Бернарден Сен-Пьер - Поль и Виргиния. Индийская хижина
Поль, в двенадцать лет более сильный и более развитой, нежели европейцы в пятнадцать, придавал красоту тому, что́ черный Доминг лишь возделывал. Он ходил с ним в соседние леса, выкапывал молодые побеги лимонных и апельсинных деревьев и тамариндов, у которых круглая маковка такого прекрасного зеленого цвета, и финиковых пальм, у которых плод полон сахарного молочного сока, пахнущего апельсинным цветом. Он сажал эти деревья уже подросшими вокруг вот этого участка. Он посеял там семена деревьев, дающих уже на второй год цветы или плоды, как, например, агати, с которого свешиваются кругом, как хрустали с люстры, длинные кисти белых цветов; персидскую сирень, которая прямо в воздух возносит свои серо-голубые звезды; дынное дерево, чей ствол, лишенный ветвей и похожий на сооруженную из зеленых дынь колонну, замыкается капителью из широких листьев, напоминающих листья смоковницы.
Он посадил там еще зерна и косточки бадамадовых, манговых, авакатовых, гуявовых, жакковых и жамрозовых деревьев. Большинство из них уже давало своему молодому хозяину и тень и плоды. Трудолюбивые руки его распространили плодородие до самых бесплодных мест этого участка. Разнообразные породы алоэ, отягченные желтыми цветами с красными пятнами, своими колючими побегами поднимались на черных верхушках утесов и, казалось, стремились добраться до длинных лиан, отягченных голубыми или алыми цветами, которые свисали кое-где вдоль обрывов горы. Он расположил эти растения таким образом, что можно было охватить все одним взглядом. Он посеял вокруг этого участка невысоко растущие травы, затем кустарник, потом деревья средней высоты и, наконец, большие деревья, которые замыкали его кругом так, что это место казалось, если глядеть с центра, амфитеатром зелени, плодов и цветов, заключая в себе и огородные растения, и луговины, и хлебные, и рисовые поля. Но, располагая эту растительность по своему плану, он не удалялся от плана природы. Направляемый ее указаниями, он посадил на возвышенных местах растения, у которых летучие семена, а по берегам вод — те, чьи семена приспособлены к плаванию. Так каждое растение росло на подобающем ему месте, а каждое место получала от своих растений естественное украшение.
Воды, сбегающие с вершины этих утесов, образовывали в глубине долины то источники, то широкие водоемы, которые отражали среди зелени цветущие деревья, утесы и лазурь небес. Несмотря на большую неровность этого урочища, все насаждения большей частью можно было не только видеть, но и осязать; правда, мы помогали Полю и советом и делом, чтобы довести работу до конца. Он провел тропинку, которая шла вокруг этой котловины и многочисленные ответвления которой вели от окружности к центру. Он использовал даже наиболее каменистые места, и ему удалось сделать неровную почву удобной для прогулок и заставить расти садовые деревья вместе с дикими. Из громадного количества круглых камней, которые теперь загромождают эти дорожки, равно как и большую часть земли этого острова, он сложил тут и там пирамиды, а скважины их заполнил землей, корешками роз и иных кустарников, любящих камень. В короткое время эти темные и жесткие пирамиды покрылись зеленью и яркостью прелестнейших цветов. Овраги, окаймленные старыми деревьями, нависшими над их краями, образовывали сводчатые, непроницаемые для зноя подземелья, куда ходили днем освежаться. Тропинка вела в рощу диких деревьев, в центре которых росло защищенное от ветров садовое дерево, отягченное плодами. Там была нива, здесь — плодовый сад. Из этой аллеи видны были дома, из той — недоступные вершины гор.
В густом леске татамаков, переплетенных лианами, даже в полдень ничего нельзя было различить; с вершины этого большого утеса, выдающегося над горой, виднелись все скалы этой местности, а вдали — море, где иной раз показывался корабль, плывший из Европы или возвращавшийся туда. На этом-то утесе сходились обе семьи по вечерам и наслаждались в молчании прохладой воздуха, ароматом цветов, журчанием источников и последней гармонией света и теней.
Ничего не было милее имен, данных большей части очаровательных убежищ этого лабиринта. Этот утес, о котором я только что говорил вам и откуда на большом расстоянии можно было заметить мой приход, именовался «Открытием дружбы». Поль и Виргиния во время игр своих посадили там бамбук, на макушку которого они поднимали большой белый платок, дабы оповестить о моем приходе, едва только они замечали меня, подобно тому, как поднимают флаги на соседней горе при появлении корабля на море. Мне пришла мысль вырезать надпись на стволе этого дерева. Как ни приятно мне бывало видеть во время путешествий статую или памятник древности, однако еще приятнее было читать хорошо сделанную надпись: тогда мне казалось, что человеческий голос исходит из камня, доносится из глубины веков и, обращаясь к человеку среди пустынь, говорит ему, что он не одинок и что другие люди, в этих же самых местах, чувствовали, мыслили и страдали, как он; а если эта надпись осталась от какого-нибудь древнего народа, которого уже больше нет, она устремляет душу нашу в поля беспредельного и дает ей чувство бессмертия, показывая ей, что мысль пережила даже гибель целого государства. И вот я написал на маленькой мачте Поля и Виргинии эти стихи Горация:
Fratres Helenae, lucida sidera,
Ventorumque regat pater,
Obstrictis aliis, praeter Iapyga.
«Пусть братья Елены, прекрасные светила, и отец ветров ведут вас и позволят дуть лишь одному зефиру».
Я вырезал следующий стих Вергилия на корне татамака, в тени которого иногда сидел Поль, глядя на волнующееся вдали море:
Fortunatus et ille deos qui novit agrestes!
«Благо тому, кто знает лишь сельских богов!»
И еще одну надпись — над дверью хижины госпожи де-ла-Тур, где было место их собраний:
At secura quies, et nescia fallere vita.
«Здесь счастливый покой и жизнь, не знающая обманов».
Однако Виргиния не одобряла моей латыни; по ее словам, то, что я написал над флюгером, было слишком длинно и слишком учено. «Мне больше бы хотелось, — прибавила она, — следующее: «Вечно подвижная, но неизменная». — «Этот девиз, — ответил я ей, — еще более пристал бы добродетели». Мое замечание заставило ее покраснеть.
Эти счастливые семьи устремляли чувствительные души свои ко всему, что их окружало. Они давали самые нежные имена вещам, как будто бы самым безразличным. Кольцо апельсинных, банановых и жамрозовых деревьев, посаженных вокруг лужайки, куда Виргиния и Поль приходили иногда потанцовать, именовалось «Согласием». Старое дерево, в тени которого госпожа де-ла-Тур и Маргарита поведали друг другу свои несчастия, именовалось «Осушенные слезы». Они дали имена Бретани и Нормандии небольшим участкам земли, где они посеяли рожь, клубнику и горох. Доминг и Мария, желая, по примеру своих господ, закрепить память о месте рождения своего в Африке, называли Анголой и Фулльпуантом два места, где росла трава, из которой они делали корзины и где они посадили продолговатую тыкву. Так, с помощью продуктов родины, семейства этих переселенцев создавали здесь сладостную видимость отчизны и этим утишали тоску по ней в чужой стране. Увы, на моих глазах оживали тысячами пленительных имен деревья, источники, утесы этого места, ныне столь заброшенного, которое, подобно полям Греции, хранит лишь развалины и нежные имена.
Но приятнее всего в этой местности была та часть, что именовалась «Отдыхом Виргинии». У подножия утеса «Открытия дружбы» есть углубление, из которого бежит ручей, образующий у самого истока небольшое озерцо посреди луга с тонкой травой.
Когда Маргарита дала жизнь Полю, я поднес в дар ей индийский кокос, который мне подарили. Она посадила его на берегу небольшого озера, дабы дерево, растущее из него, обозначило бы впоследствии время рождения сына.
Госпожа де-ла-Тур, как только родилась Виргиния, по тому же примеру посадила там второй плод, с тем же намерением. Из обоих этих плодов выросли две кокосовые пальмы, которые являлись архивом этих двух семейств: одна именовалась деревом Поля, другая — деревом Виргинии. Оба они росли вместе с молодыми хозяевами своими, поднимаясь на несколько неравную вышину, которая через двенадцать лет переросла хижину. Они уже сплетались листьями и склоняли свои кокосовые кисти над водой источника. За исключением этих деревьев, углубление оставили таким, как изукрасила его природа. На его бурых и влажных стенах сияли зелеными и черными звездами широкие капиллярии и развевались по прихоти ветров пучки сколопендр, свисавших длинными лентами красновато-зеленого цвета; неподалеку были лужайки барвинков, чьи цветы почти таковы же, как у красной гвоздики, и индийский перец, у которого стручки кровавого цвета, более яркие, чем кораллы. Кругом разливала сладчайший аромат душистая трава с сердцевидными листьями и бозолика с запахом гвоздики. С вершины горного обрыва свисали лианы, подобные колышущимся тканям и образовавшие на стенах утесов большие завесы зелени. Морские птицы, привлеченные этими мирными убежищами, прилетали сюда на ночлег. На закате сюда направляли полет вдоль морского берега чайки и морские ласточки, а в воздухе чернел фрегат, с белой птицей тропиков, покидая, как и дневное светило, пустынный Индийский океан. Виргиния любила отдыхать на берегах этого источника, убранного с роскошью великолепной и дикой. Часто приходила она мыть здесь белье в тени двух кокосовых пальм. Иногда она приводила сюда пасти своих коз. Приготовляя сыр из их молока, она любила смотреть, как щиплют они капиллярии по крутым обрывам утеса и высятся на фоне неба, стоя на каком-нибудь уступе, словно на пьедестале. Поль, видя, что Виргиния полюбила это место, принес сюда из соседнего леса гнезда всевозможных птиц. Самцы и самки последовали за своими детенышами и переселились в новую колонию. Виргиния давала им время от времени зернышки риса, маиса и пшена. Едва лишь она появлялась, певчие дрозды, бенгальские зяблики, щебет которых так нежен, кардиналы, с опереньем огненного цвета, покидали чащу; попугайчики, зеленые как изумруд, спускались с соседних латаний; куропатки сбегались под травою; все в беспорядке спешили к ее ногам, словно куры. Поль и она восторженно забавлялись их играми, их прожорливостью и их любовными ласками.
