Арчибальд Кронин - Юные годы
Наконец, благодаря перемещениям в толпе я очутился рядом с ней. Близость Алисон, казавшейся такой далекой, когда она была на сцене, породила во мне грусть и волнение, к которым примешивался чуть ли не страх и вместе с тем какая-то мрачная радость; к горлу подступил комок, рот перекосило так, что я едва мог говорить. Все же я, заикаясь, кое-как высказал Алисон свое восхищение, хоть и знал, что она не любит похвал и предпочитает не говорить о своем таланте.
Она покачала головой, давая понять, что не очень довольна собой.
— И все-таки, — добавила она, как бы продолжая невысказанную мысль, — меня пригласили петь в хоре «Орфеус».
— Сольную партию?
— Да.
— Ох, Алисон… это просто чудесно.
Она снова тряхнула головкой; в ее юном закругленном подбородке чувствовалось удивительное упорство.
— Это еще только начало.
Наступило молчание. Вокруг стали расходиться, надевали пальто, шали. И вот, набравшись храбрости, я быстро проговорил:
— Алисон, можно мне проводить тебя домой?
— Да, конечно, — совершенно спокойно ответила она, оглядывая гостиную. — Все уже расходятся. Я сейчас скажу маме.
Алисон подошла к матери, беседовавшей с Рейдом; миссис Кэйс была сегодня на редкость мила в сизо-голубом платье и занятном старинном ожерелье. А я не мог оторвать от Алисон глаз; она отдала матери цветы, надела толстое шерстяное пальто и накинула на голову белую шаль с кистями. Я заметил, как миссис Кэйс с легкой иронией посмотрела на меня — куда менее благожелательно, чем обычно; увидев это новое выражение в ее глазах, я вспыхнул и направился к выходу. Алисон потребовалось немало времени, чтобы попрощаться со всеми, но вот, наконец, мы вместе вышли из городского зала и пошли по улице.
— До чего же я недовольна собой, — задумчиво начала она, прерывая молчание. — Ну, только подумай: так распуститься, ведь я чуть не заплакала. К счастью, правда, этого не случилось.
— Но, Алисон, это же был твой первый концерт. Ты знаешь, было бы даже хорошо, если бы ты немножко поплакала.
— Нет, это было бы глупо. А я терпеть не могу, когда люди делают глупости.
Я не стал с ней спорить: я уже и так начал замечать, что наши взгляды совсем различны. Алисон обладала ровным характером, была прилежна и сдержанна, словом, у нее были все те качества, которых не было у меня. Быть может, она не отличалась ни особым умом, ни большим чувством юмора, но хотя соображала она медленно, зато была практична и здравомысляща. Кроме того, она была честолюбива, но действовала не так, как я, сумасбродный романтик, а вполне обдуманно, стремясь наилучшим образом развить свой талант. Она понимала, что потребуется много труда, упорства и жертв, чтобы стать певицей, и не боялась этого. Бесконечные упражнения, развивающие дыхание, чтобы певица могла выводить рулады или двадцать секунд тянуть одну ноту, придали ей какую-то хрупкую одухотворенность. Однако под внешней невозмутимостью этой чернокудрой Юноны таилась крепкая воля.
— Давай взберемся на холм, Алисон. — Слегка дрожа, я нагнулся к ней: ведь с каждым шагом мы все ближе подходили к Синклер-драйв. — Сегодня такой чудесный вечер.
Мой молящий тон вызвал у нее улыбку.
— Нет, сегодня сыро и холодно. По-моему, скоро пойдет дождь. Кроме того, мама будет ждать меня. Она, возможно, приведет с собой кого-нибудь из друзей.
Мне было душно, в горле стоял комок: я-то в своей пылкой любви готов был умереть ради нее, а она спокойно допускала, чтобы «какие-то друзья» встали между нами.
— Я, видно, тебе не очень-то нужен, — пробормотал я, — а ведь тебя почти всю зиму здесь не будет.
Последнее время миссис Кэйс стала поговаривать о том, что старый дом на Синклер-драйв слишком велик для них. Надо экономить: предстоит столько затрат на обучение Алисон. Поэтому она решила закрыть дом на зимние месяцы и провести это время со своей золовкой в Ардфиллане.
— Ты так говоришь, точно Ардфиллан находится на другом конце света, — чуть резковато заметила Алисон. — Разве ты не можешь навещать меня, как другие? У нас будут танцы, особенно в школе у Луизы.
— Ты же знаешь, что я не танцую, — с несчастным видом возразил я.
— А кто в этом виноват, как не ты; надо научиться.
— Не беспокойся, — с горечью заметил я, — недостатка в кавалерах у тебя не будет. Все молодые люди из Луизиной школы. Ну и из твоей, конечно.
— Вот спасибо. Думаю, что кавалеры у меня будут. И думаю, что с ними будет куда веселее, чем с одним моим знакомым.
Сердце у меня чуть не разрывалось на части; внезапно гнев мой сменился отчаянием.
— Ох, Алисон! — взмолился я. — Не будем ссориться. Я ведь так боготворю тебя.
Она ответила мне не сразу. А когда заговорила, в голосе ее чувствовалось смущение, сочувствие и все же страх перед неизвестным.
— Ты знаешь, что я тоже тебя люблю. — И она добавила уже тише: — Очень.
— Тогда почему же ты не хочешь побыть со мной немножко?
— Потому что я есть хочу, я почти ничего не ела с четырех часов. — И она рассмеялась сама над собой. Мы стояли у входа в ее дом. — А почему бы тебе не зайти? Остальные тоже сейчас подойдут. Мы слегка закусим и повеселимся.
Я сжал губы: мне претила мысль о ярком свете, множестве людей и банальной болтовне, в которой я из-за скованности и гордости обычно не принимаю участия. А сейчас мне и вовсе не хотелось веселиться; я притворно засмеялся, чтобы она не сочла меня чудаком, и этот смех резанул меня самого.
— Твоя мама меня не приглашала, — угрюмо заметил я. — Так что незачем и заходить. Я не хочу.
— А чего же ты хочешь? — спросила Алисон.
Она остановилась и повернулась ко мне лицом; мы стояли на аллее, возле смородинного куста.
— Я хочу быть с тобой, — пробормотал я. — Только ты да я и никого больше. Я бы держал тебя за руку… все время, пока мы вместе…
Я умолк — ничего связного я не мог произнести. Ну как сказать ей, чего я хочу, когда у меня такая путаница в чувствах, такая ужасающая сумятица в желаниях?
Она нерешительно улыбнулась; казалось, она была тронута.
— Тебе очень скоро надоест держать меня за руку.
— Клянусь, что нет.
В доказательство своих слов я протянул руку и схватил ее пальчики. Сердце у меня отчаянно забилось.
— Ох, Алисон! — простонал я.
Она не отступила. Губы ее на мгновение коснулись моей щеки.
— Ну, вот. — В темноте она улыбалась мне своей мягкой улыбкой. — А теперь до свидания…
Она повернулась и, придерживая шаль под подбородком, побежала к входной двери.
А я еще долго стоял в тени, раздираемый противоречивыми чувствами — восторгом и разочарованием. Я надеялся, что она вернется. Ну, конечно, же, она выйдет на крыльцо и позовет меня. Какой я был дурак, что отказался, сейчас я бы с радостью пошел. Но она не вышла. Радость медленно угасала в моей душе; я поднял воротник пальто и побрел прочь; несколько раз я останавливался, чтобы посмотреть через плечо на освещенное окно ее дома. На углу резкий порыв ветра ударил мне в лицо. Алисон оказалась права. Вечер был сырой и очень холодный.
Глава 3
Моя работа в котельном цехе никого не могла бы настроить на мелодраматический лад, как это бывает, когда мы читаем иные романы, — просто я не был приспособлен для физического труда, и мне нелегко приходилось. Мы изготовляли, как правило, котлы для судов, что строились в доке; кроме того, мы выпускали нагнетательные и всасывающие насосы, которые обычно отправляли морем за границу. Начал я свой трудовой путь в литейном цехе, где долгие месяцы стальной щеткой зачищал и снимал неровности с неотделанных болванок. Это была тяжелая и грязная работа. Джейми присматривал за мной и не раз выказывал мне свое доброе отношение, но открыто отдавать мне предпочтение он не мог — ведь мы были родственниками, и это вызвало бы пересуды в цехе. Мой станок находился близ печи, где чугун плавят и затем выливают в песочные формы. Жара здесь порой стояла невыносимая, а в ветреные дни песок разносило по всему цеху и я кашлял. Затем меня перевели в механический цех. Здесь отлитые болванки обрабатывали и шлифовали на бесчисленных станках. Рядом помещался сборочный цех, где собирали готовые детали; там стучали молотки и гудели машины.
Подмастерья в основном были веселые парни: они беззаботно смотрели на жизнь, интересовались футболом и скачками и с откровенным цинизмом относились к слабому полу. Через четыре года большинство из них станет судовыми механиками, а остальные, вроде меня, пойдут в конструкторские бюро. Лишь несколько человек прибыло сюда для специального обучения. Среди них был молодой сиамец из родовитой семьи; он являлся каждое утро, молчаливый, с вежливой улыбкой на губах, в безукоризненном комбинезоне; через какое-то время он, несомненно, повезет в свою страну блага западной цивилизации. У станка, соседнего с моим, стоял молодой валлиец по имени Льюис, который мило убивал здесь время. Льюис был сыном богатого кардифского судостроителя, и поскольку завод Маршаллов пользовался особенно хорошей репутацией, отец прислал его сюда на практику, прежде чем ввести в дело. Он был парень неразборчивый, с мягким, безвольным подбородком, любил легкую жизнь, помадил волосы, носил яркие галстуки и не менее яркие рубашки. Но по натуре он был добрым и щедрым. На станке у него всегда стояла большая желтая коробка с сигаретами — настоящий сундук в миниатюре, — и кто угодно мог черпать из него. Льюису до смерти наскучило это вынужденное пребывание в Ливенфорде, и он проводил большую часть свободного времени в Уинтоне, где его частенько видели за обедом в «Бодега Грилл» или в ложе мюзик-холла «Альгамбра». Он считал себя покорителем дамских сердец и вечно рассказывал о своих любовных похождениях в соседнем городке.
