не есть добродетель, но в нашем ложно организованном обществе есть большею частью нравственно анестезирующее средство, вроде табака, вина и других средств, употребляемых людьми, чтобы одурманить себя, отвлечь от беспорядка и пустоты их существования; а г-н Золя именно с этой точки зрения рекомендует молодежи труд.
Главная разница между письмом г-на Дюма и речью г-на Золя, не говоря уже о внешней разнице, состоящей в том, что речь Золя обращена к молодежи, одобрения которой он как бы добивается, в то время как Дюма не делает молодым людям комплиментов, а наоборот, вместо того чтобы внушать юношам, что они очень важные люди и что всё от них зависит (о чем они отнюдь не должны думать, если хотят быть на что-нибудь пригодными), он указывает им их обычные недостатки, их самонадеянность и их легкомыслие, благодаря чему его письмо является не вредным, а полезным для молодых людей; главная разница этих двух статей заключается в том, что речь г-на Золя имеет целью остановить людей на том пути, на котором они стоят, уверяя их в том, что то, что они знают, и есть то самое, что им нужно знать, и то, что они делают, есть именно то, что они должны делать, в то время как письмо Дюма указывает им, что они не знают того самого главного, что им нужно знать, и что они живут не так, как должны были бы жить. Чем люди больше будут верить в то, что они могут быть приведены, помимо их воли, чем-то внешним, действующим само собою — религией или наукой — к какой-то благотворной перемене в своей жизни, и что для того, чтобы это произошло, они должны работать в установленном порядке, тем труднее совершится это изменение. И в этом главный недостаток речи г-на Золя. Но, напротив, чем более люди будут верить тому, что от них самих зависит перемена их взаимоотношений и что они могут исполнить это, если начнут любить друг друга, вместо того чтобы истреблять один другого, как они это делают теперь, — они убедятся, что перемена к лучшему наступит. Чем более люди поддадутся этому внушению, тем скорее они захотят его осуществить. И в этом главное достоинство письма г-на Дюма. Он не принадлежит ни к какой партии, ни к какой религиозной секте; он так же мало верит в суеверие прошедшего, как и в суеверие настоящего, и только благодаря этому он сам наблюдает, сам думает и видит не только настоящее, но и будущее, как видели те люди, которых в древности называли ясновидящими пророками. Тем, которые, читая сочинения писателя, видят только содержание книги, а не душу писателя, покажется странным, что г-н Дюма — автор «Дамы с камелиями» и «Дела Клемансо», этот самый Дюма видит будущее и пророчествует о нем. Но сколь бы это ни казалось нам странным, пророчество слышится не в пустыне или на берегах Иордана и не из уст отшельника, покрытого звериной кожей, а появляется в ежедневной газете на берегах Сены, — тем не менее пророчество остается пророчеством. В словах г-на Дюма все данные: во-первых, как и всякое пророчество, оно совершенно противоположно всеобщему настроению людей, среди которых оно раздается; во-вторых, что люди, слышащие его, чувствуют его правдивость, и, в-третьих, особенно то, что пророчество побуждает людей к осуществлению того, что оно предсказывает. Г-н Дюма предсказывает, что люди, испробовав всё, начнут серьезно применять в жизни закон братской любви и что эта перемена произойдет гораздо раньте, чем думают. Можно оспаривать близость такой перемены и даже ее возможность, но очевидно, что, если бы она произошла, она бы разрешила все противоречия, все трудности и отвратила бы все несчастия, угрожающие концу нашего века. Единственное возражение, или, вернее, вопрос, который можно сделать г-ну Дюма, это спросить его: если любовь к ближнему возможна, присуща человеческой натуре, почему же прошло столько тысяч лет (потому что заповедь о любви к богу и своему ближнему еще до Христа была дана Моисеем), а люди, знающие, что надо делать, чтобы стать счастливыми, не исполняли этой заповеди.
