Орхан Памук - Дом тишины
Нет. Сделать нужно мало. Прошло девяносто лет, и я знаю — сделать нужно мало: я смотрю — вокруг, я вижу — предметы, комнаты; еще немного времени; невозможно остановить капли, капающие из крана, который никак не закрыть. Для моего тела, у меня в голове «сейчас» было «недавно», а «недавно» — «сейчас», глаза открываются — закрываются, и ставни открываются — закрываются, день-ночь, вот и новое утро. Но меня не обмануть. Я опять буду ждать. Завтра они приедут. Здравствуй, здравствуй! Будьте здоровы. Бабушка! Поцелуют руку, улыбнутся — как странно чувствовать на руке волосы склонившейся ко мне головы. Как вы, Бабушка, как вы? Что может сказать такая как я? Я живу, я жду. Мертвецы, могилы. Приходи, сон, приходи.
Я повернулась в кровати. Теперь я и сверчка не слышу. И пчела улетела. Сколько до утра? По утрам на крыше вороны, сороки… я просыпаюсь рано и слышу их. А правда, что сороки воруют? Драгоценности королев, принцесс? Говорят, однажды сорока что-то украла и за ней погнались. Интересно, как это птица смогла улететь с таким грузом. Как они летают? Как летают воздушные шары, цеппелины, и тот парень, Линдберг (Селяхаттин о нем писал) — как он летает? Если Селяхаттин выпивал не одну, а две бутылки, он забывал, что я не слушаю, и после ужина начинал рассказывать. Сегодня я, Фатьма, написал о самолетах, птицах и полете, на днях закончу статью о воздухе, вот, послушай: воздух — не густой, Фатьма, он состоит из частиц, и вода занимает такое же место в воздухе, какое в воде занимает плывущая лодка — нет-нет, я не понимаю, как летают воздушные шары и цеппелины. Но Селяхаттин уже разошелся, рассказывает, и всякий раз кричит о своем выводе: вот, вот это все и нужно знать, вот что нам нужно — энциклопедия. Если изучить все естественные и общественные науки, то Аллах умрет, а мы… но больше я тебя не слушаю! Если он выпивал и третью бутылку, то говорил с яростью: Да, Аллаха нет, Фатьма, теперь есть наука. Умер твой Аллах, глупая женщина! Но я все равно не слушаю! А потом, когда у него не осталось ничего, во что можно верить, кроме любви к самому себе и отвращения к самому себе, его охватила гадкая страсть, и он бежал к ней, в маленький домик в нашем саду. Не думай об этом, Фатьма. Служанка… Не думай… Оба — ущербные! Думай о чем-нибудь другом! О прекрасном утре, о старых садах, о повозках, запряженных лошадьми… Приходи, сон, приходи.
Моя рука тянется, как осторожная кошка, и лампа у моего изголовья гаснет. Беззвучная, тихая темнота! Но я знаю, что есть тусклый свет, что светит сквозь ставни. Теперь я не вижу предметов, они избавились от моих взглядов, замолчали и замкнулись в себе и словно говорят, что сумеют стоять неподвижно на своих местах и без меня, но я-то вас знаю: вы там, вещи, вы там, так близко от меня, вы словно чувствуете меня. То и дело какая-нибудь из них затрещит, я узнаю ее голос, он знаком мне, и мне тоже хочется отозваться, и я думаю: как странно то, что называют пространством, где мы находимся! Часы тикают и делят его на части. Четко и решительно. Одна мысль, затем другая. Будто бы наступило утро, будто бы они приехали…здравствуй, здравствуй!.. Я будто бы заснула, проснулась, время словно прошло, а я словно выспалась… Они приехали, Госпожа, приехали!.. Пока я жду, прогудел еще один паровоз. Куда он?… До свидания!.. — …куда, Фатьма, куда ты?!. — Мы уезжаем, мама, нам запретили жить в Стамбуле… — Ты взяла свои кольца? — Взяла! — А швейную машину? — Ее тоже. — А свои бриллианты, жемчуга? Они всю жизнь тебе будут нужны, Фатьма. Быстрее возвращайся! — Не плачь, мама… Сундуки и вещи грузят в поезд. У меня еще нет ребенка, мы отправляемся в путешествие, в дальний путь, неизвестно, куда мы едем, в какие дальние страны сослали нас с мужем, мы садимся в поезд, вы смотрите на нас, я машу рукой, до свидания, папа, до свидания, мама, смотрите — я уезжаю, Уезжаю в дальние края…
3
— Слушаю вас, — сказал зеленщик. — Чего желаете?
— Молодые националисты устраивают вечер, — сообщил Мустафа. — Мы раздаем приглашения.
Я вытащил из сумки приглашения.
— Я в такие места не хожу, — сказал зеленщик. — У меня нет времени.
— То есть ты не возьмешь в помощь молодым националистам несколько штучек? — спросил Мустафа.
— Я же покупал на прошлой неделе, — ответил зеленщик.
— Ты покупал у нас? — поинтересовался Мустафа. — Нас-то на прошлой неделе здесь не было.
— А если ты помогал коммунистам, то это совсем другое дело, — с угрозой сказал Сердар.
— Нет, — сказал зеленщик. — Они сюда не ходят.
— Почему не ходят? — спросил Сердар. — Потому что им не хочется?
— Не знаю. — ответил зеленщик. — Оставьте меня в покое. Я всем этим не интересуюсь.
— Я скажу, почему они сюда не ходят, дяденька, — сказал Сердар. — Они не могут прийти, потому что боятся нас. А если бы нас не было, то коммунисты заставили бы всех вас платить им, как в Тузле.[11]
— Упаси бог!
— Вот видишь! Ты ведь знаешь, что они делают в Тузле простым людям? Сначала, говорят, они хорошенечко бьют витрины…
Я повернулся и посмотрел на витрину его магазина — там чистое, широкое и сверкающее стекло.
— Рассказать, что они делают потом, если человек все равно не платит? — спросил Сердар.
Я подумал — убивают. Если коммунисты все время так себя ведут, то в России кладбища наверняка битком набиты. Зеленщик наконец, кажется, понял. Руки в боки, лицо покраснело, смотрит на нас.
— Да, дяденька, — сказал Мустафа. — У нас нет времени. На сколько берешь?
Я вытащил билеты, чтобы ему было видно.
— Он возьмет десять штук, — произнес Сердар.
— Я уже покупал на прошлой неделе, — не соглашался зеленщик.
— Хорошо, ладно! — сказал Сердар. — Не будем терять время, ребята! Значит, на всем рынке только в этой лавке не боятся, что у них разобьют витрину… Ладно, так и запомним. Хасан, запиши-ка ее номер…
Я вышел на улицу, посмотрел на номер на двери и вернулся. Лицо зеленщика покраснело еще сильнее.
— Ладно, дядя, не сердись, — сказал Мустафа. — Мы вовсе не собираемся быть невежливыми. Ты нам в дедушки годишься, мы же не коммунисты. — Он повернулся ко мне: — Дай ему пять штук, на сей раз хватит.
Я вытащил пять билетов. Продавец протянул руку и осторожно, словно с отвращением, взял их за краешек. Затем с очень серьезным видом начал читать заголовки на приглашениях.
— Мы тебе и чек можем дать, хочешь? — спросил Сердар.
Мне тоже стало смешно.
— Перестаньте! — сказал Мустафа.
— У меня уже есть пять таких билетов, — заметил зеленщик. Волнуясь, он некоторое время рылся в пыльной темноте ящика стола, а потом нашел приглашения и радостно показал их: — Это разве не те же самые?
— Те же, — согласился Мустафа. — Наверное, кто-то другой продал их тебе по ошибке. Но тебе надо было купить у нас.
— Так я же купил, вот!
— Дядя, ты что, умрешь, если еще пять штук купишь, а? — спросил Сердар.
Но старый скряга сделал вид, что не слышит, и пальцем показал на уголок билета.
— Да еще и старые. Вечер-то давно прошел, — сказал он. — Два месяца назад. Гляньте, здесь написано «май 1980 года».
— Послушай, ты что, собирался идти на этот вечер? — не выдержал Мустафа.
— А как я могу сегодня пойти на вечер, который был два месяца назад? — не унимался зеленщик.
В конце концов из-за этих пяти билетов и у меня чуть было не лопнуло терпение. Зря нас учили D школе быть терпеливыми. Только время всю жизнь терять, а больше ничего. Если бы на эту тему задали написать сочинение, то я бы привел много примеров и написал бы так. что даже преподаватели турецкого, которые всегда искали случая завалить меня, вынуждены были бы в результате поставить мне «пять». Вот, я нрав — Сердар разозлился, как я. Вдруг он подошел к старому скупердяю, нахально вытащил у него из-за уха карандаш, написал что-то на билетах и вместе с карандашом отдал обратно.
— Вот так годится, дяденька? — спросил он. — Вечер мы перенесли на два месяца. Давай пятьсот лир!
В конце концов тот отдал эти деньги. Вот как; и только наши глупые учителя турецкого верят, что сладкими речами можно заставить змею выползти из ее логова, Я так разозлился, что собирался тоже поиздеваться над старым скрягой, мне хотелось сделать ему какую-нибудь гадость. Мы уже выходили, вдруг я остановился и с самого низа аккуратно сложенной у двери башни из персиков вытащил один. Но развалились не все персики. Ему повезло. Персик я положил в сумку. А потом мы пошли к парикмахеру.
Парикмахер наклонил кому-то голову в раковину и моет. Он посмотрел на нас в зеркало.
— Я возьму пару штучек, ребята, — сказал он, не отпуская голову.
— Хотите — возьмите десять штук, дяденька, — предложил Мустафа. — Продадите кому-нибудь.
— Я же сказал: оставь две штуки, и хватит, — ответил парикмахер. — Вы разве не из союза?
