Айн Рэнд - Источник. Книга 1
— Можешь получить хорошую чистую работу по другой части.
— На хорошей чистой работе мне придется думать. Я не хочу думать. Во всяком случае, думать так, как думают они. А куда бы я ни пошел, мне придется думать именно так. Мне нужна работа, где бы вообще не надо было думать.
— Архитекторы не поступают на места рабочих.
— Этот архитектор ничего другого делать не умеет.
— Ты же можешь в любой момент чему-нибудь подучиться.
— Не хочу ничему учиться.
— Ты хочешь, чтобы я устроил тебя в строительную бригаду прямо здесь, в городе?
— Да, что-то вроде.
— Нет, черт тебя возьми! Не могу! Не хочу! Не буду!
— Почему?
— Рыжий, ты же выставишь себя напоказ перед всеми подонками в этом городе. Чтобы все сукины дети знали, до чего они тебя довели? Чтобы всласть назлорадствовались?
Рорк засмеялся:
— Мне-то на это плевать, Майк. А ты что так завелся?
— Ну так я тебе не позволю. Не доставлю этим гадам такого удовольствия.
— Майк, — тихо сказал Рорк, — мне больше ничего не остается.
— Черта с два! Я и раньше тебе говорил. А сейчас ты послушаешься умного совета. У меня хватит денег, чтобы ты…
— Я скажу тебе то, что когда-то сказал Остину Хэллеру. Если ты мне еще раз предложишь деньги, между нами все будет кончено.
— Но почему?
— Не спорь, Майк.
— Но…
— Я прошу тебя о более важной услуге. Мне нужна работа. И не надо меня жалеть. Я себя не жалею.
— Но… но что с тобой будет, рыжий?
— Когда?
— Ну… в будущем.
— Заработаю денег и вернусь. Или кто-нибудь пришлет за мной раньше.
Майк посмотрел на него. Он увидел в глазах Рорка что-то такое, чего, как понял Майк, Рорку совсем не хотелось показывать.
— Ладно, рыжий, — тихо сказал Майк. Он долго что-то обдумывал, а потом сказал:
— Слушай, рыжий. Работу в городе я тебе искать не стану. Не могу. При одной мысли наизнанку выворачивает. Но кое-что в этом духе я тебе устрою.
— Хорошо. Все что угодно. Мне безразлично.
— Я так долго работал у всех любимых подрядчиков этой скотины Франкона, что знаю всех, кто там работает. У него есть гранитная каменоломня в Коннектикуте. Один из прорабов — мой хороший друг. Он сейчас в городе. Ты когда-нибудь работал на каменоломне?
— Работал. Очень давно.
— Думаешь, тебя это устроит?
— Вполне.
— Я навещу его. Мы не скажем ему, кто ты такой. Просто друг, и все.
— Спасибо, Майк.
Майк потянулся было за пальто, но опустил руки и посмотрел в пол.
— Рыжий…
— Все будет хорошо, Майк.
Рорк пошел домой. На улице было темно и пустынно. Дул сильный ветер. Рорк чувствовал, как тугой, холодный, свистящий воздух бьет его по щекам. Это было единственное ощутимое проявление ветра. Ничто не шевелилось в каменном коридоре, окружавшем Рорка. Ни деревца, которое могло бы шелохнуться, ни занавесок, ни тентов — лишь голые массы камня, стекло, асфальт, острые углы. Было даже странно ощущать на лице яростные порывы ветра. Но в урне на углу шелестел смятый лист газеты, судорожно колотясь о проволочные прутья. И ветер перестал казаться нереальным.
Через два дня вечером Рорк уехал в Коннектикут.
Из поезда он на мгновение увидел панораму города, промелькнувшую за окнами. Детали зданий были смыты сумерками. Дома поднимались тонкими колоннами мягкого голубого цвета. Этот цвет не был их настоящим цветом — его создавали вечернее освещение и расстояние. Дома поднимались прямыми контурами, как еще не заполненные каркасы. Расстояние сделало город плоским. Аишь одиночные шпили небоскребов стояли неизмеримо высоко, вне всякого соотношения со всем окружающим. Они образовывали свой собственный мир и свидетельствовали перед небом об осуществленных замыслах человека. Они были пустыми формами. Но если человек оказался в силах создать их, он способен создать и неизмеримо большее. Город на фоне неба таил в себе вопрос — и надежду.
На вершине одной знаменитой башни, в окнах ресторана «Звездная крыша», мерцали крохотные точечки света. Потом поезд сделал поворот, и город исчез.
В этот вечер в банкетном зале «Звездной крыши» состоялся ужин в честь вступления Питера Китинга в партнеры фирмы, которая отныне должна была называться «Франкон и Китинг».
Гай Франкон сидел за длинным столом, покрытым, казалось, не скатертью, а полотнищем света. Сегодня он как-то не слишком грустил по поводу серебряных прядей, появившихся у него на висках. Они ярко сверкали на фоне его черных волос и придавали ему чрезвычайно опрятный и элегантный вид, равно как и жестко накрахмаленная рубашка, надетая к черному вечернему костюму. На почетном месте восседал Питер Китинг. Он откинулся в кресле, расправив плечи и держа в пальцах ножку бокала. На его белом лбу блестели черные кудри. В этот момент тишины гости не чувствовали ни зависти, ни обиды, ни злобы. В зале царило неподдельное настроение братства, вызванное присутствием красивого бледного юноши, серьезного, как при первом причастии. Ралстон Холкомб поднялся, чтобы произнести тост, и застыл с бокалом в руке. Он приготовил тост, но, к великому собственному изумлению, услышал, что с абсолютной искренностью говорит нечто совсем иное:
— Мы — хранители великого человеческого предназначения, возможно, величайшего из всех, до которых оказался способен подняться человек. Мы достигли многого, и мы часто ошибались. Но мы готовы со всем смирением уступить дорогу нашим наследникам. Мы всего лишь люди, всего лишь искатели. Но всем лучшим, что есть в наших сердцах, всеми высокими достоинствами, которыми наделен род человеческий, мы ищем правду. Это величайшая миссия. За будущее Американской Архитектуры!
Часть вторая
ЭЛЛСВОРТ М. ТУХИ
I
Стиснуть кулаки — так, чтобы кожа ладоней намертво вросла в сталь, которая пригрелась в руках. Твердо расставить ноги — так, чтобы остались вмятины в камне, ощутить ответное давление гранита на подошвы. Забыть о том, что есть тело, а не десяток осей напряжения — в пальцах, в запястьях, в плечах, в коленях, в отбойном молотке. Чувствовать только этот инструмент, захлебывающийся в руках, его агонию и конвульсивную дрожь одновременно с дрожью собственного желудка и легких.
Видеть лишь отвесный оскал гранита, постепенно превращающийся в цепочку угловатых дрожащих зубцов с паутиной трещин. Чувствовать, как отбойный молоток и воля в едином порыве устремляются в толщу сопротивляющегося камня. Вот из чего складывалась жизнь Говарда Рорка час за часом и день за днем на протяжении двух последних месяцев.
Он стоял на раскаленных камнях под палящим солнцем. Его лицо загорело так, словно покрылось бронзовым налетом. Его пропитанная потом рубашка прилипла к телу, и вся спина была в длинных мокрых потеках. Вокруг него возвышался карьер, весь испещренный переходящими один в другой выступами. Это был мир, лишенный травы и земли: мир каменных плато, крутых обрывов и скал. Этот камень появился не в результате кропотливого труда столетий, склеивающих остатки дождей и приливов; он родился из раскаленной массы, медленно остывавшей в неведомых глубинах, затем был изгнан на землю и по сей день хранил в себе неистовую ярость, почти равную ярости вгрызающихся в него людей.
Прямые линии свидетельствовали о мощи этого противоборства. Каждый удар обрушивался на скалу с безукоризненной точностью. Камень, неспособный гнуться и покоряться, с треском раскалывался. Отбойные молотки вгрызались в него с тяжелым нудным жужжанием; напряженная тяжесть звука наваливалась на нервы, пронзала черепа, и казалось, что содрогающиеся инструменты дробят не только камень, но и людей, держащих их в руках.
Ему нравилась эта работа. Временами ему казалось, что это борцовский поединок между его мышцами и гранитом. Ночью он валился с ног от усталости, но ему нравилось ощущение пустоты, вызванное телесным изнеможением.
Каждый вечер он проходил две мили от карьера до маленького городка, где жили рабочие. Земля в лесу, которым он шел, была мягкой и теплой, и, как ни странно, после каждого дня тяжелой работы в карьере он улыбался от удовольствия, глядя под ноги. Он видел, как его ботинки вминаются в податливую землю, оставляя за ним неглубокие следы.
На чердаке дома, который он снимал, стояла деревянная кадка. Краска давным— Давно сошла с ее дна и стенок, а голые доски приобрели светло-серый цвет. Говард подолгу лежал в ней, пока прохладная вода смывала каменную пыль с его кожи. Он откидывал голову на край кадки и закрывал глаза. В огромную усталость давно уже прокралось какое-то особое облегчение; усталость подавляла все чувства, кроме одного — приятного ощущения того, как напряжение постепенно покидает мышцы.
Рорк ужинал на кухне вместе с другими рабочими из каменоломни. Он сидел в одиночестве за столом в углу. Чад от подгоревшего жира, который беспрестанно трещал на огромной газовой плите, наполнял комнату едким дымом. Рорк ел мало, зато пил много воды; прохладная сверкающая жидкость в прозрачном стакане опьяняла.
