Илья Штемлер - Архив
Тимофеева, наклонившись, заспешила следом за пятящимся фургоном, ладошкой сгоняя грязь с дощечки номера. Водитель поддал газ, и фургон отпрянул от Тимофеевой. Так она и осталась, с опущенной к земле ладонью.
— Ничего, ничего! Я все разглядела, — Тимофеева погрозила водителю перепачканным кулачком и добавила вполголоса: — Твое счастье, что я ничего не разглядела.
Чемоданову душил смех.
— Точно наш Колесников, — ворчала Тимофеева, вытирая ладонь платком. — Такой же охламон.
«И вправду, чем-то похож на Женьку», — подумала Чемоданова, зябко пожимая плечами.
— Такой же безалаберный дурень, — повторила Тимофеева. — Обязательно задавит кого-нибудь… Гляди, гляди, включил все лампочки с перепугу! — с детской радостью воскликнула она.
Фургон удалялся, тускнея габаритными огнями, хотя еще было достаточно светло.
Но настроение у Тимофеевой переменилось. Случай с фургоном, казалось, встряхнул ее, подвел к черте, переступив которую она превращалась в привычную Софочку.
— Самонадеянный гордец, — произнесла она, догоняя Чемоданову широким шагом. — Он всегда был гордецом.
— Кто, Колесников? — удивилась Чемоданова.
— При чем тут Колесников? Я говорю о Гальперине.
Весь дальнейший разговор строился подобно игре в бадминтон, касаясь то Колесникова, то Гальперина. Следить за репликами Софочки было довольно утомительно.
— Когда я узнала обо всем, я ему сказала: Илья Борисович, это не ваше дело. Вы потеряете здоровье. «Мой сын, мой сын!» Какой он вам сын? Биологически — да, а по близости души? Можно иметь детей и в то же время их не иметь… Аркадий годами не испытывал желания видеть отца. Гальперин мне рассказывал, да и сама знаю, через общих знакомых. Аркадий вспоминал отца от случая к случаю. Отец болел три месяца, кто его навещал? Я и еще несколько друзей. Однажды прихожу, он улыбается счастливо. В чем дело? Аркадий забегал, говорит. Потом узнала, что сынок явился денег просить, машину покупал, денег не хватало. И опять как в воду провалился.
Тимофеева остановилась, придержала Чемоданову за рукав. И прохожие их обходили.
— Понимаю, Женя Колесников. Тому действительно трудно. Дома сложности с теткой, зарплата небольшая… Но Аркадий? Дед и бабка со стороны матери — обеспеченные люди, единственный внук. Да и сам на ногах крепко стоит, способный инженер… И — на тебе, выставил отца! Представляю, что там сейчас делается, на собрании… Вы, судя по всему, не до конца отсидели?
— Да, я ушла. — И Чемоданова рассказала о том, что произошло на собрании. — Я ушла, когда на сцену полез подсобный рабочий Хомяков. Не выдержала.
— Батюшки?! — удивилась Тимофеева. — И этот?! Откуда он взялся, интересно? Я с Хомяковым уже познакомилась — привез дела, свалил на подоконнике. Сама знаешь: если дела оставлены в случайном месте, они пролежат там неучтенными до всемирного потопа. Выдала я тому Хомякову по первое число. Но разве уследишь?…И он, значит, накинулся на Гальперина?
— Накинулся. И я ушла.
— Предупреждала я Гальперина, что полезут из всех щелей. И полезли. Почему я тогда вышла к трибуне? Колесникову ответить? От Шереметьевой отбиваться?! Смешно! Хотела хоть чуть-чуть отвести удар от Гальперина. А, что и говорить?!
Дом, мимо которого они шли, выставил на улицу влажную серую стену, в трещинах которой змеился мох и рыжели застарелые потеки. Грубая скамейка, сколоченная сердобольным умельцем, стояла неокрашенная, стыдливо, по-деревенски прижимаясь к стене…
— Посидим? — неожиданно предложила Тимофеева и, не дожидаясь согласия, остановилась, подобрала полы пальто и опустилась на скамейку. Чемоданова присела рядом.
— Ноги что-то… в лодыжках ноют. Купила сапоги, но никак не привыкну, просто беда, — вздохнула Тимофеева. — Прав Колесников, на пенсию пора выметаться.
— Что вы?! — искренне воскликнула Чемоданова. — Вы заряжены здоровьем.
— Только на поверхности, — усмехнулась Тимофеева. — Что-то вроде из области физики… А Колесников, я вам скажу, — не ожидала от него такой прыти. Возмущалась этим письмом, а послушала сегодня и подумала: не каждый решится на подобное в наше время, уверяю вас. Кстати, говорят, он влюблен в вас, ходят слухи.
— Ну, что вы, — вплетая какую-то ерническую интонацию, произнесла Чемоданова. — Так сразу и влюблен!
— Да, да… Я слышала. А что? На сколько он младше вас?
— Не знаю, — обескураженно ответила Чемоданова. — Мне тридцать четыре.
— А ему двадцать семь… Да. — Тимофеева сразу и не решила — большая разница или нет. Она искоса оглядела Чемоданову и милостиво улыбнулась, словно позволяла Чемодановой не обращать внимания на такую чепуху.
Чемоданову тронула наивность суровой Софочки. Как получилось, что такое кроткое с виду существо постоянно вызывало брожение в архиве? Сидит рядом, словно мама. Или бабушка…
Чемоданова как-то отдалилась от своих родных. После окончания школы в Хабаровске она уехала учиться «в Европу», закончила пединститут, да так и осталась в славном городе Л., вдали от Хабаровска, на долгие годы. Билеты до Хабаровска дорогие, а отпуск короткий. За все время только раз позволила себе такую роскошь. И убедилась, что родители не очень пекутся о ней. Среди своих пятерых братьев-сестер она отрезанный ломоть. Нет, вражды не было, наоборот, ей радовались. Но уехала и… все по-прежнему, даже поздравительные открытки стали редкостью.
— У вас мать-отец живы? — Тимофеева словно угадала ее мысли.
— Да, — улыбнулась Чемоданова. — В Хабаровске живут. Что это вас заинтересовало?
— Вспомнила сына Гальперина, — вздохнула Тимофеева. — Несправедливо, несправедливо. Родители — заложники своих детей.
— Несправедливо другое. Люди поставлены в условия, когда родители стали заложниками детей, так точнее.
— Возможно. — Тимофеева все оглядывала идущих со стороны архива, нет ли среди них знакомых лиц. — Не вернуться ли нам обратно?
— Вы — славный человек, — сердечно произнесла Чемоданова.
— Уже слышала сегодня, — ворчливо и не без кокетства ответила Тимофеева.
— Нет, нет. На самом деле. Я вас, в сущности, не знаю. Работаем вместе столько лет.
— Еще бы! Из другого стана… Ладно, ладно. Я разная — и рябая, и гладкая. — Из-под вязаной шапочки Тимофеевой выпала шоколадная прядь, просеченная бледно-красными нитями.
«Господи, она красит волосы хной?» — почему-то удивилась Чемоданова и улыбнулась про себя.
— Хочу задать вам вопрос, Софья Кондратьевна.
— Насчет Шуры Портновой?
— Да… Эта история нас обескуражила.
— Что думает обо мне ваша Шереметьева, меня мало волнует…
И Тимофеева рассказала о том, как ее вызвал директор. В кабинете кроме директора находился мужчина, который представился следователем. Он предложил Тимофеевой не привлекать внимания к магазину «Старая книга». И в частности, оставить в покое Шуру Портнову. В детали он не посвящал, лишь отметил, что со стороны Портновой была проявлена банальная служебная халатность, не более. Просил лишних вопросов не задавать, а главное — оставить в покое Портнову, во избежание ажиотажа вокруг букинистического магазина…
— Видно, они раскручивают какой-то криминал, а тут мы с Шурой возникаем, можем вспугнуть, — закончила свой рассказ Тимофеева.
Бесформенные широкие губы ее кривились. Подобное происходит, когда видишь что-то неприятное, но крикнуть нельзя, стыдно.
Такой она и запомнилась Чемодановой.
Она сидела тихо, сливаясь с покоем комнаты. Казалось, тело разъялось на множество частиц, перемешалось с каждым предметом, что уплыл в темноту, и лишь стыд, испуганный и жаркий, все не проходил, захватив ее целиком, и материализовался, принимая форму головы, рук, плеч… «Интересно, — вяло подумала Чемоданова. — Вернулась Софочка на собрание?» — она вновь вспомнила окрашенные хной волосы Тимофеевой и улыбнулась.
За стеной послышались шаги. В дверь постучали.
— Ниночка! Вы покажетесь доктору? — послышался голос Майи Борисовны. — Он уходит.
Чемоданова не ответила. Голоса за стеной еще немного потолкались, хлопнула входная дверь, тряхнув волной перегородку.
И вновь тягучая задумчивость сковала Чемоданову. Как ей было поступить тогда, среди взбудораженной толпы? Честно говоря, на какое-то мгновение и ей самой казалось: неспроста раздухарился народ. Возможно, не отъездом сына Гальперина был возбужден, а самим Гальпериным. Когда еще представится возможность куснуть этого гордеца, с его острым языком и высокомерием… Мысли накатывались и уходили, растворялись… Облик гневной Насти Шереметьевой сменился унылой фигурой Жени Колесникова. Удрученный Гальперин теснил притихшую, почти элегическую Тимофееву… В памяти возникали черты Шуры Портновой, Мирошука, следователя, шведского гражданина Янссона, бабки Варгасовой…
