Исаак Башевис Зингер - Раскаявшийся
Да, не все такие евреи святые. Они тоже бывают разные. Есть среди них и те, кто поступает непорядочно, гоняется за почестями и в итоге запутывается в хасидских сворах и склоках. Но даже худшие среди них не убивают, не насилуют, не защищают убийц, не вынашивают планов уничтожения целых рас и классов и не превращают семейную жизнь в фарс. К тому же почему бы и не взять в качестве примера лучших? Грязь есть везде. На самом деле, если человек — подлец и жулик, он больше не еврей».
Так говорил мне этот голос, и по его силе я понял, что больше он не замолчит никогда. В какой-то момент он вскричал: «Если одна вера требует крови и лжи, а другая — смирения и чистоты, выбери вторую!»
Я вспоминал тех евреев-коммунистов, евсеков, которые называли Хмельницкого освободителем угнетенных масс. Тех евреев-революционеров второй половины девятнадцатого века, которые оправдывали погромы в России, называя их выражением народной ненависти к царю. А что говорить о тех, кто уже в наше время расточал похвалы Сталину, зная, что он убил и замучил миллионы ни в чем не повинных людей, и среди них сотни тысяч евреев, и все это во имя святой революции, которая стала для многих современных евреев Ваалом и Молохом. Для таких евреев ничто, даже вера в так называемый прогресс, которому и были принесены все эти жертвы, не может служить оправданием.
«Что именно мне делать?» — спросил я, и голос ответил: «Иди в молитвенный дом и молись». — «Без веры?» — удивился я, а голос ответил: «У тебя больше веры, чем ты думаешь». Я не знал поблизости никаких молитвенных домов или синагог. У меня не было ни талеса, ни филактерий. Сама идея пойти молиться казалась мне дикой, но голос не унимался. Он говорил: «Возьми такси и езжай в Восточный Бродвей. Там ты найдешь то, что тебе нужно. Если хочешь стать настоящим евреем, следует начинать прямо сейчас».
Я поймал такси и велел водителю ехать в Нижний Ист-Сайд. Все случившееся испугало меня, я почувствовал стыд. А новый голос не унимался: «Значит, ты решил стать набожным евреем из-за того, что парочка женщин наставила тебе рога? Твое благочестие — ложь и самообман. Этого Бога, которому ты идешь молиться, не существует. Где Он был, когда в Польше евреев заставляли рыть себе могилы? Где Он был, когда нацисты пинали черепа еврейских детей? Если Он существует, но молчал все это время, значит, Он еще больший убийца, чем сам Гитлер».
С такими мыслями я вышел из машины. Несколько минут я бродил по улицам в поисках молитвенного дома и наконец нашел маленькую синагогу, но ее двери были уже закрыты, служба там закончилась. Я уже почти решил начать жизнь праведного еврея с завтрашнего дня. Ведь Всемогущий ждал так долго, говорил во мне глумливый голос, неужели Он не может подождать еще один день, как вдруг произошло нечто такое, что уже тогда показалось мне чудом. Седобородый еврей подошел ко мне и спросил: «Не могли бы вы помочь нам составить миньян? Нам как раз не хватает одного человека». И мужчина назвал имя раввина, у которого уже собралось девять евреев.
Я застыл на месте.
— Я как раз искал молитвенный дом! — сказал я.
— Тогда идемте со мною.
— Но у меня нет ни талеса, ни филактерий.
— Мы дадим вам талес и филактерии.
Я поверил тогда и продолжаю верить сейчас: это не было случайностью. Сила, наблюдающая за всеми живыми существами, вплоть до мельчайших червяков и насекомых, прямиком направила меня на тот путь, который был предназначен мне судьбою и который я отыскал все же после многих лет испытаний. Я последовал за мужчиной. Мы вошли в старое здание и поднялись в квартиру, где меня уже ждали.
5
Дом, в котором жил раввин, явно предназначался на снос. Коридор был узким и темным. Одна дверь открылась, и мы вошли в хасидский дом учения, типичный для Америки. Здесь был ковчег для свитков Торы, стояли шкафы со старыми книгами, пюпитр и скамьи. На какое-то мгновение мне показалось, что я вернулся в Варшаву своей молодости, но, внимательно приглядевшись, увидел, что мужчины, расхаживающие по комнате, носили не матерчатые кипы, обычные для польских евреев, а мятые, в пятнах, фетровые шляпы. Да и сами они казались какими-то старыми, морщинистыми, неухоженными. На лицах этих людей не было и следа того пыла, который отличал варшавских хасидов, штибл.
Они смотрели на меня с некоторым смущением. Очевидно, я не слишком походил на человека, который позволяет среди бела дня затащить себя в дом, чтобы помочь составить миньян.
Наконец один из них произнес:
— Я схожу за ребе.
Он вышел и вскоре вернулся в сопровождении седобородого старика. Из-под выцветшего лапсердака раввина выглядывала ритуальная одежда с кистями до самых лодыжек. Голову венчала ермолка. Ростом рабби был с шестилетнего ребенка. Живот выпирал нездоровой опухолью, а лицо отдавало желтизной. Я не врач, но с первого же взгляда на этого человека становилось понятно: он смертельно болен. Раввин с трудом передвигал ноги. Глаза его лучились такой нежностью, о которой здесь, в Америке, я и думать забыл. Это был человек, не способный обидеть даже муху. Я поздоровался с ним, и голос его оказался таким же ласковым, как и взгляд.
Он протянул мне руку, удивительно мягкую, и спросил:
— Откуда вы родом?
— Из Польши, но уже несколько лет живу в Америке.
— Где вы были во время Катастрофы?
Я рассказал ему свою историю и узнал, что сам он побывал в Майданеке. Он оказался первым встреченным мною религиозным евреем, который спасся от рук нацистских палачей. Я спросил, из какого он хасидского двора, но его ответ ничего мне не сказал.
Вскоре мы приступили к молитве. Я привык к той скорости, с которой в Америке делаются все дела, но здесь царила неспешность. Прошло добрых полчаса, пока раввин надел молитвенную шаль и филактерии. Я смотрел на его изношенный талес и думал, что скоро и эта шаль, и тело, которое она сейчас покрывает, упокоятся в могиле. Кто-то успел мне сказать, что раввин страдает от больных почек и водянки. Я внимательно наблюдал за тем, как он, что-то тихо бормоча себе под нос, обматывает ремешками руку, и думал: как такое тело могло уцелеть после Майданека?
Я видел перед собою мученика, одного из тех праведников, что несут на своих плечах бремя всего мира. С каким пылом он читал благословения! Ему приходилось напрягаться, чтобы надеть филактерии, даже коснуться губами бахромы стоило раввину труда. Каждое движение причиняло ему сильнейшую боль. Душа уже почти оставила это святое тело. Я просто не мог поверить, что мне выпало счастье собственными глазами лицезреть еще живого представителя настоящего старого еврейства. Один из молящихся предложил ребе прочесть Восемнадцать благословений сидя, но тот даже не услышал его.
Я видел, как он медленно поднял вверх дрожащую руку и ударил себя в грудь со словами: «Мы грешили» и «Мы нарушали заповеди». Он, этот праведник, каялся в своих несуществующих грехах, в то время как миллионы преступников гордились своими злодеяниями, а десятки тысяч адвокатов — и среди них евреи — помогали этим ворам, грабителям, мошенникам и насильникам оставаться на свободе. Мне самому стало нестерпимо стыдно. В Нью-Йорке жил настоящий святой, а я проводил время с обманщиками, развратниками и шлюхами. Теперь у меня были филактерии и талес, но я забыл, как надо переплетать ремешки на руке, чтобы составить букву шин — первую букву слова «Шадай», то есть Бог.
Я молился и к собственному изумлению понимал, что это вовсе не обман, не комедия. Я благодарил Творца за то, что Он направил меня в эту комнату, к этим набожным евреям, которые все еще пытаются составить миньян, в то время как мир вокруг тонет в потоках грязи и ложных теориях. Здесь не презирали старость. Здесь не бравировали своими сексуальными успехами или количеством выпитого накануне. К старшим тут обращались с уважением и смирением. Тут никто не красил волос, пытаясь походить на восьмидесятилетнего юнца, и не совершал других подобных пошлостей, столь распространенных среди нынешних стариков.
До того дня я усердно читал газеты, журналы и книги. Нередко я чувствовал, что все это смертельный яд. Они вызывали горечь, страх и чувство беспомощности. Все, что я читал, доказывало один тезис — миром правили и править будут грубая сила и коварный обман. Вся современная литература на разные лады повторяла одно и то же: «Мы живем одновременно на бойне и в борделе, так было и так будет всегда». И вдруг я услышал слова, исполненные света и оптимизма. Вместо того чтобы начать день с рассказов об убийствах и ограблениях, обманах и изнасилованиях, я начал его со слов о справедливости, святости и Боге, даровавшем человеку разум, способном оживить мертвых и наградить благочестие. Оказалось, что впервые за долгие годы я не принял с утра очередную порцию яда.
Возможно, то, что я сделал после молитвы, покажется вам несколько мелодраматичным, но уверяю вас: я человек, далекий от литературы, и ни о чем таком не думал. Я просто встал и сказал: «У меня есть деньги, и, если кому-то из вас требуется помощь, вы можете обратиться ко мне». Я ожидал, что все они бросятся вперед, будут тянуть руки и кричать: «Дай мне! Дай мне!», как сделали бы почти все современные люди, которые, сколько им ни давай, все равно хотят еще. Но эти евреи только удивленно посмотрели на меня и улыбнулись, как если бы услышали шутку. Ко мне обратились только двое. Я достал бумажник и дал столько, сколько они просили. Они выглядели смущенными, робкими и пытались объяснить, зачем им эти деньги. Другие заявили, что им ничего не нужно, но все сходились во мнении, что если кто тут и нуждается в помощи, так это ребе.
