Уильям Голдинг - Зримая тьма
Эдвин протиснулся мимо Сима.
— Вы ведь осведомитель, не так ли? Это вы сделали, вы?
— Я не знаю, о чем вы говорите.
— Вот почему вы не остались…
— Я ушел, потому что мне не понравилась ваша компания.
— Вы приходили, чтобы включить жучок!
— Эдвин, какая разница? Тот человек из секретной службы…
— Я же сказал, что раскопаю правду!
— Ладно. Отдайте мне мой мяч. Вот он, на вашем столе. Я заплатил за него. Знаете, Мэтти был человеком честным.
— Одну минутку, Сим. Мы-то знаем, зачем он вам нужен. Снова захотели в тюрьму?
— Нам тут всем грозит тюрьма, разве нет? Откуда мне знать, может, я беседую с парой очень хитрых террористов, которые подставили тех девочек? Да, конечно, она… ничуть не лучше другой! Судья сказал, что вы невиновны, но нам, британской общественности, нам… как странно оказаться в ее рядах! — нам лучше знать, верно?
— Нет, Сим… позволь мне. Педигри, вы — грязная старая тварь, и с вами следует поскорее разделаться. Забирайте и уходите!
Мистер Педигри визгливо заржал.
— Вы думаете, мне нравится шататься по уборным и паркам в отчаянном желании… желании… Но я не хочу, я вынужден! Вынужден! Но только ради… нет, даже не ради этого, только ради ласки; и более того, ради одного прикосновения… У меня ушло шестьдесят лет, чтобы выяснить, чем я отличаюсь от других людей. Во мне живет ритм. Возможно, вы помните — или вы слишком молоды, чтобы это помнить, — когда было сказано, что во всех детях Божьих живет ритм? Мой ритм — волна. Вы не представляете себе, что значит жить такой жизнью, правда? Вы думаете, я хочу в тюрьму? Но всякий раз я чувствую, что время приходит, наползает на меня. Вы не знаете, что это такое — отчаянно желать не делать этого, и все же знать, что ты сделаешь, да, сделаешь! Предчувствовать развязку, ужасный кризис, катастрофу, все надвигающуюся, надвигающуюся, надвигающуюся… Знать это… Говорить себе, например, в пятницу — «Не буду, не буду, не буду» — и все равно осознавать с каким-то жутким изумлением, что в субботу ты сделаешь, да, сделаешь, ты будешь щупать их ширинки…
— Ради Бога, замолчите!
— Хуже того! Много лет назад доктор рассказал мне, до чего я в конце концов могу докатиться, что сделают со мной одержимость, страх и слабоумие… Чтобы утихомирить очередного ребенка… Похоже, я на грани слабоумия?
— Сдайтесь им сами. Вас положат в больницу.
— Но те-то сделали это в юном возрасте! Желание похитить ребенка… сколько бы человек ни пришлось убить… Подумать только, эти молодые люди, эта прекрасная девушка, у которой вся жизнь впереди! Нет, я отнюдь не из худших, джентльмены, не из бомбистов, похитителей и угонщиков, руководствующихся самыми высокими побуждениями… Как там она сказала? Мы знаем, кто мы, но не знаем, кем можем стать. Мой любимый персонаж, джентльмены. Ну что ж, не стану благодарить вас за доброту и гостеприимство. Жаль, что мы не встретимся в камере — если, конечно, у них не найдется новых свидетельств.
Они молча следили, как он закутывается в пальто, прижимает большой разноцветный мяч к груди и уходит своей забавной, упругой и неустойчивой походкой через боковую дверь. Через секунду-другую его силуэт мелькнул в щелях жалюзи, закрывающих витрину, и пропал.
Сим устало сел.
— Неужели это происходит со мной?
— С тобой.
— Хуже всего, что конца не видно. Я сижу здесь. Перестанут они когда-нибудь показывать эту пленку с нами за столом?
— Должны перестать, рано или поздно.
— Ты можешь не смотреть ее, когда показывают?
— Нет. В общем, нет. Вынужден смотреть, как и ты. Как, как… нет, не скажу, как Педигри. Но в каждых новостях, в каждом специальном выпуске, в каждой радиопрограмме…
Сим встал и перешел в гостиную. Послышался, становясь все громче, мужской голос, экран замерцал и вспыхнул. Эдвин остановился в дверях. Все это снова крутили по другому каналу. В кадре появилась школа, панорама медленно расширялась, захватывая развороченное закопченное крыло. Потом, чуть ли не целую вечность — Тони, Джерри, Мэнсфилд и Курц, подгоняющие заложников к самолету; и снова, как анонс перед очередными «Новостями», Тони в Африке, обращается к миру, прекрасная и далекая, своим серебряным голосом исполняет долгую арию о свободе и справедливости…
Сим не удержался от проклятия.
— Она безумна! Почему никто этого не скажет? Она безумная и злая.
— Сим, она не человек. Мы должны, наконец, взглянуть правде в глаза. Не все из нас — люди.
— Мы все безумны, вся наша проклятая раса! Мы опутаны иллюзиями и заблуждениями о проницаемости преград, мы все безумны и сидим по одиночным камерам.
— Мы думаем, что знаем.
— Знаем? Это хуже атомной бомбы. Всегда было хуже.
Потом они молча смотрели и слушали; и хором воскликнули:
— Дневник? Дневник Мэтти? Какой дневник?
«…Был передан судье Мэллори. Он может пролить свет…»
Вскоре Сим выключил телевизор. Двое мужчин переглянулись и улыбнулись. Их ждут новости о Мэтти — словно встреча с ним. Почему-то, сам не понимая причины, Сим приободрился при мысли о дневнике Мэтти, испытывая в этот момент едва ли не счастье. Он вдруг сообразил, что уже некоторое время безотчетно вглядывается в собственную ладонь.
Мистер Педигри в своем ветхом костюме из крапчатого твида, перебросив через руку пальто и сжимая обеими руками мяч, направлялся в парк. Он немного запыхался и негодовал на свою одышку, так как связывал ее с речью, произнесенной несколько дней назад перед мистером Гудчайлдом и мистером Беллом — речью, в которой добровольно заговорил о своем возрасте. И сразу же возраст выскочил из своей засады и шел сейчас рядом, из-за чего Педигри чувствовал даже меньшую, чем обычно, силу бороться с кривой своей одержимости. Кривая никуда не делась, это так, отрицать бессмысленно, иначе как бы ты мог оказаться в это осеннее время, когда дни еще теплые, но по вечерам внезапно холодает, как бы ты мог снова оказаться на пути в парк, несмотря на отчаянные слова, произнесенные всего часом раньше, и не только тогда, но звучащие здесь и сейчас, когда ноги несут тебя вопреки тебе самому — нет, нет, нет, не надо больше, о Боже! А ноги все равно (ты так и знал) несут тебя вперед и вверх по длинному подъему в райский, опасный, проклятый парк, где бегают и играют сыновья утра… И сейчас, когда впереди показались все еще открытые железные ворота, одышка как будто утратила значение; и факт, уже ожидающий его несомненный факт, что он проведет эту ночь в камере полицейского участка, чувствуя на себе всю тяжесть того особого презрения, которого они не проявляют к убийцам — несомненный факт, в котором он искал поддержку для «нет, нет, нет, о Боже!», реплики, оставшейся без ответа, этот факт терял убедительность и перекрывался дрожью предчувствия, которая в реальности, чего невозможно отрицать, способствовала возрастной одышке; не старость, но все-таки возраст, или порог старости. «Τηλικου ωζπερ εγωυ»,[18] — так он об этом говорил.
Все еще тяжело дыша, изумленный и печальный, он видел, что ноги снова несут его на крутой обрыв одержимости, вверх по гравию к воротам, ноги смотрят своими глазами, вглядываясь в ту даль, где кричат и играют дети — всего полчаса, и они будут дома с мамой. Только полчаса, и я протяну еще целый день!
Ветер швырнул охапку осенних листьев ему на ноги, но дети не замечали его и уносились прочь — быстро, слишком быстро…
— Подождите! Я сказал, подождите!
И это было разумно. Вот только у тела есть свой разум, и эгоистичные ноги пытались пройти мимо скамейки, где он сумел задержать их на некоторое время; накинув на себя пальто, он плюхнулся на железные планки.
— Ну и утомили вы меня, вы двое!
Двое сидели смирно в своих сияющих ботинках, и он чуть-чуть успокоился, чувствуя себя глуповато в окутывающем облаке иллюзий. Сейчас важнее ног стало протестующее сердце. Педигри прислушивался к нему, надеясь, что за этим тук-тук-тук не последует нечто ужасное; и, заметив, что удары замедляются, сказал про себя, не рискуя облекать слова в колебания воздуха, поскольку воздух в первую очередь должно было получать нуждавшееся в нем сердце:
«Еле спасся!»
Вскоре он открыл глаза и заставил яркие цвета мяча обрести четкую форму. Мальчики не задержатся долго в дальнем конце парка. Некоторые из них пройдут здесь, должны пройти, чтобы попасть к главным воротам, они пойдут по дороге, увидят разноцветный мяч и вернут мяч ему, когда он его бросит… Безотказная уловка, в худшем случае она закончится скоротечной забавой, в лучшем…
Солнце вынырнуло из-за облака, обхватило его множеством золотых рук и согрело. Педигри с удивлением понял, как он благодарен солнцу за эту милость и за то, что осталось еще немного времени до прихода детей. Размышление и принятие решения не только возбуждают, они еще и утомляют, а иногда доводят до истерики или чего похуже. Он подумал, что следует дать сердцу передохнуть, прежде чем приниматься за дело, и поэтому закутался в свое широкое пальто и склонил голову на грудь. Золотые солнечные руки ласкали его теплом, и он воспринимал свет солнца как волны, бегущие по воде от взмахов весла. Конечно, это было невозможно, но он с радостью обнаружил, что свет — сам по себе стихия, более того, нечто реальное, обволакивающее тебя второй кожей. Это заставило его открыть глаза и осмотреться. Тут он выяснил, что роль света — не только пропитывать предметы золотом, но и прятать их, ибо ему показалось, что он сидит по самые глаза в море света. Он посмотрел налево и не увидел ничего; тогда он посмотрел направо и без всякого изумления увидел, что к нему приближается Мэтти. Он понимал, что это должно его изумить, ведь Мэтти умер. Но вот он, Мэтти, входит в парк через главные ворота, одетый, как обычно, в черное. Он медленно подходит к мистеру Педигри, которому его общество кажется не только естественным, но даже приятным, поскольку мальчик выглядит вовсе не так ужасно, как можно было подумать, — теперь, когда он бредет по пояс в золоте. Он подошел, встал перед Педигри и посмотрел на него. Педигри понял, что они оба — в парке взаимности и близости, где солнечный свет ложится на тебя второй кожей.
