Ромен Роллан - Жан-Кристоф. Книги 1-5
Роллан увидел счастливый день лета 1944 года, когда его родина была освобождена от фашистских оккупантов. Он обратился с письмом к руководителю французских коммунистов Морису Торезу, где говорил о своей глубокой и искренней симпатии к коммунистам, возглавлявшим в годы войны борьбу за национальное освобождение Франции.
Здоровье и силы писателя были подорваны всем пережитым за годы войны. В декабре 1944 года Ромен Роллан умер, но, как все великие люди, он жив в памяти прогрессивного человечества своей искренней, большой любовью к человеку, своим стремлением к истине и справедливости, своим желанием будить в людях героические чувства, своей многолетней борьбой в защиту мира и демократии.
И. ЛИЛЕЕВА
ЖАН-КРИСТОФ
СВОБОДНЫМ ДУШАМ ВСЕХ НАЦИЙ,
КОТОРЫЕ СТРАДАЮТ, БОРЮТСЯ И ПОБЕЖДАЮТ
Для этого издания «Жан-Кристофа, содержащего его окончательную редакцию, мы приняли новое деление, иное, чем в десятитомном издании. Там десять книг романа были разбиты на три части:
1. Жан-Кристоф
1. Заря
2. Утро
3. Отрочество
4. Бунт
2. Жан-Кристоф в Париже
1. Ярмарка на площади
2. Антуанетта
3. В доме
3. Конец пути
1. Подруги
2. Неопалимая купина
3. Грядущий день
В отличие от прежнего построения, мы следуем не фактам, а чувствам, не логическим и в известной мере внешним признакам, а признакам художественным, внутренне обоснованным, в силу чего мы и объединяем книги, близкие по атмосфере и звучанию.
Таким образом, произведение в целом предстает как четырехчастная симфония:
Первый том («Заря», «Утро», «Отрочество») охватывает юные годы Кристофа — пробуждение его чувств и сердца в родительском гнезде, в узких пределах «малой родины» — и ставит Кристофа перед лицом испытаний, из которых он выходит весь истерзанный, но зато перед ним открывается, как бы во внезапном озарении, его жизненная миссия и весь его удел — удел человека, мужественного в страданиях и в борьбе.
Второй том («Бунт», «Ярмарка на площади») — единая по своему замыслу история бунта, ристалище, на котором юный Зигфрид, простодушный, нетерпимый и необузданный, вступает в схватку с ложью, разъедающей как общество, так и искусство того времени, и, подобно Дон-Кихоту, разившему своим копьем погонщиков мулов, алькальдов и ветряные мельницы, он разит все и всяческие Ярмарки на площади — в Германии и во Франции.
Третий том («Антуанетта», «В доме», «Подруги»), овеянный атмосферой нежности и душевной сосредоточенности, служит контрастом к предыдущей части с ее иступленным энтузиазмом и ненавистью и звучит, как элегическая песнь во славу Дружбы и чистой Любви.
И, наконец, четвертый том («Неопалимая купина», «Грядущий день») есть, по сути, великое Испытание в середине жизненного пути, картина разбушевавшихся Сомнений и опустошительных страстей, душевных бурь, которые угрожают снести все и разрешаются безмятежно ясным финалом при первом блеске невиданной Зари.
Каждая книга романа, впервые обнародованного в журнале «Двухнедельные тетради» (февраль 1904 — октябрь 1912 гг.), имела эпиграфом следующую надпись, которую обычно высекали на постаменте статуи святого Христофора, стоящей в нефе готических соборов:
Christofori faciem die quacumque tueris,
Illa nempe die non morte mala morieris [14].
Эти слова выражали сокровенную надежду автора, что его Жан-Кристоф станет для читателей тем, кем он был для меня самого: верным спутником и проводником во всех испытаниях.
Испытания выпали на долю всех; и автор не обманулся в своих надеждах, как о том свидетельствуют отклики со всех концов мира. Автор и сейчас выражает все ту же надежду. Ныне, когда разразились новые бури, которым еще предстоит греметь и греметь, пусть Кристоф тем более остается другом, сильным и верным, способным вдохнуть радость жизни и любви, — вопреки всему.
Ромен Роллан
Париж, 1 января 1921 г.
Книга первая
ЗАРЯ
Перевод О. Холмской
Dianzi, nell’alba che precede al giorno,
Quando l’anima tua dentro dormia…
Purg. IX[15]Часть первая
Come, quando i vapori umidi e spessi
A diradar cominciansi, la spera
Del sol debilemente entra per essi…
Purg. XVII [16]Глухо доносится шум реки, протекающей возле дома. Дождь стучит в окна — сегодня он льет с самого утра. По запотевшему надтреснутому стеклу ползут тяжелые капли. Тусклый, желтоватый свет дня угасает за окном. В комнате тепло и душно.
Новорожденный беспокойно зашевелился в колыбели. Старик еще на пороге снял свои деревянные башмаки, но половица все же хрустнула под его ногой, и ребенок начинает кряхтеть. Мать заботливо склоняется к нему со своей постели, и дедушка спешит ощупью зажечь лампу, чтобы ребенок, проснувшись, не испугался темноты. Маленькое пламя озаряет обветренное, красное лицо старого Жан-Мишеля, его щетинистую седую бороду, насупленные брови и живые, острые глаза. Он делает шаг к колыбели, шаркая по полу толстыми синими носками. От его плаща пахнет дождем. Луиза поднимает руку — не надо, чтобы он подходил близко! У нее очень светлые, почти белые волосы; осунувшееся кроткое лицо усыпано веснушками, полураскрытые бледные и пухлые губы робко улыбаются; она не отводит глаз от ребенка — а глаза у нее голубые, тоже очень светлые, словно выцветшие, с узкими, как две точки, зрачками, но исполненные бесконечной нежности…
Ребенок проснулся и начинает плакать. Мутный взгляд его блуждает. Как страшно! Тьма — и внезапно во тьме яркий, резкий свет лампы; странные, смутные образы осаждают едва отделившееся от хаоса сознание; еще объемлет его со всех сторон душная колышущаяся ночь; и вдруг в бездонном мраке, как слепящий сноп света, возникают не испытанные дотоле острые ощущения; боль вонзается в тело, плывут какие-то призраки, огромные лица склоняются над ним, чьи-то глаза сверлят его, впиваются в него — и нельзя понять, что это такое… У него нет даже сил кричать, он оцепенел от страха, глаза широко открыты, рот разинут, дыхание вырывается с хрипом. Вздутое припухшее личико морщится, складываясь в гримаски, жалкие и смешные… Кожа на лице и руках у него темная, почти багровая, в коричневатых пятнах…
— Господи! До чего безобразный! — с чувством проговорил старик и, отойдя, поставил лампу на стол.
Луиза надулась, как девочка, которую разбранили. Жан-Мишель искоса поглядел на нее и засмеялся.
— Не говорить же мне, что он красавец! Ты бы все равно не поверила. Ну, ничего, это ведь не твоя вина. Они, когда родятся, всегда такие.
Младенец вышел из оцепенения, в которое повергли его свет лампы и взгляд старика, и разразился криком. Быть может, он инстинктом угадал ласку в глазах матери и понял, что есть кому пожаловаться. Она простерла к нему руки.
— Дайте его мне!
Старик, как всегда, начал читать ей наставления:
— Нельзя во всем уступать детям, как только они заплачут. Пускай себе кричит.
Все же он подошел и вынул ребенка из колыбели, бормоча себе под нос:
— Ну и урод! Таких безобразных я еще не видывал!
Луиза жадно схватила ребенка и укрыла его у себя на груди. Она всматривалась в него со смущенной и сияющей улыбкой.
— Бедняжечка ты мой! — пролепетала она, вся застыдившись. — Какой ты некрасивый, ой, какой некрасивый! И как же я тебя люблю!
Жан-Мишель вернулся к очагу и с брюзгливым видом стал ворошить угли, но улыбка морщила его губы, противореча напускной суровости.
— Да ладно уж, — сказал он. — Не огорчайся, он еще похорошеет. А если нет, так что за беда! От него только одно требуется — чтобы он вырос честным человеком.
Ребенок утих, прильнув к теплой материнской груди. Слышно было, как он сосет, захлебываясь от жадности. Жан-Мишель откинулся на стуле и повторил торжественным тоном:
— Честность — вот истинная красота!
Он помедлил, соображая, не следует ли еще развить эту мысль. Но слова не приходили, и после минутного молчания он сказал уже с сердитой ноткой в голосе:
— А муж твой где? Как это вышло, что его в такой день нет дома?
— Он, кажется, в театре, — робко ответила Луиза. — У них репетиция.
— Театр закрыт. Я только что проходил мимо. Опять он тебе наврал.
— Ах нет, не нападайте на него! Наверно, я сама спутала. Он, должно быть, на уроке.
— Пора бы уже вернуться, — недовольно проворчал старик. И потом, понизив голос, словно стыдясь чего-то, спросил: — А он что… опять?
— Нет, нет! Вовсе нет, отец, — торопливо проговорила Луиза.
Старик пристально посмотрел на нее, она отвела глаза.
