Стефан Цвейг - В сумерках
Марго навещает его почти каждый день. Но ведь Китти тоже приходит, и Элизабет, маленькая Элизабет, которая с испугом смотрит на него и так ласково, так озабоченно спрашивает, не лучше ли ему. И его сестра бывает у него ежедневно, и другие женщины, и все они одинаково милы и ласковы с ним. И все остаются посидеть у него и точно так же рассказывают о пустяках. Они даже слишком долго засиживаются у него, потому что своим присутствием спугивают мечты, отгоняют раздумчивый покой и принуждают его вести пустые разговоры и произносить глупые слова. Он предпочел бы, чтобы к нему никто не приходил, никто, кроме Марго, да и она не более чем на час или на несколько минут, чтобы потом, оставшись и одиночестве, он мог мечтать о ней, без помех, без препятствий, с тихой радостью, словно уносясь на легких облаках и полностью уйти в себя, отдавшись созерцанию отрадных картин своей любви.
Поэтому иногда, услышав, что кто-то берется за ручку двери, он закрывает глаза и притворяется спящим. Тогда посетители на цыпочках уходят прочь, приглушенно щелкает дверь, и это значит, что теперь он может снова окунуться в теплый поток сновидений, которые ласково унесут его в манящую даль.
И однажды случилось вот что: Марго уже с утра заходила к нему, ненадолго, правда, но она принесла в своих волосах аромат сада — томительный запах расцветающего жасмина — и горячий блеск августовского солнца в глазах. Значит, сегодня ее больше нечего ждать. Впереди долгий, ясный день светлых и сладких снов. Никто ему не помешает, все уехали на прогулку. Поэтому, когда кто-то робко нажимает на ручку двери, он закрывает глаза и притворяется спящим. Но вошедшая — он отчетливо слышит это в чуткой тишине комнаты — не уходит, а, напротив, тихо, чтобы не разбудить его, притворяет дверь. И бесшумными шагами, едва касаясь пола, приближается к нему Он слышит только легкий шелест платья да скрип когда она садится рядом. И чувствует сквозь сомкнутые веки, как ее взгляд огнем жжет лицо.
Сердце взволнованно бьется. Кто это? Марго? Конечно, она. Он знает это, но куда заманчивее тайное, глубокое, беспредельное, ни с чем не сравнимое наслаждение — сознавать ее присутствие, не открывая глаз, не видя ее. Что она станет делать? Секунды тянутся бесконечно. Она все еще не сводит с него глаз, она стережет его сон, словно тысячей электрических иголочек покалывает его тягостная и в то же время пьянящая мысль, что вот он, беззащитный и незрячий, отдан во власть ее пытливому взгляду, что стоит ему открыть глаза, и они, словно плащом, оденут испуганное лицо Марго своей нежностью. Но он не двигается, только сдерживает дыхание, которое толчками вырывается из слишком тесной груди, и ждет, ждет.
Однако ничего не происходит. Ему кажется только, что она ниже склонилась над ним и ближе стал легкий запах сирени, легкий, влажный, знакомый запах, исходящий от ее губ. И вот — кровь горячей волной разливается по всему телу — она кладет руку на постель, и рука тихо крадется по одеялу к его плечу. Он чувствует сквозь одеяло легкие, бережные движения, и кровь то отливает, то приливает вслед за ними. Чудесно ощущение этой тихой ласки, которая одновременно волнует и одурманивает.
Плавно, почти ритмически скользит ее ладонь по его руке. Он чуть-чуть раздвигает веки. Сперва видит только багровые круги, облако зыбкого света, потом темные крапинки на своем одеяле и, наконец, словно откуда-то издали выплывает рука; он видит ее еще очень неясно — узкая белая лодочка, она приближается светлым пятном и снова уплывает. Все шире раскрывает он глаза. И теперь он ясно видит ее всю: белые, как фарфор, блистающие, чуть согнутые пальцы продвигаются вперед, а потом назад, легким, но исполненным живости движением. Пальцы вытягиваются и поджимаются, словно щупальца, и вот уже рука кажется ему самостоятельным существом, точно кошка, которая ластится к вам, маленькая белая кошечка, которая нежно мурлычет, спрятав когти, он не удивился бы, увидев сейчас зеленые кошачьи глаза. И правда, не сверкнул ли чей-то глаз в этой подплывающей белизне? Нет, это блеск металла, сияние золота. И когда рука опять приближается к его плечу, он ясно видит: брелок, свисающий с браслета. Таинственный предательский брелок, восьмиугольный, величиной с пенни. Это рука Марго ласкает его и в нем тотчас вспыхивает желание прижать к губам нежную, белую, не украшенную кольцами руку. Тут он чувствует ее учащенное дыхание, чувствует, что лицо ее низко склонилось над ним, и нет больше сил лежать с закрытыми глазами, и, сияющий, счастливый, он распахивает веки и устремляет взор в это склоненное лицо, но лицо вдруг испуганно отшатывается.
Теперь, когда она выпрямилась, и тени разлетаются, и свет заливает смятенные черты, мальчик узнает — словно удар тока пронизывает все его тело, — узнает Элизабет, сестру Марго, юную загадочную Элизабет. Не сон ли это? Нет. Он впивается глазами в ее вспыхнувшее лицо, но она отводит взгляд. Она, Элизабет. И внезапно у него мелькает чудовищная догадка, взгляд его жадно скользит по ее руке: так и есть, тот самый брелок.
Снова черные завесы кружат перед глазами. Чувство точно такое, как перед обмороком, но он стискивает зубы, — сейчас ему нельзя терять сознание. С быстротой молнии проносится все пережитое, втиснутое в пределы одной секунды: недоумение и высокомерие Марго, улыбка Элизабет, ее странный взгляд, словно прикосновение несмелой руки. — нет, нет, ошибки быть не может.
Остается еще слабый проблеск надежды. Он смотрит на брелок: быть может, Марго подарила его сестре, сегодня подарила, или вчера, или тогда еще…
Но Элизабет уже заговорила сама. Мучительное исказило, должно быть, его черты, потому что она спрашивает с тревогой:
— Тебе больно?
«Как похожи их голоса», — думает он. И отвечает рассеянно:
— Да, да, то есть нет… Я хорошо себя чувствую.
Тишина. Снова и снова горячей волной накатывает мысль: вдруг Марго подарила ей этот брелок? Он уже понимает, что это не так, но не спросить не может.
— Что у тебя за брелок?
— Да так, какая-то южноамериканская монета, не помню даже точно, какого государства. Нам подарил ее дядя Роберт.
— Нам?
Он затаил дыхание. Сейчас все откроется.
— Ну да, Марго и мне. Китти от нее отказалась. Не знаю, почему.
Мальчик чувствует, как к глазам подступает влага. Он поспешно отворачивается, чтобы Элизабет не заметила слезу, которую теперь не удержать, которая повисла на реснице и вот уже медленно катится по щеке. Он хочет что-нибудь сказать ей, но боится, что голос его прервется рыданием. Оба молчат, боязливо следя друг за другом. Наконец Элизабет встает.
— Ну, Боб, мне пора. Выздоравливай поскорее. — Он закрывает глаза, тихо щелкает дверной замок.
Мысли взлетают, как испуганная стая голубей. Лишь теперь постигает он до конца всю нелепость этого дикого недоразумения, его душит злость и стыд за свою глупость, и вместе с тем мучительная боль терзает его. Теперь он знает, что Марго для него навеки потеряна, но любовь его остается неизменной, усугубленная щемящей тоской по недостижимому счастью. А Элизабет? Он с гневом отталкивает ее образ, ибо всю ее преданность, все затаившееся теперь пламя страсти он отдал бы за одну улыбку Марго, за одно лишь беглое прикосновение ее руки. Если бы Элизабет открылась ему тогда, он полюбил бы её, потому что в ту пору он еще по-детски принимал любовь, но теперь имя Марго, запечатлённое тысячью снов, слишком глубоко врезалось в его душу, теперь он уже не властен исторгнуть его из своей жизни.
Все плывет у него перед глазами, неотступные мысли растворяются в слезах, тщетно пытается он вызвать образ Марго, как бывало во все дни его болезни, в долгие одинокие часы, — рядом неизменной тенью возникает Элизабет, ее глубокие, тоскующие глаза, и тогда все мешается, и опять нужно раздумывать над случившимся. И стыд охватывает его при мысли, что он, стоя под окном Марго, произносил ее имя, и сострадание к кроткой светловолосой Элизабет, для которой у него не нашлось ни слова, ни взгляда за все эти дни, когда ярким пламенем должна была вспыхнуть его благодарность.
Наутро к нему на несколько минут заходит Марго. При виде ее он вздрагивает и не смеет взглянуть ей в глаза. Что она говорит? Он едва слышит, кровь так стучит в висках, что заглушает ее голос. Лишь когда она поворачивается и идет к двери, он провожает ее тоскующим взглядом. Ему ясно: никогда не любил он ее сильнее.
Днем приходит Элизабет. В руках ее, когда она касается его рук, тихая доверчивость, и голос тих и чуть грустен. Она как-то пугливо говорит о всяких пустяках, она словно боится выдать себя, если вдруг заговорит о себе или о нем. А он и сам не может понять, что он к ней испытывает. То ли сострадание, то ли признательность за ее любовь, но сказать ей он ничего не может. Он и взглянуть на нее не решается, чтобы не солгать ей своим взглядом.
Теперь она приходит каждый день и засиживается дольше. Словно в ту минуту, когда открылась связавшая их тайна, исчезла разделявшая их преграда. И все же они не осмеливаются говорить об этом, о часах, проведенных во мраке сада.
