Александр Солженицын - Раковый корпус
— О-о-ой, уморилась, — громко зевнула она. — Закачусь я минуток на триста. Слушай, больной, ты ведь целый час будешь сидеть, тебя не дождёшься. Ты потом сам снеси тазик вниз, вылей, а?
(В этом крепком старом здании с просторными вестибюлями не было наверху слива).
Каким Шараф Сибгатов был раньше — уж теперь нельзя было догадаться, не по чему судить: страдание его было такое долгое, что от прежней жизни уже как бы ничего и не осталось. Но после трёх лет непрерывной гнетучей болезни этот молодой татарин был самый кроткий, самый вежливый человек во всей клинике. Он часто слабо-слабо улыбался, как бы извиняясь за долгие хлопоты с собой. За свои четырёх — и шестимесячные лежанья он тут знал всех врачей, сестёр и санитарок как своих, и они его знали. А Нэлля была новенькая, несколько недель.
— Мне тяжело будет, — тихо возразил Сибгатов. — Если куда отлить, я бы по частям отнёс.
Но Зоин стол был близко, она слышала, и прискочила:
— Как тебе не стыдно! Ему спину искривлять нельзя, так он тебе таз понесёт, да?
Она это всё как бы выкрикнула, но полушёпотом, никому кроме них троих не слышно. А Нэлля спокойно отозвалась, но на весь второй этаж:
— А чего стыдно? Я тоже как сучка затомилась.
— Ты на дежурстве! Тебе деньги платят! — ещё приглушенней возмущалась Зоя.
— Хой! Платят! Разве эт деньги? Я на текстильном и то больше заработаю.
— Тш-ш! Тише ты можешь?
— 0-о-ой, — вздохнула-простонала на весь вестибюль ширококудрая Нэлля. — Милая подружка подушка! Спать-то как хочется-а… Ту ночь с шоферянами прогуляла… Ну ладно, больной, ты тазик потом подсунь под кровать, я утром вынесу.
Глубоко-затяжно зевнув, не покрывая рта, в конце зевка сказала Зое:
— Тут я, в заседаниях буду, на диванчике.
И, не дожидаясь разрешения, пошла к угловой двери — там была с мягкой мебелью комната врачебных заседаний и пятиминуток.
Она оставляла ещё многую недоделанную работу, невычищенные плевательницы, и в вестибюле можно было помыть пол, но Зоя посмотрела ей в широкую спину и сдержалась. Не так давно и сама она работала, но начинала понимать этот досадный принцип: кто не тянет, с того и не спросишь, а кто тянет — и за двоих потянет. Завтра с утра заступит Елизавета Анатольевна, она вычистит и вымоет за Нэллю и за себя.
Теперь, когда Сибгатова оставили одного, он обнажил крестец, в неудобном положении опустился в тазик на полу около кровати — и так сидел, очень тихо. Ото всякого неосторожного движения ему было больно в кости, но ещё бывало паляще больно и от касания к повреждённому месту, даже от постоянного касания бельём. Что там у него сзади, он не видел никогда, только иногда нащупывал пальцами. В позапрошлом году в эту клинику его внесли на носилках — он не мог вставать и ногами двигать. Его смотрели тогда многие доктора, но лечила всё время Людмила Афанасьевна. И за четыре месяца боль совсем прошла! — он свободно ходил, наклонялся и ни на что не жаловался. При выписке он руки целовал Людмиле Афанасьевне, а она его только предупреждала: "Будь осторожен, Шараф! Не прыгай, не ударяйся!" Но на такую работу его не взяли, а пришлось опять экспедитором. Экспедитору — как не прыгать из кузова на землю? Как не помочь грузчику и шофёру? Но всё было ничего до одного случая — покатилась с машины бочка и ударила Шарафа как раз в больное место. И на месте удара загноилась рана. Она не заживала. И с тех пор Сибгатов стал как цепью прикован к раковому диспансеру.
С непроходящим чувством досады Зоя села за стол и ещё раз проверяла, все ли процедуры исполнила, дочёркивая расплывающимися чернильными чёрточками по дурной бумаге уже расплывшиеся чернильные строки. Писать рапорт было бесполезно. Да и не в натуре Зои. Надо бы самой справиться, но именно с Нэллей она справиться не умела. Поспать — ничего плохого нет. При хорошей санитарке Зоя и сама бы полночи поспала. А теперь надо сидеть.
Она смотрела в свою бумажку, но слышала, как подошёл мужчина и стал рядом. Зоя подняла голову. Стоял Костоглотов — неукладистый, с недочесанной угольной головой, большие руки почти не влезали в боковые маленькие карманчики больничной куртки.
— Давно пора спать, — вменила Зоя. — Что расхаживаете?
— Добрый вечер, Зоенька, — выговорил Костоглотов, как мог мягче, даже нарастяг.
— Спокойной ночи, — летуче улыбнулась она. — Добрый вечер был, когда я за вами с термометром бегала.
— То на службе было, не укоряйте. А сейчас я к вам в гости пришёл.
— Вот как? — (Это уж там само получалось, что подбрасывались ресницы или широко открывались глаза, она этого не обдумывала). — Почему вы думаете, что я принимаю гостей?
— А потому что по ночным дежурствам вы всегда зубрили, а сегодня учебников не вижу. Сдали последний?
— Наблюдательны. Сдала.
— И что получили? Впрочем, это неважно.
— Впрочем, всё-таки четвёрку. А почему неважно?
— Я подумал: может быть тройку, и вам неприятно говорить. И теперь каникулы?
Она мигнула с весёлым выражением лёгкости. Мигнула — и прониклась: чего она, в самом деле, расстроилась? Две недели каникул, блаженство! Кроме клиники — больше никуда! Сколько свободного времени! И на дежурствах — можно книжечку почитать, можно вот поболтать.
— Значит, я правильно пришёл в гости?
— Ну, садитесь.
— Скажите, Зоя, но ведь каникулы, если я не забыл, раньше начинались 25-го января.
— Так мы осенью на хлопке были. Это каждый год.
— И сколько ж вам лет осталось учиться?
— Полтора.
— А куда вас могут назначить? Она пожала кругленькими плечами.
— Родина необъятна.
Глаза её с выкатком, даже когда она смотрела спокойно, как будто под веками не помещались, просились наружу.
— Но здесь не оставят?
— Не-ет, конечно.
— И как же вы семью бросите?
— Какую семью? У меня бабушка одна. Бабушку — с собой.
— А папа-мама? Зоя вздохнула.
— Мама моя умерла.
Костоглотов посмотрел на неё и об отце не спросил.
— А вообще, вы — здешняя?
— Нет, из Смоленска.
— Во-о! И давно оттуда?
— В эвакуацию, когда ж.
— Это вам было… лет девять?
— Ага. Два класса там кончила… А потом здесь с бабушкой застряли.
Зоя потянулась к большой хозяйственной ярко-оранжевой сумке на полу у стены, достала оттуда зеркальце, сняла врачебную шапочку, чуть всклочила стянутые шапочкой волосы и начесала из них редкую, лёгкой дугой подстриженную золотенькую чёлку.
Золотой отблик отразился и на жёсткое лицо Костоглотова. Он смягчился и следил за ней с удовольствием.
— А ваша где бабушка? — пошутила Зоя, кончая с зеркальцем.
— Моя бабушка, — вполне серьёзно принял Костоглотов, — и мама моя… умерли в блокаду.
— Ленинградскую?
— У-гм. И сестрёнку снарядом убило. Тоже была медсестрой. Козявка ещё.
— Да-а, — вздохнула Зоя. — Сколько погибло в блокаду! Проклятый Гитлер!
Костоглотов усмехнулся:
— Что Гитлер — проклятый, это не требует повторных доказательств. Но всё же ленинградскую блокаду я на него одного не списываю.
— Как?! Почему?
— Ну, как! Гитлер и шёл нас уничтожать. Неужели ждали, что он приотворит калиточку и предложит блокадным: выходите по одному, не толпитесь? Он воевал, он враг. А в блокаде виноват некто другой.
— Кто же?? — прошептала поражённая Зоя. Ничего подобного она не слышала и не предполагала. Костоглотов собрал чёрные брови.
— Ну, скажем, тот или те, кто были готовы к войне, даже если бы с Гитлером объединились Англия, Франция и Америка. Кто получал зарплату десятки лет и предусмотрел угловое положение Ленинграда и его оборону. Кто оценил степень будущих бомбардировок и догадался спрятать продовольственные склады под землю. Они-то и задушили мою мать — вместе с Гитлером.
Просто это было, но как-то очень уж ново.
Сибгатов тихо сидел в своей ванночке позади них, в углу.
— Но тогда…? тогда их надо… судить? — шёпотом предположила Зоя.
— Не знаю. — Костоглотов скривил губы, и без того угловатые. — Не знаю.
Зоя не надевала больше шапочки. Верхняя пуговица её халата была расстёгнута, и виднелся ворот платья иззолота-серый.
— Зоенька. А ведь я к вам отчасти и по делу.
— Ах, вот как! — прыгнули её ресницы. — Тогда, пожалуйста, в дневное дежурство. А сейчас — спать! Вы просились — в гости?
— Я — и в гости. Но пока вы ещё не испортились, не стали окончательным врачом — протяните мне человеческую руку.
— А врачи не протягивают?
— Ну, у них и рука не такая… Да и не протягивают. Зоенька, я всю жизнь отличался тем, что не любил быть мартышкой. Меня здесь лечат, но ничего не объясняют. Я так не могу. Я у вас видел книгу — "Патологическая анатомия". Так ведь?
— Так.
— Это и есть об опухолях, да?
